_G O D_ - СМЕХУЕЧКИ, ОТ МАДЕЛЕИН АЛБРАЙТ

[Michael the friend of Dd]

_G O D_ - ЭТО СМЕХУЕЧКИ, ОТ МАДЕЛЕИН АЛБРАЙТ (О'ЛБРАЙТ),

[_ G O D _]

Post by Michael the friend of Dd
_G O D_ - ЭТО СМЕХУЕЧКИ, ОТ МАДЕЛЕИН АЛБРАЙТ (О'ЛБРАЙТ),
Усама Бин Ладен тоже начинал так же.

Это от того, что ты слишком много
хуйню употреблеяшь в этой связке....
--
_____________________________________________________

I intend to last long enough to put out of business all COck-suckers
and other beneficiaries of the institutionalized slavery and genocide.

------------------------------------------------------------------------------------------

"The army that will defeat terrorism doesn't wear uniforms, or drive
Humvees, or calls in air-strikes. It doesn't have a high command, or
high security, or a high budget. The army that can defeat terrorism
does battle quietly, clearing minefields and vaccinating children. It
undermines military dictatorships and military lobbyists. It subverts
sweatshops and special interests.Where people feel powerless, it
helps them organize for change, and where people are powerful, it
reminds them of their responsibility." ~~~~ Author Unknown ~~~~
___________________________________________________
--

[Seryi ibn Skobar`]

Здрав(а) буде, боярин(я), Michael the friend of Dd!
Накорябал(а) ты on Mon, 3 Aug 2009 14:16:36 -0700 (PDT):

Mtf> _G O D_ - ЭТО СМЕХУЕЧКИ, ОТ МАДЕЛЕИН АЛБРАЙТ (О'ЛБРАЙТ),

Mtf> Усама Бин Ладен тоже начинал так же.

Stop fucking crosspost, rabbles!
Прекратите кросспост, сучьи дети!
На любой кросспост буду заваливать мусором.


[*****Не забываем резать оверквотинг! Василий Агафонов

КОПЕРНИК,
ДВА ШАГА
ВПЕРЕД

(ЖИТИЕ ГАРНИЗОНА)


ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ.

Ранней весной, когда радостно звенела капель и желтые особнячки приседали
в ожидании тепла и света, Александр, забив кулаки в лохматые карманы сизого
пальто, брел Хамовническим переулком. По подворотням томились кучи старого
снега. Вороны строго доглядывали прохожих. Небо всюду ровно и весело глядело
линялой голубизной, какую иной раз после хорошо взятой бани являет глаз
лихого мастерового. Саша вздохнул и немедленно почувствовал густой запах
хмеля. Варили пиво на Московском заводе. Кажется в начале века туда хаживал
Лев Николаевич, убеждая рабочих взять трезвую линию. В крайности сообразить,
что пиво много лучше водки. Убедил?!.. Как быстро летит время! Но пива это
не касается.
...Забавно, вальяжный Игорь Васильевич, надув свои розовые щечки глядел
совершенным индюком: -- "Ваше пребывание, Лебедев, в стенах вверенного НАМ
института закончено. Ставлю вас в известность, что Администрация уже
сообщила об этом в Военкомат". -- Какие торжественные завывания! И какая
зловещая расторопность! Александр поровнялся с серой шершавой стеной. А
может зайти на Московский завод, предложить услуги? Стану пивным алкашем,
нальюсь бледной, пористой плотью. В аванс прикатится баба с ребенком. Будет
орать. Я заначу рупь, может два. Проследую с товарищами в любимую
подворотню. Товарищи, имея к себе уважение, не будут пить из горла. А из
стакана, взятого на подержание у Зинки-газировщицы. Заветами Льва
Николаевича мы отчасти не пренебрежем. В водку непременно добывим пива...
Мечты, мечты... Они же сообщили в военкомат. ОНИ. Постоянно нависают
какие-нибудь ОНИ. Непременно сообщают, чтобы другие ОНИ не попустили пройти
безнаказанно. И И этот ИХ ВО-ЕН-КО-МАТ. Та-та-та-та. Как пулеметная очередь.
Так и отливает угрюмой бронзой, щетинит острые пики, загребает членистыми
лапами. Саша глянул по сторонам. Он уже убрел к Плющихе. В "Кадре" шел
древний боевик:
-- У вас есть славянский шкаф с тумбочкой?
-- Шкаф продан...
Продано, предано. Однако надо идти домой. Там стоит славянский шкаф. В
узкой дверце зеленое стекло с морозом. Он повернул к Садовому кольцу, где
бакалея и подсолнечное масло в разлив.
-- А, мам, ты дома.
-- Чего так рано сегодня?
-- Не только сегодня, но и завтра, и послезавтра, и третьего дня.
-- Что? Что случилось?
-- Случилось то, что хочется ИМ кушать.
-- Кому им, ты можешь говорить по-человечески? А ведь профессор Беленький
(серенький, сраненький) призывал, упреждал:
-- Ущитесь, ущитесь, не выущитесь, будете влащить жалкое существование.
-- Выгнали. Я так и знала.
-- Не выгнали, а "закончили" мое пребывание в стенах и прочих частях
"вверенного ИМ заведения". Окончен путь, устала грудь... , -- пропел он
небрежно.
-- Саша, за что ж они тебя?
-- Не за что, а Потому Что, как разъяснил один человек. Ихняя порода
такая.
-- Что же теперь будет?
-- Ушли мечты... А будет теперь холод. Снег. Дальняя дорога.

На сборный пункт привезли в фургоне "Овощифрукты". "Паранойя секретности
или нехватка гужевого транстпорта?" -- гадал Саша, пока "овощифрукты",
переговариваясь грубыми сырыми голосами, вяло выгружались. Маленький капитан
очень сердился, стараясь сколотить две плотные шеренги. Его клочковатые
брови, сбегаясь к переносью, выжимали багровую складку. Складка угрожающе
распухала в такт хриплым резким командам. Паренек справа беспрерывно вертел
коротко стриженой гловой, совершенно потерянно глядя сквозь заграничной
выделки толстые очки. Из кармана стильной суконной курточки вылезали
барабанные палочки. (Куртка, как потом дознались, строилась из заслуженного
американского сукна.)
-- Евгений Шабров. Юридический. Какая беззащитная интонация! -- отметил
Лебедев.
-- А палочки? Оттуда же? Шабров глянул с недоумением, нежная кожа
натянулась и порозовела у скул. Капитан начал выкликать...
Потом их оставили в покое. Все тупо гуляли по закрытому дворику. Был
март. Гремела вода. Где-то за стеной бродило жаркое солнце. Шабров вынул
палочки. Рассыпал замысловатую дробь о каменную стенку. Явился капитан.
Долго, растопыривая пальцы, всех пересчитывал. Затем опять "Овощи-фрукты".
Кто-то у заднего борта гадал:
-- К Трем вокзалам поволокли.
-- Не иначе.
-- Так объявляли же. Уфа.
-- Уфа, казаки, куда мы плывем! "Казаки" тяжко вздыхали. Воздух наливался
вчерашнего дня спиртом, боровшимся с желудочным соком.
-- Вылезай!.. Маленький капитан снова очень сердился, в который раз
пересчитывая рекрутов, прежде чем сдать с рук на руки бравому и, как будто
уже пьяному? старлею. Действительно Уфа и даже пассажирский состав, а не "40
человек или 8 лошадей".
Тепловоз пыхтел, но не трогался. Кто-то подрядился сбегать за водкой. Все
стали совать ему деньги. Наконец, глухо хрустнув суставами, вагон покачнулся
и медленно выдвинулся из-под высокой ажурной крыши.
-- Откуда, приятель?
-- Геологический.
-- А вы?
-- Автодорожный.
-- Театральный.
-- Стаканы есть? -- коротко оборвал представительство плотный угрюмый
рекрут. Александр задумчиво глянул в окно. Тянулись приземистые склады,
бочки, запасные пути. Вспомнилась мать, ее теплая рука, сунувшая в последний
момент двадцать пять рублей. Эта смешная, трогательная девушка Лена... Жизнь
обваливалась. А он еще ни в чем не разобрался. Только что стали приходить по
ночам жаркие строчки. Он мучительно просыпался. Старался записать. Утром
вертел так и эдак, ничего не понимал. Шел в библиотеку, копался в каталогах,
составлял многостраничные списки... Потом бросал все это. Он заблудился в
вопросах. Устал искать ответы. Хватал мотоцикл. Мчался за город. Ветер тугой
соленой перчаткой бил в лицо. А может это просто вульгарный химизм юности?
Той, что объявляет себя постыдной россыпью "волканических" прыщей, и нету
никаких вопросов? А одно беспокойство? Убери беспокойство и вопросы
провалятся...
-- Нет, казаки, никак не годится плыть по суху, -- убеждал крупный усатый
малый, племянник Довженко, вытаскивая из щегольской сумки с бегущими во всех
направлениях кожаными стрелами, бутылку горилки. Совершенно убежденные
казаки тут же подставили стаканы и кружки. Квадратная бутылка с пламенеющим
перцем мгновенно пролилась до дна и даже перец был употреблен одним
энтузиастом. "Что за напасть, -- думал Саша, -- племянники обступают со всех
сторон. В школе -- племянник Микояна, с его американскими фломастерами и
роскошной глянцевой бумагой. В доме -- племянник Рокоссовского, вкрадчивый,
гладкий юноша, по субботам, вместе с эффектной мамой, отбывающий "к дяде"
длинным черным лимузином. Знаки, знаки, но смысл их темен."
-- А вы, Александр, не пьете? -- Усы глядели строго, но доброжелательно.
-- Увы, еще не сделал привычки.
-- Напрасно, знаете ли, в тяготах походной жизни... впрочем будем уважать
свободный выбор.

Ночью, когда поезд серой тенью бежал мимо глухих разъездов, редких
подслеповатых фонарей, ошалело наезжающих станций с дымными, бедными,
пьяными ресторанами, Саша одиноко сидел у неубранного столика. Утомленные
рекруты давно спали на жестких полках, замостив под голову свитера, куртки,
стоптанные ботинки. А он все так же пристально выглядывал безглазую ночь.
Что ждет его впереди?!

В Уфе запомнилось только бетонное дно казармы, гулко отзывавшейся хриплым
призывам сержантов, да побуревшие от "чая" глыбы снега вокруг промерзших
сортиров.
-- А этих в Алкино, -- небрежным движением властной руки определил
сухощавый полковник, -- Борисенков их давно ожидает.
-- Кто такой Борисенков?
-- А черт его знает. Вероятно местный сатрап, наш будущий владетель. --
Пронесся слух, что гражданскую одежду отбирают. Будто бы в целях
дезинфекции.
-- Так срочно одеть башкирское население. Отдать хотя бы за малые деньги.
-- Старлей говорил, впереди большая станция с буфетом, -- облизывая губы,
пропел высокий красивый рекрут. Все одобрительно загудели.
-- Эй, казаки, осмотритесь, внимательно осмотритесь. Вполне можно
просуществовать в трусах и галошах. Местный поезд уже покидал уфимские
пределы. Все сосредоточенно щупали свитера, пальто, мяли шапки. Только один
приземистый малый с совершенно отекшим лицом равнодушно глядел в окно. Во
всей его повадке, однако, чувствовалось полное удовлетворение. Кроме рваной
лиловой майки, на нем сидел грязный солдатский бушлат. Галоши на босу ногу
подвязаны бечевкой. Видимо он и высек руководящую идею.
Александр молча шел вагоном, держа свитер и шапку на вытянутой руке.
Впереди слышался смех, шум.
-- Ну, кому, кому, кому пальто, шапку на меху? Налетай, народ чесной, да
пожертвуй на пропой! Он поравнялся с группой военных.
-- Не желает ли, товарищ полковник, обновить гардероб? Очень добротный
свитер, совершенно новая шапка, потрясающе дешево. Полковник не желал.
Молчал намертво.
-- Может вы. капитан? Молчал и капитан, но как-то менее увесисто.
-- Редкое чувство дистанции. Но может погоны вводят в заблуждение?
Скажем, в бане...
-- Как дела, Саша?
-- Высокие чины отвергают. Между тем дело шло бойко, и почти каждый
вернулся с добычей. Скоро вынырнула и обещанная станция с буфетом. Если и не
все были в галошах и майках, то общее дело обмена цивильного платья на
туземную валюту совершилось вполне успешно. Рекруты весело галдели. Там и
сям звенело стекло, глухо соединялись обливные кружки, набегала теплая волна
дружества. Эй, кондовый, по-русски понимаешь? Скоро ли Алкино?
-- Да чего спрашивать, не убежит.
-- Это точно. И мы от него, ох как не скоро убежим! Сержанты рывком
поднялись и зарысили вдоль скамей.
-- Выходи, выходи. Строиться!
-- Вот и легко на помине.
Паровоз тяжело вздохнул, свистнул жалостно, нехотя уполз прочь. В снегу,
у развороченной кучи бревен, лениво копошились солдаты.
-- Москвичи есть? -- хмуро осведомился конопатый увалень в необъятном
бушлате.
-- А много ли надо?
-- Да сколько не наберется, все неплохо будет. Кругом одни чурбаки.
-- Как там Москва? Стоит?
-- Еще не посадили.
-- Строиться, строиться, -- сгонял рекрутов к краю сугроба старшина
Ващенко.
-- Сейчас вас в баню поведут, глядите там, -- шумели с бревен.
-- Чего? Но дознаваться было поздно.
-- В колонну по два становись, -- рычал Ващенко. -- Шагом арыи! Да чтоб у
меня не растягиваться. Вот.
-- А пошел ты... -- сердито пробормотал высокий малый с круглым лицом,
собрав полную галошу снега.
Саша глянул вокруг. По холмистой равнине разбрелись кучки деревьев.
Голые, стылые, едва держали они изломанными ветвями серое низкое небо.
Кое-где сидели черные ели, глубоко запрятав обмерзлые лапы в осыпанный
иглами снег.
-- Веселей, веселей, не растягивайсь. Показалась линялая арка с
деревянными башенками и завершающей звездой. Красные литеры между двух
флажков сообщали: "В/Ч 21420. Добро пожаловать!" Ващенко постучал по серому
дереву:
-- Вот, это наша часть начинается. 21420 наша часть. Вот. Устав от
пространного объяснения, Ващенко полез в карман.
-- Ну, у кого мои папиросы? Несколько рук быстро протянули пачки
"Беломора", "Примы", "Дуката", Ващенко перемял несколько пачек, выбрал
"беломорину", задымил.
-- Вот, служба пойдет как штык. В баню сейчас идем, -- он помолчал,
видимо припоминая что-то важное. -- Главное не растягиваться. Теперь шли
длинной аллеей, обсаженной молодыми березами. Показался штаб: узкий
одноэтажный барак с деревянным забором.
-- Стой! Не расходиться.
-- А как насчет не растягиваться?
-- Вот я тя растяну, студент вшивый! -- злобно оскалившись, Ващенко
скрылся в штабе. Саша глянул на Шаброва.
-- Ну, у кого мои папиросы? Высокий парень с круглым лицом махнул
галошей:
-- Много снега намело в этом королевстве. Некто, по фамилии Жуков,
держался в сторонке. Уже шел слушок, что чуть не племянник того Жукова.
-- Опять племянник.
-- А я в гробу видел эту службу. Меня с пятого курса повязали. Секретарь,
поганка, говорит: -- все, Мироненко, пора и честь знать. Прощаешь вас,
засранцев, прощаешь, вы на голову и садитесь. -- С пятого курса! -- он
горестно покачал длинным туловищем. Из штаба выбежал Ващенко и от ворот
заорал:
-- В две шеренги становись!
Рекруты, нехотя, вытянулись в две кривые линии.
-- Равняйсь!
-- Кто там... в душу, вертится?!
-- Земля вертится.
-- Кто это сказал.
-- Коперник сказал.
-- Коперник, два шага вперед!
-- Ха, ха, ха...
-- Что тут у вас? -- замполка Хуличенко холодно глянул на гогочущие ряды.
-- Сыррно! Товарищ подполковник, новобранцы, согласно вашего приказа...
-- Вольно, вольно. Здравствуйте, товарищи новобранцы.
-- Здравствуй.
-- Здорово.
-- Здравия желаем.
-- Вижу, вижу плохо учили вас в институтах. Ващенко, ну-ка поработай с
ними пока не научатся. Да строевым, строевым, -- и подполковник несколько
раз припечатал хромовой сапожкой.
-- А разгильдяев -- на кухню.
-- Так точно...

К бане притащились затемно, одолев бесконечное мертвое поле. Ветер
взвивал снежную крупу и, раскрутив, бросал в онемелые лица. Нехотя
раздевшись в холодном предбаннике, Саша подхватил шайку, толкнул дверь,
обитую старой телогрейкой. В щелястых скамьях навечно поселился кислый запах
сырости и хозяйственного мыла. У бочки шевелилась фигура, ныряя шайкой в
черную глубину.
-- Поздно вы, ребята. Топить-то уж часа два как бросили.
-- Веселей, веселей, -- бодрил предбанник Ващенко. -- Нуретдинов, ну-ка
тащи сюда белье, вот. Да одежи двадцать два комплекта. Да сапоги из дальней
кучи бери. Гляди там, вот. Все, пожимаясь, столпились у бочки. Вода была
чуть теплая. Ващенко просунул голову в дверь:
-- Веселей, веселей. Что мне тут ночевать с вами, что ли? Ополоснулся и
хорош. В темном предбаннике голая уязвленная плоть облачалась в казенное
платье. Питомец театрального училища с отвращением качал на плоской ладони
серые кальсоны. Вытянув откуда-то блестящий флакон он тщательно опрыскал их
со всех сторон, то же самое проделал с рубахой.
-- Французские, -- пояснил он, глядя на белье.
-- Да какие ни есть, на весь срок не хватит, усмехнулся Лебедев.

Войсковая часть 21420 рассматривалась как место глухое, ссыльное.
Особенно для всякого ослушного офицерства из Германии и Венгрии, куда сладко
вожделело прочее воинство. Их жены по большей части наливались тупою скукой
в маленьких домиках с огородами, строящихся злобным рвением старослужащих,
под обещание скорейшего освобождения. Проходя мимо очередного котлована,
привычно узнавалась знакомоэтажная музыка однообразных, но зрелых пожеланий.
Офицерству, главным образом, желалось произрастание известного органа. На
лбу. (Видимо солдатский инстинкт разрабатывал современную версию единорога.)
Их скучающим половинам, напротив, предрекалось не видать его вовек. Этому
плодотворному, высокоморальному пожеланию мешало, однако, присутствие
капитана Твердохлебова, Алексея Михайловича, местного лекаря и неустанного
труженика на зыбкой почве полкового адюльтера. Его сильное, ловкое тело
глухо перетянутое скрипучими ремнями, приводило в совершенную оторопь слабый
грешный пол. Шагал капитан разлетисто, надменно, далеко хватая цепким
взглядом предполагаемую юбку. Прочая медицина, в лице заведующего аптекой
капитана Фарфеля Якова Израилевича, можно сказать совсем тела не имела и
потому относилась как-то безучастно к капитальному интересу Алексея
Михайловича, хотя иногда делала ему компанию и тогда запасы полкового спирта
значительно сокращались. Имелся, правда, еще один, младший член медицинской
гильдии, фельдшер Чернышев. Всегда в меру накаленный от щедрот Якова
Израилевича он больше глядел "где бы чего-нибудь сп..пить" для непрерывного
устроения, улучшения и расширения завидного своего хозяйства.
Замечатальная природа местного края нисколько не радовала угрюмое
воинство. Его заедало всевластие начальников, озлобленные жены, тупое
служебное рвение без больших надежд к продвижению. Пожилые майоры, помощью
наряженных солдат, выращивали удивительные помидоры, строили парники, истово
исполняли приказы, дабы ничего не нарушало плавного движения к заветной
пенсии. Они были осмотрительны, эти майоры, строго ходили тропою устава, а
на учениях боронились сырости и всякого зловредного влияния, одевая по две
пары шерстяного исподнего. Капитаны, напротив, надеялись на перемены и
поворачивались проворнее, часто выказывая зловещую, служебную инициативу.
Московский набор попал в карантинную роту под начало капитана Коваля.

Бормоча, храпя, стеная казарма одолевала ночь. Было что-то непристойное,
страшное, жалкое в ее расхристанном, разбросанном по десяткам кроватей,
изломанном теле. В гнилом свете, над местом дневального, колыхались тяжелые,
сизые волны.
-- Батальон, подъем! Раскололось в голове, защемило в горле. А уже гудит
по всей казарме:
-- Рота, подъем! Взвод, подъем! Отделение, подъем! Черномазов сорвал
одеяло: "Подъем, подъем, на зарядку,"
-- Да я еще вчера зарядился, -- Лебедев нехотя свесил ноги в кальсонах.
На плацу сержант Щербатый работал упражнение по сгибанию пояса. Работал
он лениво: вчера был в самоволке, опился и не выспался.
-- Раз, два. Раз, два, -- растопырив руки, как в крестной муке, выдыхает
Щербатый. -- Бегом марш! Он зол на весь свет, бежать ему совсем не хочется и
поэтому он бежит изо всех сил.
-- Подтянись, подтянись, салажня дохлая, где только вас выкопали на мою
голову! Трое, в том числе и высокий парень с круглым лицом, Серега
Лундквист, наддают и обходят Щербатого.
-- Стой! -- ревет Щербатый. -- Упражнение окончено.
Саша понуро потянулся к казарме. У ящика с сапожной мазью, Солдатушка,
зачерпнув щепкой вонючий состав и равномерно распределив его по сапогу,
ловко работал двумя щетками.
-- Гляди не помри от усердия. А то не хочешь ли зачистить мои? --
Александр выставил мокрый сапог. Сапоги, точно, требовали некоторой работы.
Солдатушка ничего не отвечал. Его сапоги лоснились. Он с удовлетворением
соединил обе щетки щетиной.
-- И за что тебя только из училища выперли?! С такими сапогами шагают
прямо в генералы.
-- Рота, выходи строиться, -- надрывался Щербатый. -- Запевай!
-- Соловей, соловей-пташечка, канареечка жалобно поет. Эх, раз поет, два
поет, три поет, первернется и поет задом наперед...
-- Ротааа, отставить пташечку. Давай дальневосточную.
-- Мы этого зверя не проходили.
-- Бегом арьш!
Приволокли бачок с кирзой (перловая каша), сухой, как пустыня Сахара.
Александр с трудом протолкнул пару ложек. По команде "воздух!" все бросились
разбирать сахар. Жуков вынул из кармана пачку печенья, неторопясь зажевал. И
черт его знает, может точно племянник.
-- Ротааа, встать! Выходи строиться.
-- Ложку заначь, -- проворчал Лундквист. Саша внимательно оглядел
алюминеевый огрызок. По тыльной стороне ручки шла надпись: "Алик хучит
кушить".
-- Где нынче этот Алик, -- вздохнул Александр, -- по-прежнему ль "хучит
кушить"? Объявили перекур. Ващенко опять перемял несколько услужливых пачек
и выбрал "Беломор". У Солдатушки.
Вдруг брызнуло солнце. Лохматые елки загорелись густой зеленью. Четкие
тени закружились на голубом снегу. Орали вороны, купаясь в горячих лучах.
-- Сегодня изучаем обязанности солдата.
-- Нам бы больше насчет прав. Ващенко усмехнулся:
-- У нас здесь тот прав, у кого больше прав. Ясно? Вот. После обеда
грузить уголь на станции, а четыре человека -- на вещевой склад к старшине
Кривощуку. Лундквист, за старшого на станции будешь. К Кривощуку --
отделение Черномазова. Кончай перекур!

-- Вот, старшина, принимай пополнение.
-- Чего же вас так мало? -- Кривощук нахмурился, серые складки побежали
во все стороны его лошадиного лица.
-- Сколько начальство отрядило, столько и есть.
-- Начальство, -- проворчал Кривощук, вынимая пудовую связку ключей. -- А
у меня три тысячи пар сапог. Это как?
-- Это, три тысячи пар сапог, -- не удержался Александр.
-- Ну ты, умник, и вы тоже, -- угрюмо возразил Кривощук, -- возьмите
тряпки. Сапоги сначала протереть от пыли, потом смазать жировым составом. --
Кривощук ткнул пальцем в стоящую рядом бочку. -- Да глядите, у кирзовых
сапог только головки мажте. Сту-дден-ты! Небось козу от козла не отличат.
-- Ну, козла-то обнаружить нетрудно, -- протянул Александр, в упор глядя
на старшину.
-- Эй, Черномазов, не понимают они у тебя службы. Залупаются.
-- Молодые еще, ничего. А этому я уже сунул три наряда.
-- Ну ладно, чтобы до обеда все перечистили, у меня комиссия завтра.
Из-за груды сапог вышел огромный рыжий кот с оторванным ухом. Он потянулся,
подошел к старшине, замурлыкал.
-- Вот Васька службу знает. За то он у меня такой гладкий. Гляди какую
ряшку наел. Васька заурчал еще громче. Кривощук осклабился, выказывая
тусклые залежи полустертого металла.
Саша молча взял ближайший сапог.

Земля дымилась. Поля прорастали первой нетерпеливой травкой. Жадно
набухали почки. В чистом небе толкались хмельные букашки. Воздух плотных
заснеженных низин закипал в горячих лучах высоко забродившего солнца. Старые
дубы волновались. Кончики корявых сучьев неприметно дрожали. Под вечер,
высвистывая острыми крыльями, проносились стаи чирков. Они спешили к тихим
затонам Демы, нетревожно скоротать убегающую ночь.
Казарма отдыхала. Часть, во главе с подполковником Василием Тимофеевичем
Борисенковым, одолевала важный стратегический бугор. Где-то в Оренбургской
области. При Борисенкове находился и представитель дивизии. Должный оценить
разнообразный его талант. Рекомендовать к дальнейшему продвижению. Чуть ли
не в Академию. Чуть ли не в Москву, где по слухам была у него "рука".
Оставшееся воинство дышало вольготно. На призывы дневального Ярмищенко
лениво отругивались, нехотя ползли к железным корытам умывальника,
чертыхаясь и вздыхая.
-- Подъем, подъем, -- орал Ярмищенко, безо всякого, впрочем, одушевления.
Овчуков-Суворов, Костя Жученко и Саша съехали с кроватей.
-- Ты как, Володя, сейчас себя полагаешь, Овчуковым или Суворовым?
Овчуков-Суворов натянул офицерского сукна брюки, загодя начищенные яловые
сапоги, осадил их вниз, сделав переливчатую гармонь. Он усмехнулся, крупные
серые глаза егс жестко оглядели Александра.

Серый ибн Скобарь, люмпен-пролетарий.
--

[Tadas Blinda]

Post by Seryi ibn Skobar`
Здрав(а) буде, боярин(я), Michael the friend of Dd!
 Mtf> _G O D_ - ЭТО СМЕХУЕЧКИ, ОТ МАДЕЛЕИН АЛБРАЙТ (О'ЛБРАЙТ),
 Mtf> Усама Бин Ладен тоже начинал так же.
Stop fucking crosspost, rabbles!
Прекратите кросспост, сучьи дети!
На любой кросспост буду заваливать мусором.

Yeah, fuck off from soc.culture.baltics

[_ G O D _]

Post by Seryi ibn Skobar`
Здрав(а) буде, боярин(я), Michael the friend of Dd!
Mtf> _G O D_ - ЭТО СМЕХУЕЧКИ, ОТ МАДЕЛЕИН АЛБРАЙТ (О'ЛБРАЙТ),
Mtf> Усама Бин Ладен тоже начинал так же.
Stop fucking crosspost, rabbles!
Прекратите кросспост, сучьи дети!
На любой кросспост буду заваливать мусором.

Yeah, fuck off from soc.culture.baltics.

Could you please be so kind and shut
the fuck up, you COck-sucking retards?
--
_____________________________________________________

I intend to last long enough to put out of business all COck-suckers
and other beneficiaries of the institutionalized slavery and genocide.

------------------------------------------------------------------------------------------

"The army that will defeat terrorism doesn't wear uniforms, or drive
Humvees, or calls in air-strikes. It doesn't have a high command, or
high security, or a high budget. The army that can defeat terrorism
does battle quietly, clearing minefields and vaccinating children. It
undermines military dictatorships and military lobbyists. It subverts
sweatshops and special interests.Where people feel powerless, it
helps them organize for change, and where people are powerful, it
reminds them of their responsibility." ~~~~ Author Unknown ~~~~
___________________________________________________
--

[Tadas Blinda]

Post by _ G O D _

Post by Seryi ibn Skobar`
Stop fucking crosspost, rabbles!
Прекратите кросспост, сучьи дети!
На любой кросспост буду заваливать мусором.

Yeah, fuck off from soc.culture.baltics.

Could you please be so kind and shut
the fuck up, you COck-sucking retards?

The cock-sucking retard is you.

What kind of a moron calls himself "God" ?

What kind of a moron says << I intend to last long enough to put out of
business all cock-suckers and other beneficiaries of institutionalised
slavery and genocide. >> ?

What the hell is that supposed to mean? You Russian-speaking bastards
(along with the Chinese) are the main source of institutionalised
slavery and genocide left on this planet.

What kind of a moron says << The army that will defeat terrorism
doesn't wear uniforms, or drive Humvees, or calls in air-strikes. It
doesn't have a high command, or high security, or a high budget. The
army that can defeat terrorism does battle quietly, clearing
minefields and vaccinating children. It undermines military
dictatorships and military lobbyists. It subverts sweatshops and
special interests. Where people feel powerless, it helps them to
organise for change, and where people are powerful, it
reminds them of their responsibility. >>

What's that got to do with the Russian garbage you post? Who do you
think reads your cyrillic diaorrhea on soc.culture.baltics, moron ?

Get a life, you piece of flotsam and jetsam.

[Seryi ibn Skobar`]

Здрав(а) буде, боярин(я), Tadas Blinda!

Post by _ G O D _

Post by Seryi ibn Skobar`
Stop fucking crosspost, rabbles!
Прекратите кросспост, сучьи дети!
На любой кросспост буду заваливать мусором.

Yeah, fuck off from soc.culture.baltics.

Could you please be so kind and shut
the fuck up, you COck-sucking retards?

TB> The cock-sucking retard is you.

TB> What kind of a moron calls himself "God" ?

TB> What kind of a moron says << I intend to last long enough to put out of
TB> business all cock-suckers and other beneficiaries of institutionalised
TB> slavery and genocide. >> ?

TB> What the hell is that supposed to mean? You Russian-speaking bastards
TB> (along with the Chinese) are the main source of institutionalised
TB> slavery and genocide left on this planet.

TB> What kind of a moron says << The army that will defeat terrorism
TB> doesn't wear uniforms, or drive Humvees, or calls in air-strikes. It
TB> doesn't have a high command, or high security, or a high budget. The
TB> army that can defeat terrorism does battle quietly, clearing
TB> minefields and vaccinating children. It undermines military
TB> dictatorships and military lobbyists. It subverts sweatshops and
TB> special interests. Where people feel powerless, it helps them to
TB> organise for change, and where people are powerful, it
TB> reminds them of their responsibility. >>

TB> What's that got to do with the Russian garbage you post? Who do you
TB> think reads your cyrillic diaorrhea on soc.culture.baltics, moron ?

TB> Get a life, you piece of flotsam and jetsam.

Stop fucking crosspost, rabbles!
Прекратите кросспост, сучьи дети!
На любой кросспост буду заваливать мусором.




Оцените этот текст:Не читал10987654321СодержаниеFine HTMLPrinted
versiontxt(Word,КПК)Lib.ru htmlАнатолий Азольский. Клетка (фрагмент)

Повесть

Бывалый вор ногтем открыл замок и оказался в квартире, не
сулящей хорошей добычи; как и во всех домах Петрограда, здесь
было холодно и голодно, ноябрьский дождь, стекая по мутным
стеклам, заливал подоконник; безошибочное чутье указало,
однако, на шкаф, где и нашлась богатая пожива. Женские боты и
туфли, белье и платья впихнулись в мешок, туда же втиснулись
чашечки, ложечки и неприятно звякнувшие предметы явно
врачебного назначения - разные ножички, пилочки, щипчики и
молоточки (подарок Реввоенсовета доблестному хирургу Баринову
Л. Г.). Звяканье и разбудило младенца в детской кроватке, он
запищал и задергался, а когда вор присовокупил к добыче и
одеяльце, вытряхнув из него пищащее существо мужского пола,
истошный вопль огласил всю спешно покидаемую квартиру, побегу
воспрепятствовал мешок, раздутый добром так, что застрял в
двери, и бежать пришлось через окно. От холода и ветра
младенец заголосил по-взрослому, и ворюга пожалел, что все
колющее и режущее уже упаковано и нечем пырнуть крикуна.
Тогда-то он (это выяснилось на суде) и придушил сосунка, после
чего спрыгнул со второго этажа вниз, где был изловлен и едва не
растерзан, младенца же посчитали мертвеньким. Прибежавшая мать
с плачем упала на синее тельце, а потом сунула его под кофту, в
теплую утробную темноту межгрудья,- и ребенок ожил, родился во
второй раз, а еще точнее - в третий, потому что лохани, куда
шмякаются выскобленные зародыши, избежал он чудом: только отцу
мать могла доверить аборт, а того срочно бросили на борьбу с
Деникиным. Ни в августе поэтому, ни в ноябре выросший Ван
Баринов дня своего рождения не отмечал, избегал упоминания о
нем, а потом столько раз умирал, оживал и возрождался, что
совсем запутался; жить приходилось под разными именами, лишний
паспорт всегда был под рукой, и на вопросы, когда он родился,
Иван Баринов отвечал с нервным смешком: В двадцатом веке!
Крестили его, кстати, в церквушке на Большом
Сампсоньевском, как еще по старинке называли проспект имени
Карла Маркса; мать вняла мольбам неатеистической родни и внесла
ребенка в культовое заведение, снесенное вскоре безбожниками.
Но уж дом-то, ставший Ивану родным, не мог не уцелеть, строился
он на ближайшие века, его не тронули ни смелые
градостроительные проекты, ни декреты новоявленной власти,
квартира же стойко сопротивлялась уплотнениям, в любой
комиссии, даже революционной, всегда есть женщины, а им умел
заправлять арапа революционный хирург Баринов Леонид
Григорьевич, обольщавший всех подряд, в том числе и приходящих
студенток, которых учил кромсать трупы в Военно-медицинской
академии. Мать Ивана, Екатерина Игнатьевна, происходила из
семьи, вовсе не склонной что-либо крушить, ломать и резать, не
в нее был мальчик, так и тянувшийся ручонками к скатерти, чтоб
сдернуть ее со стола, к обоям, чтоб отодрать их; он, бывало,
молочными зубками цеплялся за штанину отца, игрушки же, что
приносили гости, поначалу испытывал на прочность, колот ими по
стене, а потом, когда стал раскорякою передвигаться по
квартире, научилс аккуратно разбирать их на части. Книги, что
надо особо отметить, рвал, почему отец и соорудил полки,
допрыгнуть до которых Иван не мог даже в десятилетнем возрасте,
уже испытывая потребность в знаниях, уже беря верх в схватках с
пацанами постарше. Как перевоспитать хулигана, родители не
знали, с ликованием поэтому спешили к двери, когда приходил
дальний родственник отца, питерский рабочий Пантелей,
вернувшийся из Саратовской губернии, куда его посылали
создавать колхоз, развалившийся в тот момент, когда крестьянам
позволили забрать своих буренок из коллективного стада, и этого
краткого периода послабления питерский рабочий выдержать не
смог, в знак протеста убрался восвояси, горя мщением, втихую от
родителей Ивана вымещая на мальчишеских ягодицах и ненависть к
частному землепользованию, и презрение к новым порядкам.
Стиснув зубы, Ваня покорно подставлял под взметнувшийся ремень
свой возмущенный зад; мальчика начинала чем-то притягивать
процедура порки, ни мать, ни отец так никогда и не узнали, что
их сына еженедельно лупцует Пантелей: Ваня молчал, Ваня учился
боли, терпению, поражаясь тому, что упоенно дерется со
сверстниками, не ощущая боли от ударов их и удивляясь, отчего
при шлепке матери страданием наливается тело. Боли бывают
разными - к такой догадке пришел он, - и легче всего
переносятся ушибы и удары, полученные в схватках с врагами-
такими же, как он, мальчишками соседнего двора.
Он стал накачивать в себе ненависть к Пантелею; притворно
поохав, застегивал штаны и преспокойно уходил в другую комнату
делать уроки, забывая о только что проведенном сеансе
педагогики, который, конечно, не возрадовал бы родителей - у
тех были свои боли и радости. Отца к тому времени вытурили из
академии за неправильную работу с женсоставом, о чем не раз
напоминала со смехом мать в скоротечных и бурных семейных
ссорах. Еще не повзрослев, Иван догадался, что и мать можно
обвинить в кое-какой работе с мужсоставом: от всех женщин
Ленинграда мать отличалась красотой и вечной молодостью,
мужчины расступались, когда она входила в магазин. Слово
академия прилипло, кажется, к семье: ушел отец из
Военно-медицинской, зато мать устроилась библиотекаршей в
Артиллерийскую, командиры, в ней учившиеся (все при шпорах, все
в ремнях), гурьбой провожали мать до дома, на что не решались
студентки того института, где ныне преподавал отец. Даже на
родительское собрание в школу мать ходила с академическими
краскомами, однажды вернулась, полная возмущением. Наш сын
будет артистом! - с порога закричала она отцу, а тот довольно
щурилс и хмыкал: сын корчил педагогам рожи, поливал себя
чернилами, спросил директора, к какой оппозиции тот примыкает -
к правой или левой, завуча же огорошил вопросом, правильную ли
работу ведет тот с женой. Мать, купеческая дочка из Пензы,
воспиталась на презрении ко всем провинциальным фиглярам и
лицедеям, отец же часто мурлыкал арии. Негодование матери было
услышано Пантелеем, ремень все чаще погуливал по лежащему на
диване мальчику, приучая того смело бросаться на обидчиков,
даже когда их много. Наверное, Пантелей надорвался, загнать
мальчишку в стадо так и не смог, перед каждой экзекуцией
принимал стакан, а то и два, спился и умер за три года до того,
как в Смольном убили его кумира, хозяина и благодетеля -
Кирова. Ивана наконец-то оставили в покое, обед он готовил себе
сам, вооружась поваренной книгой и не доверяя матери, которая
больше времени проводила у зеркала, чем у плиты; наставление по
пище включало рецепты армейских кулинаров, от книги,
принесенной матерью из Артиллерийской академии, несло запахом
мужских тел, одетых в ладную форму, браво шагающих по мостовой
с цоканьем подков и звяканьем шпор. Были и другие книги:
слушатели академии приручали к себе Ивана, как собачонку, и
одна из книг - под названием Алгебра - поразила Ивана так, что
он забыл про двор, про кино, часами сидел дома, уставившись на
стену, подавленный необычайным открытием: оказалось вдруг, что
люди и предметы, явлени и события, боли и радости могут
умертвляться, иссушаться, превращаться в нечто неопределенное,
обозначаемое буквами латинского алфавита, и 7 ли чернильниц в
классе или 12, все они вогнаны в символ а, куда можно вместить
сколько угодно чернильниц, коров на колхозном поле, трамваев на
улице, - эдакая жадная, всасывающая в себя буквочка,
обязательно в паре с другою, так что бараны (a) и птицы (b)
вместе составляли живность, и в ней уже не было кудахтанья,
перьев, блеяния, шерсти, мохнатых ног и трепещущих крыльев: все
было свалено в кучу под названием с.
По условиям задачи все три символа выражались еще и
деньгами, рублями и копейками, но за те рубли и копейки чего
только не купишь в магазине, если у тебя есть еще и карточки,
что совсем уж непонятно, и Ваня ошалело смотрел на стену,
пугливо вставал, крался к окну, видел булочную, закрытую на
ремонт, людей, спешащих куда-то... Да существуют ли они?..
Символы бегают мимо символов! И рука притрагивалась к
подоконнику, ощущала жесткость его, гладкость, глаза видели
застывшую белую краску, и не один еще день глаза, уши и руки
Ивана ощупывали вещи, он обонял запахи квартиры, ароматы двора,
пальцы касались плоскостей и выступов, пока однажды жаркие
ладошки Вани не легли на шаровидные наросты, на грудочки
Наташки из соседнего подъезда, и жар хлынул вниз, к ногам, по
всему телу разлилась сладкая боль, от которой надо было
избавляться, спасением была сама Наташка, сама непрекращающаяся
боль, и рук уже не отнять от наростов, внезапно обострилось
обоняние, Иван, прильнувший к Наташке сзади, вдыхал кухонный
запах ее волос, хотелось вжаться в девочку, войти в нее,
слиться с нею. Кроме двух полусфер, обжатых ладошками,
ощущались еще и половинки круглой попки; Наташка вдруг
изогнулась и попкою оттолкнулась от Ивана; ладошки сами собой
отнялись от вздутостей, девчонка пошла в магазин, помахивая
сумкою, а мальчик продолжал гореть стыдом в холодном
одиночестве лестничной площадки, он возненавидел Наташку.
Повзрослев и познав женщин, он всех тех, на ком мужчины
избавлялись от детского стыда и детской боли, стал называть
наташками, позабыв о том, что девчонка возбудила в нем жгучий
интерес к великой тайне шарообразности всего сущего, что
загадка подогнала его тогда к настольной лампе; рука
подсунулась под абажур, как под платье, и обожглась о горячую
лампочку, рука гладила теплое стекло, но тело не испытывало от
теплоты и круглости сладостной до мучения боли, не упивалось
ею, и что было радостью, удовольствием, а что болью -
непонятно, еда ведь тоже доставляла радость, сытость всегда
приятнее голода, но так однажды захотелось испытать пронзившую
боль, что он сбежал с урока, вцепился в трамвай, переехал на
другой берег Невы, прокрался в Летний сад, где под осенним
дождем мокли статуи величавых женщин, сумел дотянуться до
шаровидных наростов, но ничего, ничего не ощутил, кроме
твердости. Тогда-то и подумалось о матери, о шарообразностях,
из которых составлено живое, теплое человеческое тело,
пронизанное кровеносными сосудами; воскресным утром (отец
дежурил в больнице) Ваня, затаив дыхание, приблизился к спящей
матери и отогнул край одеяла; глубокий вырез ночной сорочки
позволял видеть розовые груди, рука коснулась ближней, но ни
жара, ни приятности боли так и не ощутила, и другая грудь была
такой же бесчувственной, как стеклянная лампочка, как абажур,
размерами превосходивший грудь. Отчаяние охватило его, хотя
кое-какие надежды оставались; Ваня прикидывал, как забраться
под одеяло и потрогать овальные половинки, - и вдруг ощутил на
себе взгляд матери, в глазах ее была тревога, любопытство,
легкая насмешка и сожаление. Мать натянула на себя одеяло,
села, Ваня все рассказал ей - о Наташке, о холодных женщинах
Летнего сада, и мать погоревала вместе с ним, прижала к себе,
сказала, что алгеброй Наташку не разгадать, здесь надобна
геометрия и стереометрия, и нужные книги она принесет, она
все-таки - главная в библиотеке. Так велико было желание
немедленно проникнуть в тайну, что книги с нижних полок были
выворочены, сложены лесенкой, тут же разваленной матерью;
мальчишеская рука успела вытащить Учебник патологической
физиологии Н. Н. Аничкова, профессора Военно-медицинской
академии, а мать твердо пообещала: будет куплена стремянка,
будет! Но еще до того, как отец принес ее с рынка,
приставленный к полкам стол позволял дотягиваться до старинных
фолиантов, на титульном листе одного из них писано было вязью
Из книг вел. князя Сергея Михайловича, что весьма позабавило
друга дома, частого гостя, научного работника Никитина, который
посоветовал матери сжечь все-таки все списанные актом
библиотечные книги. Появлялся он обычно с букетиком цветов,
вручал его матери, затем деловито, по-учительски входил в
комнату-класс, мрачным видом своим запрещая все разговоры, к
уроку не относящиеся; более того, присутствие ребенка, то есть
Ивана, считал столь же недопустимым и вредным, как нахождение
первоклашки в компании курящих второгодников. Ивана поэтому за
стол не сажали, загоняли его на стремянку, не догадываясь о
том, что после Наташки у Ивана обострился слух. Девчонка
мелькала во дворе, щебеча глупости, долетавшие до стремянки,
если форточка была приоткрыта; громкие речи Иван не
воспринимал, пропускал мимо себя, зато еле слышный шепот
улавливал, не осмысливая, не вникая в него, уже зная, что
слова, спрятавшиеся в нем, сами когда-нибудь заговорят, их
вытолкнут запах и цвет, связанные с некогда услышанным. Он жил
то с опозданием, то с опережением, слова настигали его с
задержкою по времени, только через год после убийства Кирова
прозвучал в нем разговор за двумя стенами. Никитин всерьез
уверял отца и мать: все беды России - от мечтаний о сытости, и
тяга к набитому желудку приводит к мору, нищете, голоду, из
чего и составлена история государства, где население никогда
себя не прокормит, где количество еды не соответствует числу
едоков и правители вынуждены не массу пищи увеличивать, а
умерщвлять голодающих. Революции, войны, смены властителей,
продолжал упорствовать Никитин, - это и есть самые верные
способы прокорма остающихся в живых, людей в России всегда
будут убивать всеми дозволенными и недозволенными способами
либо ограничивать рацион отправкою едоков в тюрьмы и лагеря,
что всегда есть и будет. Сейчас же, бушевал Никитин, большевики
перестарались, из чисто политических выгод изничтожили самую
продуктивную часть сельского населения, так называемых кулаков,
к чему приложил руку и Пантелей, зерна теперь станет еще
меньше, морить голодом - это уже будет государственная
необходимость, в ближайшие месяцы или годы начнется массовое
уничтожение городского населения, ждите арестов, Ленинград
опустеет, - это я вам говорю, с цифрами-то соглашаться надо!

Такими бредовыми речами доканывал он родителей, и те
соглашались: да, надо быть осторожными, никаких знакомств с
теми, на кого может пасть подозрение, ни единого повода к тому,
что... Слушая злопыхателя, отталкивая от себя все слова его,
Ваня с высоты стремянки смотрел во двор, где Наташка
развешивала белье, поглядывал и на балкон, куда в незастегнутом
халатике выходила порою, тайком от мужа, покурить весела
женщина; мир был так разнообразен, что ни одна книга не могла
объяснить его, но так приятны все эти попытки словом или
формулой объять все сущее, и дикие, разуму неподвластные связи
соединяли мир и книги: Мопассан заставлял вдумываться в
сущность бесконечно малых величин, во все сужающуюся область
между нулем и числами, к нему стремящимися, зато невинные
рассуждения Г¸те о цветах радуги звали к проходной
Красного выборжца, с толпой подруг появлялась недавн школьница
Рая, притворно поражалась, пожимала плечами, однако же
прощалась с понятливыми товарками и вела Ивана к себе,
целоваться до одури и боли в деснах; иным, более тайным,
занимались мать и Никитин в чьих-то домах, о чем догадывался
отец, но помалкивал, ведь и мать не замечала частых отлучек
отца, а обоим не понять, что научный работник Никитин
противоречит себе: сам же водит знакомство с подозрительными, с
матерью хотя бы, ту погнали уже из библиотеки, с ужасом
обнаружили ее купеческое происхождение, и с отцом ему не
следовало бы знаться: у того еще один выговор за что-то. Себя
Никитин называл генетиком, работал в ВИРе, Всесоюзном институте
растениеводства, там он, наверное, получал цифры о количестве
едоков и пшеницы на один среднесоюзный рот, и прогнозы его
стали оправдываться, начались аресты (пятнадцатилетний Иван
давно уже почитывал газеты и перед сном слушал радио), однажды
ночью увезли отца Наташки, он признался во вредительстве, как
это, оказывается, делали и все арестованные, что угнетало,
поражало родителей и что вызывало издевательский хохот
Никитина, уверявшего: все признаются и сознаются, все одной
веревочкой повиты, палач пытает палача: ты людей - убивал?.
Однажды он пришел без цветов, потребовал немедленного отъезда
родителей, Ленинград уже опасен, орал он, был таким
разъяренным, что не заметил Ивана, при нем произнес клятвенно:
Леонид Григорьевич, вы знаете мое истинное отношение к супруге
вашей, вы можете себе представить, как буду я страдать без нее,
и тем не менее умоляю, готов в ноги броситься: уезжайте, пока
живы и на свободе, умоляю!.. По всей квартире пронеслось: ...яю
...яю ...яю!.., и мольба, отраженная от стен, колыхалась и
вибрировала, подстегивая родителей, уже давно смирившихся с
мыслью, что надо на время или навсегда покинуть Ленинград, где
почти все друзь и знакомые - враги народа, но так не хочется
уезжать, бросать такую квартиру! Никитин приходил почти
ежедневно, повергая родителей в ужас невероятными известиями;
подходящая квартира нашлась-таки, в Могилеве, работа отцу там
обеспечена, мать возьмут в школу, желающий бежать из Могилева
готов обменяться квартирами. Началась переписка, справки для
обмена были получены, но чья-то властная рука мешала переезду,
отец уверял, что рука требует взятки, тогда-то мать и подала
идею: там же, в Могилеве, их родственник, многим обязанный
Леониду, пусть постарается, хозяин города все-таки, секретарь
горкома партии! Отец сдался на уговоры, написал в Могилев,
домашнего адреса родственника не знал, письмо отправил в
партийный орган, уж там-то должны знать своих вождей, ответа,
однако, не получил, повторное послание тоже затерялось, та же
участь постигла и телеграмму, и вдруг этот родственник сам
заявился в Ленинград, и не один, со всем семейством. Однажды
раздался требовательный звонок, сидевший на стремянке Иван
ухом, конечно, не повел, таинственное число пи какой уже месяц
будоражило его воображение, как и дразнившая папироской женщина
на балконе, совершенство форм обязывало, эллипс мыслился то
продолжением окружности, то предтечею; он уловил все-таки по
голосам, что родители всполошенно радостны приходу гостей, а те
чем-то раздражены, куда-то торопятся и хотят немедленно
выяснить отношения. Голоса пошумели и смолкли, хозяева и гости
уединились, Иван перевернул страницу, глянул вниз и увидел у
подножия стремянки худенького мальчика, виновато глазеющего на
него; мальчику этому было столько же лет, сколько и ему, но
казался он меньше ростом, потому что Иван, оседлавший
стремянку, видел его уменьшенным, пришибленным, задравшим
голову, низеньким, Иван возвышался над белобрысым очкариком,
что сразу и надолго определило, кто кому подчиняется, и
старшинство Ивана мальчишка признал немедленно, протянув ему
красное румяное яблоко и сказав, что завидует всем
ленинградцам, ведь здесь так много интересного, разного...
Себя назвал Климом, сообщил, что он - из Могилева, что
Иван - его двоюродный брат, а может быть, и троюродный, он
точно не знает, яблоко же - настоящее, крымское, очень вкусное,
в Могилеве тоже есть румяные и сладкие яблоки, в Могилеве не
так уж скучно, как это может показаться. Затем поведано было о
неудачливом детстве: до пяти лет Клим не мог ходить без
костылей, пока не отвалялся в грязях Евпатории, и самые
счастливые дни его - не после обретения ног, а тогда, когда он
ковылял по улицам и любовался домами и людьми, потому что все
они - разные! Да, они не похожи друг на друга - ни люди, ни
дома, ни деревья, ни города, крыши у домов бывают деревянными,
железными, черепичными, соломенными, крыши под разными
наклонами к земле, к стенам, на крышах - и такое случается -
растут травы. А окна - на окнах занавески разных цветов из
разных тканей, на разной высоте, занавески закрывают от
прохожих внутренности комнат или, наоборот, дают им видеть
комнаты и людей в них, девчонку, которая натужно смотрит в
учебник, жуя кончик косички, люди вообще в своих жилищах ведут
себя не так, как на улице, - он, Клим, это давно заметил, еще
тогда, когда, докостыляв до какого-либо дома, рассматривал
людей, да и люди-то - до того разные, что невозможно, кажется,
словом люди объять все разнообразие и разноцветие их, нет двух
одинаковых людей, человек от человека чем-нибудь да отличится,
лица их - не похожие, походки тоже, одежда разная, но,
признаться, чем разнообразнее и разноотличнее люди, тем острее
желание видеть их одинаковыми, и однажды он, Клим, пропустил
мимо себя колонну красноармейцев и очень обрадовался: у всех -
одинаковые рубахи светло-зеленого цвета, штаны такие же, вместо
кепок и шапок - серо-зеленые шлемы, и у каждого красноармейца
на плече - как бы одно и то же ружье с сизым штыком. Так
радостно было видеть повторение человека в человеке, так
приятно, и все же - не повторялись они, на одинаковых рубахах -
разные складки у ремней, штыки покачиваются, ботинки разных
размеров, и стоит вглядеться в лица - пропадает одинаковость,
губы, щеки, подбородки, глаза - у всех разные, и (Клим
доверительно коснулся стремянки) - и то поразительно, что, при
всей непохожести людей, они - люди, именно люди, их нельзя
спутать с собаками, у всех людей - две руки, две ноги, один
нос, два глаза, средний рост их - один метр шестьдесят восемь
сантиметров, и то еще странно, что попадающиеся на улице
инвалиды, он сам в том числе, существа с одной ногой или рукой,
хромые, глухие, одноглазые, - все они подтверждают наличие у
человека обязательно двух ног, двух рук, двух ноздрей и так
далее, и получали они этот набор от родителей, разнясь в чем-то
другом, вот братья той девочки, что кусала кончик косы, на
сестру свою совсем не похожи, но что-то во всей семье - общее,
только им присущее, причем люди стремятся, будучи родными,
как-то отдалиться друг от друга внешними или внутренними
приметами,- вот какие поразительные наблюдения проведены им,
Климом Пашутиным, в Могилеве, там же он узнал о Грегоре
Менделе, который на горохе пытался раскрыть тайну одинаковой
неодинаковости; порою кажется, что Грегор Мендель тоже в
детстве был калекою и жадно всматривался в тех, кто бойко
передвигался на ногах, легко и свободно перемещаясь по земле...

Покусывая яблоко, выслушивая эту ерунду, Иван злился,
потому что докучливые признания могилевского шкета забивали
уши, преграждали еле слышный поток слов, произносимых в
родительской комнате, там решалось что-то важное, его самого
касающееся; пацан из Могилева - это уже начинало бесить - лупил
в детстве глаза на то, что давно привлекало Ивана, с тех пор,
как он раскусил хитрость мозга, умеющего сваливать в одну кучу,
символом помеченную, абсолютно разные вещи, но - это он давно
уже отметил - сколько бы трамваев разных маршрутов ни сводилось
в понятие трамвай, отличное от автобуса, каждый вагон с дугою
виделся все отчетливее. Яблоко-то - гнилое... - процедил он,
спрыгивая со стремянки так, чтоб толкнуть могилевца, чтоб
придавить шпендика, тощенького и робкого, не умеющего бросить
камень в окно и смыться, - спрыгнул, убедился, что так оно и
есть: да ни в одну компанию не примут двоюродного или
троюродного братца, как был тот калекою, так и остался, а тут и
сама могилевская родня зычно позвала Клима, в два голоса, в
женском будто взметнулся ремень для порки, неожиданно заехавшие
родственники чужими людьми стояли в коридоре, отказываясь от
чаепития, ни улыбки на прощание, ни слова приветливого, отец
хмуро молчал, мать- счастливо улыбалась, но Иван-то знал
причуды ее, мать всегда возбуждалась неприятностями, однажды
потеряла карточки на крупу - и хохотала до упаду. Закрылась
дверь за родней, принесшей какую-то беду, и родители впервые в
семейной жизни позвали сына к себе, на совещание, а тут и
Никитин, за версту чуявший опасность, кулаком долбанул по
двери, забыв о звонке. Ему и сыну было поведано о том, что в
1919 году хирург Баринов, попавший в плен к белым вместе с
госпиталем и врачевавший всех подряд, и белых и красных, чего
ни в одной анкете не скрывал, там, в белогвардейском тылу,
встретил свояка, Ефрема Пашутина, белого офицера, ныне же Ефрем
Пашутин, видный партийный начальник, царствует в Могилеве и не
только не желает знаться с Бариновыми, но и готов отправить их
в НКВД, если те переедут в подвластный ему город; у белых,
услышал огорошенный отец, Пашутин был якобы по заданию
подпольного ревкома (Чушь! - заорал Никитин) и теперь
предлагает мировую: Бариновы забудут о могилевских
родственниках, нигде о них ни слова не скажут и не напишут, а
он никому не доложит о том, что хирург Баринов не одного беляка
вылечил... Мать звонко рассмеялась, никак не могла еще
опомниться от встречи со сводной сестрой, изгнанной за что-то
из семьи, Ивану же не забывалась просящая, виноватая улыбка
двоюродного брата, названного Климом в честь легендарного
наркома Климента Ефремовича Ворошилова, - знал, знал
могилевский очкарик, что не с добром пришли его родители,
потому и молил о прощении. В Минск, в Минск уезжайте!- забегал
вокруг стола Никитин, уже строя планы будущей жизни Бариновых,
и остановился, замер перед Иваном, стал вдалбливать: никому ни
слова, надо быть чрезвычайно осторожным, страной управляют
умалишенные с непредсказуемым поведением, пьяные с рождения
хулиганы, таких нормальные люди обходят. Ничего не видел!
Ничего не слышал! Ничего не знаю! - вгонялись в Ивана правила
жизни, а затем Никитин помчался на вокзал брать билет до
Минска, куда и уехал в тот же вечер, отец же и мать до ночи
сидели за столом, руки их были сплетены, с этого дня в них
воссияла прежн любовь, когда-то соединившая красного хирурга с
уездной барышней, родители будто узнали, что заражены одной и
той же смертельной болезнью, и решили не омрачать последние
годы ссорами, упреками, ночными дежурствами отца и цветами от
Никитина; отцу, правда, пошел уже пятый десяток, но мать
по-прежнему ошеломляла мужчин, хотя и подувяла; в памяти Ивана
мать всегда связывалась почему-то с белыми ночами Ленинграда,
она была светом, потеснившим тьму, а Никитину мать смотрелась и
тьмой, и светом.

Минск потому был выбран местом добровольной ссылки, что в
Белоруссии, по мнению Никитина, главный удар НКВД обрушит не на
врачей и педагогов, чекисты ежовыми рукавицами схватят
писателей и поэтов - за то, что они чересчур восхваляют родную
республику, и пророчества еще не сбылись, как в Ленинграде
арестовали всю минскую семейку, поселившуюся в квартире
Бариновых; квартира, это определенно, была уже помечена,
родители признали правоту Никитина, гнавшего их вон из
Ленинграда, они же и повели Ивана к математику, который со слов
Никитина знал о ленинградском школьнике, как орехи щелкавшем
уравнения всех степеней, и математик взял Ивана под свою опеку.
Ленинград славен памятниками, зовущими в будущее; пустые глаза
изваяний смотрят во все стороны света, безмерно расширяя
пределы города на Неве; властители подпирают небо гордой
осанкой, на собственные плечи взвалив груз чужих ошибок; руки
их молитвенно сложены, мечтательно стиснуты или выброшены в
указующем порыве, сжатый кулак демонстрирует способ, каким надо
хватать врага за горло или гвоздить его по голове. В минской
школе на первой же перемене Иван расквасил нос однокласснику,
утвердил себя и возвысился в глазах тихих белорусских девчушек,
будущих наташек; сын - студентом - повторил подвиги отца,
неделями дежур у постели девиц с короткими комсомольскими
прическами, пока не надоело, пока, заночевав у одной медички,
не раскрыл случайно учебник биологии и с замиранием сердца не
прочитал о Грегоре Менделе. Этот работник монастырского фронта,
как назвала его шаловливая студентка, жил почти отшельником,
сан не позволял ему заглядывать в чужие окна и снаружи
рассматривать внутреннее устройство добропорядочных семей, мимо
него не топали солдаты в одинаковых кепи или касках, зато на
грядках своего сада, делая опыты с горохом, он усомнился в
истинности древнего речения о том, что подобное рождает
подобное, совершил надругательство над самоопыляющимися
подобиями, скрестив красноцветковый горох с белоцветковым, дети
от этого брака оказались белыми, но четверть внуков родилась
красными, что несколько разочаровало Ивана: раз есть точное
количественное соотношение, то наследственные начала -
дискретны, цельночисленны и, следовательно, подчинены
математическому воспроизведению, даже если принять во внимание,
что люди - не семейство бобовых, что свойства людей не
ограничены цветом глаз и формою ушей. Какой-нибудь математик
решит эту задачку, если еще раньше головоломку с различиями в
сходстве и сходством в различии не разгадает Клим Пашутин,
именно этим делом занятый в Горках, в тамошней
Сельскохозяйственной академии, где его славили за успехи в
учебе. Иван же учился на физмате Минского университета, хот
честно признавался себе: нет, не для математики родился он, для
чего-то другого, потому что не было усидчивости, опекавший его
профессор часто гневался. Однажды ночью пришел Никитин, ужом
вполз в квартиру, шепотом сказал, что наступают, кажется,
хорошие времена, квартира на проспекте Карла Маркса очищена от
подозрений, никого из нее не берут, карающий меч притупился, но
расслабляться нельзя, Ивану следует помнить все то же: Ничего
не видел! Ничего не слышал! Ничего не знаю! Пусть тезка героя
гражданской войны, Клим Пашутин, усердствует и публикует умные,
что ни говори, статьи о гетерозиготных мутациях, он, Иван,
обязан жить тихо, не трезвонить, тиснул одну статейку о простых
числах - и достаточно. Отец так был рад видеть единственного
друга семьи, что до утра не отпускал Никитина, в темноте пили
водку, а мать отдала другу руку, и тот водил ею по щекам своим,
по губам. Квартиру Никитин покинул, надвинув шляпу на лоб,
ссутулясь дл изменения походки, он и в разговоре шепелявил,
совсем уж сбивая со следа ищеек, и к вокзалу шел петляя. В
Горки - ни шагу!- дополнил он свежим пунктом кодекс поведения и
пропал из вида в предрассветных сумерках; тем и кончилась ночь,
дивная ночь в жизни Ивана: одеяло, наброшенное на поющий
патефон, громкое и пронзительное молчание любящих его людей, он
- в разнеженном полусне и все они, скованные цепью не родства,
а тайны.

Дивная, дивная ночь - а за нею пасмурное минское утро
октября 1939года, воссоединились обе Белоруссии, в аудиториях
появились первые западники, новые заботы, новые хлопоты, заветы
Никитина не то что забылись, а подмялись другими запретами, о
Климе Пашутине был напечатан очерк, Иван прочитал песнопения
без интереса, без ревности и ничуть не взволнован был, когда в
сентябре его, лучшего студента, вызвали в деканат и сказали:
ехать в Горки, немедленно! Срочно, поскольку университет взял
шефство над кафедрой математики Горецкой академии, уже и курс
биометрии там введен, уже и лекции читаются с перевыполнением
плана, и все бы хорошо, но, оказалось, у биологов новое
направление в исследованиях, изучаются вероятностные процессы
среди нейтральных мутаций, а литературы нет, вот ее и надо
срочно доставить да вклинить как-нибудь шесть часов теории
вероятности; вот она, литература, - десять пачек, машину даст
ректор, дает не ему, а немцам из научной делегации, едут они в
Горки, за немцами надо присматривать, друзья все-таки, договор
о ненападении еще в прошлом году подписан, так чтоб ничего не
случилось с ними, понятно? Чтоб живыми и невредимыми доехали до
Горок, полными веры в торжество социализма, чтоб... Головой за
немцев отвечаешь! - рявкнул вошедший в деканат командир с двумя
шпалами и показал Ивану кулак, такое же напутствие получил и
шофер, баранку крутивший неумело, тормозивший перед каждой ямой
и вслух гадавший, как объезжать ее, - энкавэдэшный шофер, да и
не шофер вовсе, а подвернувшийся под руку оперативник,
норовивший и с немцев глаз не спускать, и с дороги.
А те сидели сзади, один худой, жилистый и мосластый, как
кулак чекиста, хорошо говоривший по-русски, некогда живший в
России (на территории бывшей России), другой - мягонький,
лупоглазый, по-детски любопытный, физик из Гейдельберга,
костлявый же был химиком и биологом, звали его Юргеном
Майзелем, и он чрезвычайно не понравился Ивану. Мало что
понимая по-немецки, Иван тем не менее догадывался, как, отвечая
физику, издевается над всем виденным Георг Майзель, пальцем
тыча в колхозников на картофельных полях, пренебрежительно
отзываясь о коровьих стадах, не тучных, конечно, однако
белорусских, своих, Ивану дававших молоко и мясо, а уж
дорогу-то он клял русским матом, шофера тоже, подгонял его, тот
же на третьем часу езды вымотался, руки уже не держали баранку,
а срок был установлен жесткий: немцев привезти в Горки до
захода солнца! И шофер охотно передал руль Майзелю, машина
сразу прибавила ходу. Но Ивана ошеломила не скорость, не то,
что эмка едва не сковырнулась в кювет, а вскользь брошенные
слова Майзеля: немец рвался повидать в Горках Клима Пашутина,
спросить кое о чем автора статьи о приоритетах в
наследственности! Именно над этой темой билс немец в своем
берлинском институте, в Минске он подзадержался, а теперь
догонял немецкую делегацию, сутками раньше уехавшую в Горки,
что ставило Ивана в неприятнейшее положение, показываться на
глаза Климу он не хотел, братец мог сдуру броситься ему на шею,
презрев все правила конспирации, надо поэтому опоздать,
приехать ночью, сплавить учебники и прочую литературу
какому-нибудь дошлому студенту, договориться втихую с деканом о
дополнительных часах по теории вероятности и сразу податься
обратно, в Минск, на черта ему этот чересчур талантливый брат,
которому пророчат великое будущее, да пошел он куда подальше, -
и когда до Горок оставалось менее ста километров, он решительно
положил руку на руль, остановил машину и сказал Майзелю: пусть
немцы на себя берут ответственность за возможную аварию при
такой езде, сами за рулем - сами и отвечайте, пишите документ,
снимающий с русских все подозрения в умышленной катастрофе,
пишите! Презрительно усмехавшийся Майзель такой документ
составить и подписать согласился, он не знал лишь, что именно
писать, в какую форму облечь расписку, должную иметь
юридические последствия, и обозленный усмешкой Иван (так и не
искоренивший в себе детского фиглярства) стал диктовать, а
Майзель записывал обнаженным пером паркера, переводя коллеге
текст, пока не спохватился и не заорал в ужасе: Вы мне ответите
за провокацию!.. До лупоглазого добряка смысл надиктованного
дошел позднее, добряк возымел желание бежать без оглядки,
потому что спасительная для Ивана расписка имела примерно
следующее содержание: Я, Майзель Юрген-Луиза, и я, Шмидт
Вильгельм, пребывая на территории Белорусской Советской
Социалистической Республики, находясь в полном уме и здравии,
решили покончить жизнь самоубийством в знак протеста против
злодеяний, чинимых Адольфом Гитлером... Угрожая Ивану
дипломатическими акциями, Майзель на мелкие кусочки разорвал
бумагу, принесшую немалую пользу, потому что немцы, собрав
кусочки и подержав их над огнем зажигалки, вернули руль шоферу,
и машина понуро покатилась, освещая фарами ухабы и рытвины,
Майзель же - после долгого молчания - снисходительно заметил,
что Ивану следует еще поучиться провокациям, что попади он в
гестапо - там с ним не церемонились бы... Успокоительно
прибавил: ладно уж, никому не скажет; добрячок что-то лопотал
по-своему, Ивану подарил зажигалку. Встретили немцев с таким
почетом, что им, пожалуй, было не до жалоб, Иван в суматохе
передал книги по назначению и завалился спать в общежитии,
досадуя на себя за немцев: нельзя было их пугать, не они
настрочат жалобу, так шофер постарается. И утром покусывали
мысли о вчерашнем, хотелось - в наказание - причинить себе
боль, Иван забалагурил с наташкой в коридоре, дамочкой из
Минска, тощей дурой и кривоножкою, наврал ей с три короба,
пригласил в клуб, отлично зная, что еще до вечера покинет
Горки, дел-то всего в академии - на час или полтора.
Шофер-доносчик уже смылся, прихватив с собою украденную у Ивана
зажигалку, до минского поезда времени хватит, настроение
улучшилось и тут же сникло: Иван увидел Клима, издали, в
учебном корпусе, он узнал его сразу, и холодно стало в душе;
брата окружала делегация, брат говорил с ними по-немецки -
самоуверенный, ростом выше Ивана, в белом халате; так
торопившийся к нему Юрген Майзель стоял поодаль, с расспросами
не приставал, слушал внимательно, ничего не записывая, а все
прочие немцы вооружились перьями и блокнотами. Чтоб не быть
замеченным, Иван попятился, свернул в другой коридор, нашел
кафедру математики, договорился, долго и нудно сидел в
столовой, уже собрался было на станцию, но решил все-таки
побывать в знаменитом ботаническом саду, сам нашел его, никого
не встретил, сел на корточки, рассматривая бутон какого-то
растения, чувствуя себя полным профаном, потому что ботанику со
школы еще считал девчоночьей наукой, соседка по парте за него
бегала на каникулах в поле собирать цветы для гербария. Сейчас,
приблизив к глазам выпрямленный рукою стебель, он вглядывался в
бутон, так и не распустившийся в цветок: или корни не отсосали
из земли что-то нужное для роста, или тепла и света было мало;
а будь всего в достатке - и в бархатной утробе растения созрели
бы семена, в которых все уже есть: и этот выпрямленный стебель,
сгибавшийся под тяжестью детородного устройства, и корневая
система, и запах объекта растительного мира, который
повторяется вообще и в частностях, вся природа -
возобновляющееся повторение, и все, что ни есть, - повторение,
и этот миг, которого уже нет, продублировал предыдущий и сам
будет восстановлен будущей копией, - да-да, та же проблема
суммы бесконечно малых величин, и генетика, если вдуматься,
наука о повторах, нахождение того элемента наследственности,
который подобен не только себе, но и той среде, что
способствует страсти воспроизведения, и элемент этот - в
клетке, в очаге воспроизводства, где теплится постоянно нечто
такое, что сохраняет в себе прошлое и, как ни странно, будущее;
эти очаги - сразу и почва и семя, утроба и плод...
Иван встал, поднятый неприятной мыслью: оказывается, он
все эти годы в Белоруссии по крохам собирал сведения о клетке,
ловил обрывки разговоров, что-то читал, вспоминал то, чего
вроде бы и не было, ему даже известно, о чем нынче спорят
биологи, все они в недоумении: так какая же субъединица клетки
сконцентрировала в себе наследственные факторы? Кое-кто вообще
отрицает телесность этих факторов, вещественность их, и понять
отрицающих можно, абсолютно диким кажется предположение, что из
каких-то там цепей кислот или белков рождается пыл,
вдохновение, страсть, боль и радость, мысль и звезды, луна и
этот вот ботанический сад, - нет, должна же быть некая сила,
нематериальная субстанция, должна быть, должна!..

Он вздрогнул, услышав несомненно к нему обращенное слово
братан, и стрельнул глазами вправо и влево, догадавшись, что
сзади стоит Клим, слово это он услышал впервые в Ленинграде от
него, голос же изменился, стал не взрослым, а чистым, исчезла
гнусавость, сделали, наверное, операцию, удалили полипы, но
взгляд остался прежним - виновато-просящим, и улыбка такая же,
Клима, это уж точно, поднатаскали родители, навнушали ему
страхов, предостерегли: к Бариновым - ни шагу! Но встретились,
и с первых слов стало ясно: все эти протекшие вдали друг от
друга годы они продолжали начатую в Ленинграде беседу, и Клим
мечтательно сказал, что хорошо бы им поработать вдвоем, потому
что только два работающих в паре человека способны разгадать
великую тайну бытия; два дружных и враждующих начала, как бы
мужское и женское, бесятся, меняя пол, в замкнутой клетке,
корректируя себя, - примерно так выразился он, на что Иван
брякнул: Так ищи женщину!, а когда не понявший его Клим грустно
заметил, что не умеет даже правильно, по-мужски говорить с
женщинами, то Ивану только и оставалось, что подумать: а не
перестарались ли хирурги, отхватив вместе с полипами и еще
кое-что?..
Как всхлип коротка встреча, всего-то минуту или две
поговорили, но главное было сказано - то, что их теперь
связывает не родство, а головоломная хитрость Природы; До
встречи! - прозвучало одновременно из уст обоих, а когда эта
встреча - не знал ни тот, ни другой. Стояли в ста метрах от
оранжереи, где парень стеклил выбитый проем, поблизости -
никого, от дальних чужих взоров заслонены были яблонями,
сошлись и разошлись, кому какое дело до двух экскурсантов,
можно и не огорчать родителей, но так любил их Иван с той
дивной ночи, что рассказал им о Климе, и те, ни слова не
сказав, с пронзительным упреком глянули на него, сожалея и
сокрушаясь, и сам он застыдился. Сорокасемилетний отец был уже
седым, мать исхудала, синие очи ее полыхали вымученным
весельем; отец отвел глаза от провинившегося сына, мать горько
усмехнулась, прощение было получено, но не сообщить Никитину
нельзя было, и тот приехал через неделю, заглянул на часок и
повеселил всех своей нелепой, как и он сам, бородкой, похожей
на мочалку, и успокоил: Пашутиных никто не трогает и трогать не
собирается, о чем свидетельствует уверенное сидение
Пашутина-старшего на могилевском троне, поговаривают даже, что
его с области перебрасывают на благодатное Ставрополье. Никитин
повеселил, успокоил и отбыл в свой институт растениеводства,
посматривать в микроскоп на пшеничные зерна, занятие это
научило и приучило его всех людей определять на всхожесть и
сохранность, однако власть орудовала более мощными и точными
приборами, не прошло и трех месяцев, как Пашутина и его супругу
арестовали, скоропалительно объявили врагами народа; капризная
судьба благоволила Бариновым, Пашутиных расстреляли так быстро,
что они и рта раскрыть не сумели, родственные связи их остались
невыявленными, но ядоносные угрызения совести уже отравили
Бариновых. Маститый, всеми уважаемый хирург издали - седой
гривой и посадкою головы - напоминал царя зверей, льва,
готового предупреждающе рыкнуть, теперь же, после гибели
Пашутиных, грива свалялась в комки грязной шерсти, а вместо
рева слышалось хрипловатое брюзжание, неразборчивая воркотня,
Иван соглашался с ней: да-да, виноват, не надо было ни ехать в
Горки, ни подставлять себя Климу, уцелевшему и продолжавшему,
кстати, научные и студенческие труды в академии. Никитин тоже
уверял, что нет никакой связи между мимолетной встречей братьев
и арестом Пашутиных, бывшего белогвардейца подвел страх,
желание из пласта менее подозреваемых перескочить в тончайший
слой непогрешимых; но и он сник, узнав о вызове Ивана в органы,
родителей тем более встревожила повестка. Тот же чекист с
двумя шпалами, обладатель гиреобразного кулака, заорал на
Ивана: Кто дал тебе разрешение на вербовку немцев? Почему не
предупредил органы? К тому времени германская делегация
прокатилась по стране и благополучно вернулась в Берлин, все
документы о слежке пронумеровались и подшились, безграмотный
рапорт приставленного к немцам шофера прочитали справа налево и
слева направо, с запятыми и без оных, любое направление
приводило к обескураживающим выводам. Иван, притворяясь
напуганным, честно рассказал, что произошло и как по дороге в
Горки; шофер же сдуру упомянул в рапорте о зажигалке,
предъявить ее Иван не мог, тогда-то и раскололи чекисты ворюгу,
понизили его в должности, зажигалка же, потеплившись в кулаке,
возвращена была Ивану. Человек с двумя шпалами в петлицах,
добряк по натуре, примирительно сказал Ивану, чтоб тот не
держал зла на органы: работа у них тяжелая, врагов полно,
ошибки исправляются не сразу. Родители безмерно обрадовались,
узнав про зажигалку, о всем прочем Иван умолчал; на новый, 1941
год прокрался в Минск Никитин, ему-то и было все поведано под
рюмочку на кухне, родители, продолжавшие упиваться запоздалым
медовым месяцем, грустили под патефон, сидя рядышком. Чую
близкое горе... - всплакнул Никитин.

С этим справедливым чекистом Иван два года пробыл в
партизанском отряде, научился у него метко стрелять, правильно
подкладывать мины, сидеть в засаде, ходить на явки, показывать
себ немцам так, что те ленились у него проверять документы.
Однажды, при переправе через реку, чекист свалился в воду,
кутенком барахтался в ледяном Немане, пока Иван не выдернул его
и не подтащил к лодке. С тех пор кулачный боец о двух шпалах
представлялся ему не иначе как неумелым пловцом, ногами ищущим
дно, и такой точкой или такой плоскостью опоры в службе была
чекисту подпись под любым документом, он и зажигалку приказал
вернуть потому лишь, что уворование ее шофером не было должным
образом оформлено, в оперативно-следственном деле зиял досадный
пробел. Документы и сгубили чекиста, а с ним и весь отряд,
целый год питавшийся подачками из Москвы, оттуда самолетами
гнали обмундирование, продовольствие, оружие, взрывчатку,
людей, медикаменты, чекист по накладным проверял наличие товара
и однажды разорался: не хватало пятнадцати килограммов риса;
смешно было подозревать летчиков в том, что они где-то в
воздухе продали полмешка его, так нужного раненым, и чекист
затеял долгую радиовойну с Москвой, нажил себе там врагов,
отряд сняли с довольствия, деревни волком смотрели на партизан,
отбиравших последнее, в нападениях же на немецкие обозы гибли
бойцы. В еще больший конфуз чекист вляпался, когда отряд
напоролся в лесу на брошенный при отступлении танк БТ-7, добыча
показалась огромной и лакомой, в танке- полтора миллиона
советских денег да ящики с бумагами Комиссариата внутренних
дел. Москва встревожилась, ящики приказала надежно спрятать,
насчет денег же - промолчала, а советские деньги тоже ходили по
Белоруссии наравне с оккупационными марками, немцы и те со
скрипом, но брали их; голодающий отряд сидел на деньгах, пока
однажды самый удалой взвод не стянул половину их и откололся;
отряд таял медленно и верно, опустошаясь в боях, наводненный
немецкими агентами, деньги наконец-то пошли в ход, остаток их
чекист решил передать подполью в городе, веры у него оставалось
только на Ивана, его и снарядили деньгами, ночью он покинул
отряд, дорога была дальней, до самого Минска, но знакомой,
безлюдный лес не давал ни пищи, ни крова, полмиллиона за спиной
не разрешали ночевку даже в тихих деревнях, запрещали разводить
огонь, кусочек сала на язык два раза в сутки, вода из ручья -
вот и вся пища, за неделю Иван отощал и ослабел, едва не утонул
в болоте, выбрался на твердую полоску земли, обсушился,
подставляя себя проглянувшему сентябрьскому солнцу. Он лежал и
блаженствовал; тепло подняло поникшие травы, разогрелся воздух,
от портянок, ватника и брюк исходил приятный кислый запах, а к
полудню стало совсем жарко, Иван поспал, прогрелся, натянул на
себя высушенные одежды, закурил; так редки были минуты
уединенности, что приходилось ценить каждую из них и с
недоумением вспоминать бестолковые годы Ленинграда и Минска.
Там были радости и боли, наслаждения и страдания, но как бы
поднятые над бытом, над средоточием мелких обид и мелких удач,
в войне же все на одном уровне и все просто: ты ненавидишь
немцев, потому что они ненавидят тебя, ты стреляешь в них,
потому что они посылают пули в тебя, и если пули тебя
достигают, а такое случалось трижды, то боль не такая уж
острая, она вроде бы по праву раздирает тебя, законно, что ли,
и организм сам себя врачует. Или - быт возвысился до
философских вершин, с которых жизнь и смерть кажутся
равновероятными? Была однажды радость, сытостью наполнившая
тело, был день великой удачи, радостного страха, когда ему
посчастливилось: из пяти тонн аммиачной селитры, обычнейшего
удобрения, он сварил нечто, оказавшееся аммоналом, три эшелона
подорвали на нем, два моста - и почти месяц, двадцать восемь
дней, корпел Иван над учебниками химии, пока не догадался, как
из колхозного добра сделать смертоносные брикеты. Тогда
подумалось: да, и впрямь не для математики рожден он - для
химии, для нее! Сидеть в лаборатории среди колб, придумывать
новые соединения, быть в чистой рубашке - нет, в той прошлой
жизни, что в ленинградской, что в минской, не уважались
примитивнейшие желания, только сейчас, в осеннем лесу, в сорока
километрах от Минска, начинаешь понимать, какое это благо -
быть сухим и ходить посуху!
Осины сменились редким березняком, пришлось увалить в
сторону; к вечеру Иван вновь продрог и с надеждой посматривал
на знакомую деревеньку, там жил связной, через него деньги
пойдут в Минск; на плетне - два глечика, знак того, что
опасности нет, однако и доверия к дому тоже нет, явка была
подмоченной, чекист предупреждал. Идти с деньгами к связному
Иван поостерегся, углубился в лес, для надежности прошел по
ручью метров триста, искусно закопал мешок, завалив его
листвою, и только тогда приблизился к деревеньке, с опушки
обозревая дома, поглощаемые синей мглой ночи. Немцев, кажется,
нет - а это значит, что надо быть вдвойне осторожным; лимонка в
левой руке, пистолет в правой - так он пробрался к дому и успел
выстрелить за долю секунды до того, как приклад опустился на
его голову и сознание померкло. Оно вернулось, прояснилось,
Иван разлепил веки и увидел наклоняемое над ним ведро, полилась
вода, стало мокро; он привстал и увидел, что в доме - немцы, их
было пятеро, они сидели за столом и ели, трое в форме, но не
полевой жандармерии, а в обычной вермахтовской, все пятеро
разговаривали, и речи их шли не об Иване, немцы судачили о
каких-то дополнительных пайках, об отпусках, о наградных за
партизан, о каком-то пакет-аукционе, через который выгодно
отправлять посылки в Германию. За два года Иван наловчился
понимать по-немецки и говорить, он ловил каждое слово и
рассматривал всех сидящих, только один из немцев сидел к нему
спиной, был этот немец в гражданском, он-то и глянул на
пришедшего в себя Ивана, отвернулся, показав спину, жестокую и
неумолимую, презрительно пожав плечами, и четверо немцев
воззрились на Ивана, кто-то крикнул, подзывая солдата, тот
вышел из-за печки, повозился у плиты и поставил у ног Ивана
миску - как собаке: становись на четвереньки и хлебай, ложки
тебе не надобно, руки-то связаны. Иван извернулся и ногой
опрокинул миску, немцы засмеялись, чисто говоривший по-русски
вермахтовец внятно и рассудительно сказал, что до следующей
кормежки - сутки, так что есть смысл все-таки покушать,
господин Баринов. Тут связной появился, зажег вторую лампу,
стало светлее, связной требовал, ссылаясь на обещания
германского командования, полтора гектара земли и корову, немцы
же вразумительно объясняли ему: он, связной, состоит на службе
германского командования и может быть поощрен только в
служебном порядке, земля же и корова положены тем, кто о
крупном партизане сообщал добровольно, исход причем из высших
моральных побуждений, так что связной будет представлен к
медали. Ивану же немцы дали ночь на размышления: говорить или
не говорить? О деньгах они знали, искать их не собирались, от
Ивана требовали показать место, где спрятаны бумаги бобруйского
НКВД; покажет - отпустят его на все четыре стороны, откажется -
будет отвезен для горячих допросов туда, в гестапо, в Минск.
Ну?
В одиночной камере минской тюрьмы Иван пролежал неделю;
избиваемый каждый день, он не мог стоять и ходить, боль была
где-то вне его, и боль могла прятаться, таиться, возникать,
нападать, наваливаться на него, исподтишка ударять по нему, по
той радости, что плескалась в нем, а радость была потому, что
враги Ивана, немцы, - страдали, бесились, были в ярости, их
трясло от злобы, они не Ивана пытали, а себя, в их кровавых
глазах читалось: Да пожалей же ты нас! Да расскажи же ты! И
били, били, били, но - вполсилы, щадя, учитывая возможную
транспортировку пленного к месту хранения бобруйских
документов, - и, вконец измочаленные допросами, дали себе
отдых, Ивану заодно, проведывали в камере, расписывали сладкое
житье-бытье в Германии, где такому выдающемуся химику и
математику всегда найдется применение, приносили египетские
сигареты, а потом словно с цепи сорвались, драли глотки, орали,
что вынуждены прибегнуть к более убедительным способам, и
однажды привели в подвал: с потолка свисали цепи, на жаровне
калились еще не разогревшиеся до красноты железные прутья,
длинный топчан покрывала корка запекшейся крови, два ведра с
водой для приведения в чувство запытанного до потери сознания
человека, солдат канцелярской внешности, познакомивший Ивана с
вопросником, на каждый из пунктов которого ему надлежало дать
ясный ответ, и два столика, на одном - лампа, под светом ее-
разложенные на белой салфетке никелированные щипчики и подобные
им инструменты, другой стол предназначался солдату, но тот
увидел, что до признательных минут еще далеко, и удалился,
оставив Ивана наедине с палачами, которым было не до него.
Ивана же начала бить дрожь, когда он увидел никелированные
инструменты, и, превозмогая дрожь, он стал рассматривать
палачей. Их было двое, они были в фартуках, они пили и ели на
краю топчана, расстелив на нем газету, они пили свою законную,
преддопросную водку, закусывая толстыми ломтями хлеба,
цилиндриками аккуратно нарезанной колбасы и квадратными
пластинами сала. Один - маленький, щуплый, с косою, под
Гитлера, прядкою волос на высоком и воспаленном лбу; второй
отличался красотою и мощью мускулатуры, кожаный мясницкий
фартук - на голом теле, затылок вырастал из плеч, покрытых
густым рыжим пухом. Это были специалисты, они умели
хладнокровно наслаждаться страданиями не своих тел; со все
возрастающей частотою дрожь колотилась в Иване, скручивая
узелки размягченных побоями мышц в тугие колючки, и в
предчувствии боли, не такой, как прежде, а нестерпимой, стали
подкашиваться ноги, и что-то упало в Иване, в душе его, он даже
слышал звук падения, глухой и мягкий, а затем - треск
разрываемой ткани какого-то органа в теле, предвестник страха.
Немцы, которых Иван ненавидел, неожиданно стали казаться не
такими уж бесчувственными и чужими, подлыми и бесчеловечными:
да есть же у них сострадание, пожалеют они его, дадут полежать
без боли, когда потерзают его, и если их попросить, то не так
уж больно будет, люди они все-таки, люди, едят и пьют
по-человечески, обстоятельно, без жадности, ценя время, уважа
саму добротную пищу и сам процесс потребления, и что-то есть
успокаивающее в плеске и бульканье наливаемой жидкости, в
чавканье...

Бутылка была выпита, тощенький немец закурил, здоровяк
долго еще ковырял во рту зубочисткой, потом, тоже закурив,
протянул руку, взял никелированный предмет со стола и почистил
им ногти, вмял сигарету в объедки, поднялся, понес газету с
объедками и пустую бутылку в угол, где- Иван скосил глаза -
стояло корыто с окровавленными тряпками. Здоровяк прошел мимо,
швырнул бутылку и газетный сверток в корыто, а его напарник,
тот, что с челкою под Гитлера, отогнул край фартука, достал
чистейший носовой платок, высморкался, улыбнулся, обнажив
белые, как вываренное мясо, противные, гадкие десны; страх
начал спадать с Ивана, потому что никакой опасности от Ивана
немцы не ощущали, он дл них был уже закланным, они привыкли
получать для топчана обезволенных, сломленных, так напуганных
болью, которой еще не было, что и мысли о борьбе за себя не
возникало у людей, как трухой набитых мелкой дрожью. Ненависть
приятной теплой волной подступала к нему, лизнула ноги,
поднялась выше, наполняя тело силой и вдохновением, и казнь уже
не была неотвратимой; одним прыжком Иван добрался до жаровни,
схватил раскаленный прут и вонзил его в спину здоровяка, в то
место, откуда начинали струиться покрывавшие лопатки волосы; в
хилого полетели щипцы, Иван навалился на немца, сомкнув пальцы
на цыплячьей шейке его, и музыкой победы был хрип, острое
колено немчика упиралось в его грудь, меша душить, потом немец
стал отдаляться, Иван же начал взлетать и уже с высоты увидел
канцелярского солдата и парабеллум в его руке...
Все покрылось мраком и стихло, не стало радостей и болей,
возобновившихся, но потерявших направление, не нацеленных на
него, а как бы всеобщих. Затем боль сжалась до мешка с
гвоздями, будто бы в нем несли Ивана куда-то, он орал в полной
темноте, пока наконец его из мешка не вытряхнули, но бросили
опять же на гвозди; дыра пробилась над головой, и показался
свет, выступили человеческие лица, запахло чем-то приятным,
знакомым, запах вытащил из памяти дом в деревне, немцев за
столом, миску, поставленную к ногам, вспоминать остальное было
так страшно, что Иван застонал, но приятное, жидкое, теплое
влилось в рот, уши откупорились, послышались звуки, говорили
по-русски, успокоительно и сладко. Он заснул, просыпался и
засыпал, и однажды вспомнилось все: и немцы в доме связного, и
тюрьма в Минске, и подвал для пыток, и оба палача, и - почти
осязаемо - щупленький немчик: зубы и десны его при улыбке, тело
чуть наклонено вперед, как у курицы перед клевком, а руки
крыльями загнуты назад и радостно поглаживают ягодички... Так
ярко вспомнился подвал с немцами, что Иван зажмурился и рукой
потянулся к подбородку; немцы в Минске побрили его для
опознания, по густоте бороды можно высчитать: после
парабеллума, из которого по нему стреляли, прошло две недели,
не меньше, что подтвердили и люди, кормившие его, бородатые и
безбородые, последние разделились на мужчин и женщин, голоса
были теплыми, мелодичными. Снег ослепил Ивана, когда его
вынесли на крыльцо, белизна мира была расчерчена
перпендикулярными штрихами оголенных деревьев, Ивану
рассказали, как он попал сюда, к партизанам, услышанное он
дополнил и домыслил, с тупым равнодушием подумав о везении, не
таком уж редком на войне. Там, в подвале, его застрелили и
посчитали умершим, мертвым, а это - смерть во время допросов -
было служебным упущением, и немцы включили его как живого в
списки на расстрел, акции они проводили в двадцати километрах
от Минска, трупы забросали землей, мальчишки из поселка
неподалеку увидели у рва недострелянного человека, уже
выбравшегося из-под трупов, этот человек и выволок Ивана, сам
же умер назавтра, а Ивана увезли в лес к партизанам, сюда. Вот
и все, жизнь продолжалась, иногда плакалось от слабости, потом
наступало полное безразличие и глухое забвение. Две бабы
выходили его, поставили на ноги, ленивые и шаткие, весной
поэтому его на подводах увезли куда-то, тряслись сутки, темнота
наступала дважды, последнюю ночь провел он у костра, шипел
ельничный лапник, дым ел глаза, уши поняли: самолет в небе,
сейчас идет на посадку. В Москве - не тележный скрип, а шорох
автомобильных шин, привезли в школу, где разместился госпиталь,
ноздри чутко различали запахи, чей-то голос негодовал: А ну,
ироды, не курить!.. Коридор, тусклый свет лампочки, светлая до
рези в глазах операционная, здесь стало известно: три пули, две
в груди, одна в затылке - и вновь провал, снова - будто парит
он над белыми халатами. Потом палата, то есть классное
помещение, как в ленинградской школе, и свежее, что радовало
чрезвычайно, белье, теплый синий халат, на кальсонах, правда,
не хватало верхней пуговицы, и голод: он ел, ел, ел, никак не
насыщаясь, но утоляя боли, растянувшиеся на месяц, боли
отчетливые, точечные и боли, давившие прессом неутихающего
надсадного грохота во всем теле. Нормальная, то есть
довоенная, жизнь представлялась победою радости над болью,
некой константой, функцией двух переменных, порою изменение
одной влекло спад или подъем другой; в госпитале тоже боролись
радость и боль, кратковременность страдания каким-то образом
соответствовала мгновенности удовольствия или, наоборот,
длительности возврата к норме. Месяц пролежал Иван в школе,
здесь его нашли офицеры НКВД, в кабинете начальника Иван
рассказал, где спрятан отрядом архив бобруйской
госбезопасности, начертил схему; через три дня приехали вновь,
схема утеряна, соврали ему, и он начертил такую же, вместо
якобы посеянной, - да, много полезного дал ему чекист, погибший
вскоре; Иван был теперь единственным, знавшим место захоронения
так нужных НКВД ящиков, и его перевели в настоящий госпиталь,
где он продлил курс изучения болей после того, как из-под
шейных позвонков извлекли последнюю пулю. Он градуировал боли,
по остроте и длительности подразделяя их на виды и подвиды,
классы и подклассы, он прислушивался к шевелению в себе
потревоженных мышц, в нем постоянно сражались новые и давние
боли, нейтрализуя друг друга, устанавливая себя в некое
промежуточное состояние, в мерцание уходящих и возвращающихся
недугов, скорбей и печалей мускулатуры; то сердце всхлипывало,
то легкое, еще помнившее пулю, и боль начинала растекаться по
всему телу, как жидкость на гладкой поверхности, пока не
встречала щель, куда уходила, но не топилась в ней, а
собиралась в чуткий комок. Бывали боли, от которых
перехватывало дыхание, спасением от них был крик, протяжный
стон, визг или вопль, звуковой образ болей вмещался в рядом
лежащих раненых, что облегчало страдания болящего, но
будоражило соседей; боль объединяла людей точно так же, как
радость, и не оттого ли общий плач на похоронах? А если бы
рядом стонали враги - что тогда? И вспоминалась поразившая в
гестапо странность: да, было больно, когда били немцы, но и
радость была в этой боли, потому что, перенося ее, он мстил
немцам, его молчание - это боль для истязующих тебя, зато
здесь, в госпитале, боль как бы упакована в радость скорого
избавления от всех скорбей.
Но когда боли кончились, радость не воссияла, пошла
обычная жизнь, пологая часть доселе метавшейся кривой, склонной
к падениям и взлетам. Конец войны уже близился, под Минском
окружили двадцать немецких дивизий, еще немного - и выйдут на
госграницу, Даешь Берлин!. Когда в палату приносили почту, Иван
уходил в коридор, писать ему было некому и получать письма не
от кого, отец и мать погибли во второй день войны при бомбежке,
Иван сам похоронил их, о Климе никаких вестей, его, конечно,
сожрала война, никого из сестер и братьев отца в живых не
осталось, и однажды, просматривая на парковой скамейке газеты,
Иван наткнулся на реляцию из Ленинграда: сотрудники ВИРа,
Всесоюзного института растениеводства, подыхали с голоду, но
сохранили коллекцию семян, и среди умерших героев - Ф. М.
Никитин. Надо начинать новую жизнь, со старой покончено, теперь
у Ивана - никого на этом свете, даже любимой девушкой не
обзавелся, уж не познакомиться ли с кем? Как-то потянул его в
коридор сосед по палате, танкист, парень из тех, кому всегда
достается первый кусок и последняя пуля: Две дамочки тут
неподалеку, ты как, способен уже?.. Сходил с танкистом к
дамочкам, которых хватило бы на весь госпиталь Бурденко, еще
раз навестил, потом уступил очередь товарищу. Военно-врачебная
комиссия установила и другие способности: годен для дальнейшего
прохождения службы, а ту определил еще раньше чекист,
поручавшийся за Ивана, и вышел он из госпиталя в военной форме,
старшим лейтенантом, на самолете доставили его в освобожденный
Минск, повезли в барановичские леса, не решились без Ивана
искать бобруйские ящики; Здесь! - ткнул он пальцем в землю, и
по тому, с каким радостным рвением вытаскивали энкавэдэшники
спрятанное, понял: не только о бумагах пекутся они, а что там
помимо них - не хотел знать, поднадоели уже все эти чекистские
выкрутасы. В Минске ему вручили орден, о деньгах, что нес он
подполью, слова не было сказано: считалось, что их захватили
немцы, со связным же еще раньше расправились народные мстители.
Иван сам не хотел говорить о спрятанных рублях - сразу же
возникала боль, обращенная на себя: зачем, идиот ты этакий,
пошел на явку, зная, что ожидает провал, зачем? Молчал еще и
потому, что - потянуло в лес, на знакомое, в засады и
преследования, походил сухим по сухой московской земле - и
скучно стало, теперь же - раздолье, открытая борьба, утоление
чувственного голода, леса кишат пособниками, националистами и
недобитками, знаток партизанских методов старший лейтенант
Баринов получил под командование роту и аж до самой весны сорок
пятого скитался по северо-западу Белоруссии, находя наслаждение
в том, что болотная жижа хлюпает в сапогах, шинель колом стоит
от холода и грязи, в животе бурчание; только вернувшись в Минск
он отоспался, отмылся и отъелся, пришил к гимнастерке белейший
подворотничок и до блеска начистил наконец-то выданные хромовые
сапоги. Рота обустраивалась у разрушенного мелькомбината, Ивану
дали койку в офицерском общежитии. Зеркало у стены показало ему
себя во весь рост: широкоплечий парень из тех, кому палец в рот
не клади, в синие глаза разрешено смотреть только женщинам.
--------------------------------------------------------------------------------Популярность:
124, Last-modified: Sat, 07 Aug 1999 04:46:33 GMT
Оцените этот текст:Не читал10987654321




Серый ибн Скобарь, люмпен-пролетарий.
--

[Tadas Blinda]

FUCK OFF RUSSIAN MORON.

[RobinHood]

"Tadas Blinda" <***@lycos.es>
))What the hell is that supposed to mean? You Russian-speaking bastards
))(along with the Chinese) are the main source of institutionalised
)))slavery and genocide left on this planet.

Heeyy, it's you fucking cretin, albanian muslims beasts supporter!
You recall Bold Fuck that your albanians brothers took out organs from
innosent people for sale!
You American zombi wanker!!!
Go fuck yourself dorky!

[Seryi ibn Skobar`]

Здрав(а) буде, боярин(я), RobinHood!
Накорябал(а) ты on Wed, 5 Aug 2009 23:49:21 +0500:


R> "Tadas Blinda" <***@lycos.es>
R> ))What the hell is that supposed to mean? You Russian-speaking bastards
R> ))(along with the Chinese) are the main source of institutionalised
R> )))slavery and genocide left on this planet.

R> Heeyy, it's you fucking cretin, albanian muslims beasts supporter!
R> You recall Bold Fuck that your albanians brothers took out organs from
R> innosent people for sale!
R> You American zombi wanker!!!
R> Go fuck yourself dorky!

Stop fucking crosspost, rabbles!
Прекратите кросспост, сучьи дети!
На любой кросспост буду заваливать мусором.

Оцените этот текст:Не читал10987654321СодержаниеFine HTMLPrinted
versiontxt(Word,КПК)Lib.ru htmlАнатолий Георгиевич Алексин. Третий в пятом
ряду

---------------------------------------------------------------
© Copyright Анатолий Алексин.
WWW: http://anatoly-aleksin.com/
OCR: Елена Байрашева
---------------------------------------------------------------

1

Я часто слышала, что внуков любят еще сильнее, чем своих собственных
детей. Я не верила... Но оказалось, что это так. Наверно, потому, что
внуки приходят к нам в ту позднюю пору, когда мы больше всего боимся не
смерти и не болезней, а одиночества.
Лиза явилась на свет в такую именно пору: мне было под шестьдесят.
Володя, мой сын, и Клава, его жена, еще раньше оповестили, что идут на
столь смелый шаг лишь потому, что рядом есть я. Иначе бы они не
решились. А когда Лизу привезли домой, Володя и Клава сказали, что
возлагают на меня всю ответственность за ее судьбу. Тем более, что я
тридцать пять лет проработала в школе.
- Ни один из нас не попадал во власть педагога в таком раннем
возрасте! - сказал мне Володя.
Клава присоединилась к мнению мужа.
Когда же Лизе исполнился год, Володя и Клава уехали на раскопки:
где-то обнаружился очередной древний курган. Их профессией было не
будущее, а далекое прошлое - оба они занимались археологией. И поэтому
тоже казалось логичным, что Лизой должна заниматься я.
Я понимала, что моя внучка обязана заговорить раньше всех своих
сверстников, что она должна научиться читать раньше всех остальных детей
и раньше других проявить понимание окружающего ее мира... Ибо сын
намекнул, что на пенсию могла уйти я сама, но не мой педагогический
опыт.
Клава присоединилась к мнению мужа.
Они были убеждены, что весь этот опыт, огромный, тридцатипятилетний,
должен был обрушиться на бедную Лизу - и принести поразительные
результаты.
Но мой опыт столкнулся с ее характером...
Что характер у внучки есть, я поняла сразу: она почти никогда не
плакала. Даже если ей было больно и мокро. Не подавала сигналов! И от
этого возникало много дополнительных трудностей.
Когда внучке исполнилось три с половиной года, я объяснила ей, что
Лиза - это не полное имя, а полное звучит торжественно и парадно:
Елизавета. С тех пор на имя Лиза она реагировать перестала. Не
откликалась - и все. Я стала убеждать внучку, что называть ее,
маленькую, длинным именем Елизавета неестественно, что люди будут
смеяться.
- И пусть, - сказала она.
Тогда я ей объяснила, что такое имя без отчества произносить просто
нельзя, потому что без отчества им называли царицу. С тех пор Лиза
приобрела царственную осанку. А я стала сообщать родителям, звонившим
откуда-то, где были усыпальницы и курганы: "Елизавета спит... Елизавета
сидит на горшке..."
Внучка одержала первую в жизни победу.
В моей комнате, над столом, висели фотографии классов, в которых я
преподавала литературу и русский язык. Или была к тому же еще и классной
руководительницей. На фотографиях первые ряды полулежали, вторые сидели,
а третьи и четвертые обычно стояли. У лежавших, у сидевших и у стоявших
выражение лиц было не детское, напряженное. Может быть, из-за
присутствия учителей, которые всегда располагались в центре второго
ряда.
Елизавета любила водить пальцем по фотографиям и спрашивать: "Это
кто? А это кто?.."
Поскольку главное свойство склероза - помнить все, что было очень
давно, и забывать то, что было недавно, я сразу называла имена и фамилии
своих бывших учеников.
Только на одной фотографии рядов было пять... Рыжий парень, который
на черно-белом снимке выглядел просто светловолосым, в отличие от
других, улыбался. Он был третьим слева в том самом пятом ряду.
Я уже давно объяснила внучке, что это Ваня Белов, а рядом с ним стоит
ее папа. Ваня поспорил в тот день, что сможет удержаться на стуле,
который будет поставлен на другой стул. Так образовался дополнительный
ряд, которого не было больше ни на одном снимке.
Папа Елизаветы последовал за приятелем, хотя еле удерживался на этом
сооружении. Ему было особенно трудно оттого, что он с рождения
прихрамывал на правую ногу. И еще чуть не падал со стула Сеня Голубкин,
который всегда мечтал стоять выше других.
А Ваня Белов улыбался. Это был мой злой гений. Я рассказывала о его
проделках Елизавете, чтобы она никогда ничего подобного в жизни не
совершала.
Однажды Ваня Белов на глазах у всей улицы прошел по карнизу третьего
этажа и, появившись в окне нашего класса, сказал: "Разрешите войти?"
- Как такое могло случиться? - в тот же день спросил у меня директор.
- Ваня Белов... - ответила я.
В другой раз он объявил голодовку... Ему показалось, что я
несправедливо поставила двойку одному из учеников. Ваня подошел на
переменке ко мне и тихо сказал:
- Вы, Вера Матвеевна, не задавали нам то, о чем спрашивали.
- Но и того, что я задавала, он тоже не знал... как следует.
- Как следует? Может быть... Но ведь за это не ставят двойку.
- Она уже в классном журнале!
- Но ее можно исправить.
- Нельзя!
- Вы должны это сделать.
- Никогда...
- Простите меня, Вера Матвеевна, но я буду протестовать.
- Каким образом?
- Объявлю голодовку!
Я улыбнулась и махнула рукой.
Но в буфет он в тот день не ходил. Я проверила: не ходил. На
следующий день тоже...
- Голодаешь? - спросила я его с нарочитой небрежностью.
- Голодаю, - ответил он.
- И долго еще... собираешься?
- Пока не исправите двойку... - Потом он огляделся и тихо добавил: -
Вы не бойтесь: другие об этом не знают. А то придется закрыть школьный
буфет!
Вечером я пошла к родителям Вани.
Беловы жили рядом со школой, через дорогу.
Самого Вани, к счастью, дома не оказалось. Его родители, милые,
застенчивые люди, очень встревожились. В них не было ни Ваниной
решительности, ни его озорства.
- Что-то случилось? - спросила мать, как бы придерживая сердце рукой.
- Что он... там?
- Не беспокойтесь.
- Как же не беспокоиться? Для него живем...
Самое уютное место в комнате было отведено столу, на котором лежали
Ванин портфель (я его сразу узнала!), тетради и книжки. Над столом
висело расписание школьных уроков. И та самая фотография, где он был
третьим в пятом ряду.
- Не беспокойтесь, - сказала я. - Он учится хорошо. Выдвинут на
математическую олимпиаду!
- Слава богу! - сказала мать.
Тут я отважилась и спросила:
- Скажите, он... ест?
- Перестал... - со страхом ответила Ванина мама. - Только пьет
воду... Даже хлеба в рот не берет. Я спросила: "Может, что с животом?" А
он говорит: "Нет аппетита!" Уже второй день нету...
"А ведь так он выжмет из меня все, что захочет!" - подумала я. И на
следующий день в присутствии Вани исправила тому ученику двойку на
тройку.
- Почему? - спросила Елизавета, когда я пересказала ей, уже
шестилетней, тот давний случай. - Ты боялась, что Ваня умрет?
- Исправила тому ученику двойку на тройку, - повторила я.
Я только не сказала Елизавете, что тем учеником был ее папа.

2

Да, Володя учился у меня в классе. Так получилось... Уговаривая меня
стать классной руководительницей именно в 6-м "В", директор сказал:
- Не отказывайтесь! Это предрассудки. Кто усомнится в вашей
объективности?
Я согласилась. И потом три года подряд доказывала ту самую
объективность, которую, по словам директора, никто не мог взять под
сомнение. Как-то незаметно это превратилось в одну из моих главных
педагогических задач. Я очень старалась... Все должны были видеть, что я
строга, бескомпромиссна и требовательна к своему сыну. Как Володя
выдержал это, я теперь понять не могу.
Ни в одной педагогической книге не сказано, что должен делать
учитель, если прямо под носом, на первой парте возле окна, сидит его
сын.
Володя сидел на первой парте потому, что любил сидеть на последней.
На примере именно его сочинений я объясняла всему классу, какие
грамматические и смысловые ошибки являются наиболее характерными. У
доски я держала его очень долго и называла Кудрявцевым, хотя других
ребят звала просто по имени. Получалось, что я все же выделяла его. В
отрицательном смысле...
Володя вынужден был отвечать по литературе только блестяще. Но
однажды, почувствовав, что он плавает, я задала сыну коварный вопрос о
том, чего в школе не проходили. Володя умолк. А я громко сообщила ему
или, вернее сказать, всему классу:
- Двойка, Кудрявцев!..
Тогда-то Ваня Белов и объявил голодовку.
- Всегда помни, что ты мой сын! - внушала я Володе. - Пойми меня
правильно...
Он помнил, понимал - и не обижался. Но Ваня Белов понимать не хотел!
Он вторгался в мой план взаимоотношений с сыном-учеником. И все
разрушал!
Я объясняла Володе, что он должен интересоваться не только историей и
древними глиняными черепками. Я внушала, что он не имеет права
пользоваться подсказками или шпаргалками на контрольных по математике.
А Ваня Белов доказывал сыну, что математика ему никогда в жизни не
пригодится, - и продолжал делиться с ним на контрольных своими
математическими способностями.
Я убеждала Володю в том, что точные науки - это необходимая каждому
гимнастика ума. Ваня же потом разъяснял, что гимнастикой нормальные люди
занимаются не более двадцати минут в день. А тут - уроки, экзамены.
Какая же это гимнастика?
Я знала, что за моими взаимоотношениями с сыном следит, кроме Вани,
еще один человек. Это был Сеня Голубкин.
Есть люди, которые, увидев на вас новое платье, не поздравят с
обновкой, а скажут: "Все наряжаетесь... Все наряжаетесь!" Узнав, что вы
вернулись из отпуска, они покачают головой: "Все отдыхаете... Все
отдыхаете!" А заметив, что вы хорошо выглядите, вздохнут: "Все
расцветаете!.." Наблюдая за Сеней Голубкиным, я вспоминала таких людей.
Он болезненно переживал чужие успехи. Ему всюду чудились выгоды и
привилегии, которыми обладают другие. Если кто-то заболевал, Сенька
говорил: "Ясно... Решил отдохнуть!" Если кто-то получал пятерку за
домашнее сочинение, он спрашивал: "Что? Мамочка с папочкой потрудились?"
Четко сформулировать какую-нибудь мысль было для Сеньки ужасной
мукой. И за эти свои мучения он ненавидел литературу, а заодно и меня.
Голубкина ребята прозвали Вороном: он словно кружил над классом, ко
всем приглядываясь и всех в чем-то подозревая. Меня он подозревал в
любви к сыну.
Когда Володя, прихрамывая на правую ногу, направлялся к доске,
Голубкин провожал его недоверчивым взглядом: а уж не притворяется ли он?
Не выхлопатывает ли себе какие-то привилегии?
Трудно было отыскать людей, более не похожих друг на друга, чем Ваня
и Сенька. Но оба они осложняли мое и без того нелегкое положение.
Наставляя свой класс на путь добродетели, я видела в Сенькиных глазах
страстное желание, чтобы Володя с этого пути соскользнул. Тогда бы
Сенька мог произнести фразу, которую уже давно носил за пазухой:
"Сначала бы сына своего воспитали!.."
Я и сама больше всего боялась, чтоб какой-нибудь Володин поступок не
вступил в противоречие с моими проповедями и наставлениями. Но это все
же произошло...
На 8-й "В" надвигалась контрольная по математике. Решить сложную
геометрическую задачу было для моего Володи почти тем же самым, что для
Сени Голубкина понять разницу между повестью и романом.
Собираясь в то утро в школу, Володя мечтал, чтоб с математичкой
что-нибудь приключилось. Я, конечно, сказала ему, что мечтать об этом
бесчеловечно.
- Ну, пусть застрянет где-нибудь минут на пятнадцать. Мало ли в
городе происшествий! А потом уж поздно будет писать...
- Но ты ведь учил?
- Мне это не помогает!
Математичка была одной из немногих учительниц нашей школы, которые
придавали значение своей внешности. Дождавшись, пока все остальные
покинут учительскую, она торопливо прихорашивалась у зеркала, устраивая
последний, придирчивый смотр своему лицу м прическе. Лишь убедившись,
что все в порядке, она спешила на свидание к старшеклассникам.
В то утро она тоже терпеливо дождалась, пока со стола в учительской
исчез последний классный журнал. Подошла к зеркалу...
И тут ее заперли. Повернули ключ со стороны коридора - и мечта Володи
осуществилась: математичка застряла.
Лишь минут через двадцать нянечка, которая пришла убирать коридор,
услышала легкий стук: математичка не любила поднимать шума.
Контрольная была сорвана.
Я поняла, что пробил час Сеньки Голубкина!
Математичка не захотела присутствовать при разборе этого "дела". Она
была хорошенькой и не нуждалась в защите. Кроме того, она могла бы
позволить себе попасть в страшную ситуацию, но не в смешную. А тут ей
грозил смех.
- Я попрошу Кудрявцева объяснить, как он на это решился! - сказала я,
глядя на Сеню Голубкина.
В его глазах не было торжества - в них было смятение: если я сама
обвиняю сына, то в чем же ему тогда обвинять меня?
Но вдруг с задней парты раздался голос Вани Белова:
- А при чем здесь Володя Кудрявцев? Это я ее запер.
- Ты... боялся контрольной по математике? - изумленно спросила я.
- Чувство коллективизма! - ответил Ваня Белов. И сел.
В глазах Сени Голубкина возникли разочарование и тоска.
- Ты, Ваня, должен будешь извиниться... перед Ириной Григорьевной, -
растерянно произнесла я.
- А я, когда запирал, крикнул ей: "Извините, пожалуйста!"
- Она не услышала. И потом... мне сейчас не до шуток!
- Мне тоже, - сказал Ваня Белов.
- Извинись... Поскорее! С глазу на глаз... - Математичка не любила
быть действующим лицом в подобных спектаклях. - Стыдно должно быть и
тем, ради кого Белов это сделал! - сказала я, опять глядя на Сеню
Голубкина.
Меня вызвал директор школы:
- Что, опять Ваня Белов?
- Опять. Но с другой стороны...
- Пора принимать меры!
- Пора, - ответила я.
И, дождавшись конца учебного года, перебралась вместе с Володей в
другую школу. Она была дальше от нашего дома... Но зато дальше и от Вани
Белова!
А уже потом, через год, мы вообще уехали на другой конец города. Так
получилось.

3

Мне раньше казалось, что "прекрасная половина" человечества, к
которой некогда принадлежала и я, не очень богата чувством юмора. Но моя
внучка Елизавета постоянно опровергала эту точку зрения.
Она то и дело просила меня вспоминать о давних проделках Вани Белова,
которые и спустя много лет поражали мое педагогическое воображение.
Елизавета же, слыша о них, падала на диван: хохот валил ее с ног.
У кого-то из взрослых она подхватила панибратское восклицание
"Слушай-ка!.." и с него начинала почти каждую фразу.
- Слушай-ка! - говорила она, заранее валясь на диван. - Так прямо и
появился в окне? Так прямо и сказал: "Разрешите войти?"
- Так прямо... Но он не подумал о том, что было бы, если б он упал с
третьего этажа! Он вообще редко задумывался.
- Как же не задумывался? Если придумал появиться в окне!
В свои шесть лет Елизавета мыслила очень логично.
- Он не помнил о тех, кто за него отвечал, - пояснила я. - Он помнил
лишь о себе. И о своих выдумках. Только об одном, самом главном, как мне
казалось, проступке Вани я не рассказала Елизавете. Как не рассказывала
о нем никому...
Малыши требуют, чтобы им по многу раз перечитывали любимые книжки,
пересказывали любимые сказки. Елизавета же могла без конца слушать о
проделках Вани Белова.
Как-то однажды, когда у нас за столом собрались гости и Володя
поднялся для первого тоста, дверь старинного шкафа медленно
распахнулась, из его глубины, окруженная платьями и запахом нафталина,
возникла Елизавета. Она оглядела притихших гостей и сказала:
- Разрешите войти?
Я добилась своего: она влюбилась в Ваню Белова!
Хотя можно было предположить, что она познакомилась с Ваней еще до
своего рождения. В самом деле... Елизавета появилась на свет двумя
неделями раньше, чем ее ожидали. Появилась в день рождения своего папы -
и Володины приятели, словно сговорившись, однообразно шутили: "Вот если
бы все жены преподносили своим мужьям такие подарки!", "Два дня рождения
в один день - это прекрасно! С точки зрения экономии...".
Головка у новорожденной была покрыта темными волосами, что очень
обрадовало меня.
- Наша фамильная масть! - воскликнула я. - Девочка будет с черной
косой.
В ответ она, подождав полгодика, посветлела.
У ее организма было странное и очень опасное свойство: он отвергал
лекарства.
- Аллергия, - сообщил нам доктор, когда Елизавета покрылась сыпью
из-за одной таблетки аспирина. - Могло быть и хуже... Отек, например.
Могли распухнуть глаза, лицо.
Все люди от лекарств излечивались, а Елизавета заболевала!
У нее было так много ярких индивидуальных качеств, что мы с Володей и
Клавой решили притушить их с помощью коллектива. И хотя ее родители
по-прежнему уповали на мой педагогический опыт, Елизавету отправили в
детский сад.
В первое время воспитатели и подружки не признавали ее полного имени.
Но заведующая детским садом, которую, напротив, как девочку, звали
Аленой, сказала, что такое длинное имя ко многому обязывает, вызывает
чувство ответственности. И Елизавета осталась на троне.
Однажды, вернувшись из детского сада, она отказалась ужинать.
Я спросила ее:
- Ты сыта?
- Я не обедала, - сказала она.
- А как твой живот? - с тревогой осведомилась я. Ей нельзя было
болеть: она не выносила лекарств.
- Я здорова... Но я голодаю!
- Ты?!
- И еще одна девочка.
- Объявили голодовку?
- Сегодня утром.
Я поняла: Ваня Белов через нашу семью добрался до их детского сада.
- Но по какой же причине вы... решили не есть?
- От нас уходит Алена.
Я всегда любила красивых женщин. Они нравились мне, как нравятся
талантливые произведения искусства. Но заведующая детсадом не была
произведением, созданным раз и навсегда. Ни на миг не расставаясь со
своей удивительной мягкостью и женственностью, она все же менялась в
зависимости от ситуаций. На детей она никогда не сердилась: любить их
было ее призванием. А родителей нередко отчитывала. Но делала это так
нежно и обаятельно, что ей подчинялись. Особенно же отцы... Они вообще
стали проявлять большой интерес к проблемам дошкольного воспитания. А
дома боролись за право отводить своих детей по утрам в детский сад и
вечером приводить их обратно. Над Аленой стали сгущаться тучи...
Кто-то из мамаш вспомнил, что в детский сад она попала "случайно". Ее
пригласили на должность заведующей после елочного праздника в Доме
культуры. В тот день заболел Дед Мороз. Студентка-заочница Алена,
исполнявшая роль массовички, так взволнованно рассказала ребятам о
бедном Деде, которого сразил радикулит, что многие плакали.
- Они должны уметь плакать... - говорила Алена. - Не только тогда,
когда расшибают коленку. Но и когда коленка болит у кого-то другого.
По предложению Алены ребята сочинили Деду Морозу письмо. А потом она
их всех развлекала.
На Алену обратила внимание председатель месткома
научно-исследователь-ского института, в котором работали Володя и Клава.
Это была сутулая
женщина в старомодном пенсне, знавшая наизусть все новые песни и игравшая
по первому разряду в шахматы. Она-то и пригласила Алену в детсад.
А потом оказалось, что председатель месткома умеет сражаться не
только за шахматной доской, но и на собрании в детском саду.
Мамаши отчаянно наступали.
- Она массовичка! - сообщила одна.
- А жизнь детей - не елочный праздник. Их надо воспитывать! -
подхватила другая.
Отцы хотели бы защитить Алену. Но не решались... Боялись испортить
все дело.
Только две женщины, которым было за шестьдесят, бросились в бой:
председатель месткома и я.
- Спросите у своих дочерей!.. - воскликнула я. - Хотят ли они
расстаться с Аленой?
- Что они понимают?!
- Ну не скажите! - поправив пенсне, заявила председатель месткома. -
Я помню себя ребенком... Я тогда разбиралась в людях непосредственней,
чем сейчас. Обмануть меня было трудно!
Затем опять поднялась я:
- Поверьте моему опыту: я тридцать пять лет проработала в школе.
- Вас бы вот и назначить!
- Нет, школьный учитель и воспитатель детского сада - это разные
дарования.
- Дарования?
- Как в литературе... Поэт и прозаик! Оба писатели, но жанры-то
разные.
- Она все умеет!.. - поддержала председатель месткома. - Танцует,
читает стихи, поет... А как они у нее едят!
Тут снова поднялась я:
- А теперь моя внучка второй день не ест. Аппетит потеряла.
- Если б только она!.. - съехидничал женский голос.
- Да, дети любят красивых учителей, воспитателей! - вскочила со
своего места председатель месткома. - Это развивает в них чувство
прекрасного.
- Если бы только дети!.. - повторил тот же голос.
Я опять поднялась и с отчаянностью Вани Белова сказала:
- Да не бойтесь же вы ее!
- Вам хорошо рассуждать, - сказала мне одна мамаша по дороге домой. -
Ваш сын со своей женой где-то далеко раскапывает курганы...
Алена осталась в детском саду.
Через два дня она неожиданно позвонила мне днем и сказала:
- Не волнуйтесь, Вера Матвеевна... Но немедленно приезжайте!
- Что случилось?
- Нашего врача вызвали на конференцию. А у Елизаветы поднялась
температура. Я дала ей лекарство... Я должна была знать! Должна была...
Зря вы меня защищали, Вера Матвеевна! Я вызвала "неотложку". Не
волнуйтесь. Простите меня! Не волнуйтесь...

4

В жизни каждого человека бывают дни и часы, когда все вчерашние беды
начинают казаться ничтожными.
Внучку сразу отправили в больницу. Я поехала с ней. Машина
торопилась, мчалась на красный свет.
Больница была неподалеку от школы, где когда-то учился Володя, а я
преподавала литературу и русский язык. Мы давно, еще до войны, уехали из
того района на другой конец города. Но жизнь в тяжкий момент как бы
вернула меня туда.
"Почему? - думала я. - Какое странное совпадение... Мало разве
больниц в городе!" Совпадения... Они в жизни на каждом шагу. Но мы-то
запоминаем лишь те, которые врезаются в память радостью или несчастьем.
На уроках литературы ребята часто удивлялись тому, что раненые Андрей
Болконский и Анатоль Курагин оказались на соседних операционных столах.
Я объясняла, что жизнь нередко дарит нам совпадения и сюрпризы, каких и
самая буйная фантазия не сможет вообразить. В доказательство я даже
приводила примеры из своей собственной жизни.
"И вот опять совпадение! - думала я. - И опять операционный стол..."
Женщины и мужчины в белых халатах, все уже повидавшие, волновались и
торопились. Я чувствовала, что они боятся не успеть, опоздать.
"Сразу на стол! - слышала я. - Отек горла... Сразу на стол!"
Но дороге в больницу Елизавета не плакала, не кричала. Она дышала с
трудом.
Сколько раз я мечтала, чтобы все ее болезни достались мне! Но каждому
достается свое...
Алена хотела, чтоб дети умели плакать... Не от своей боли, а от
чужой! Конечно... В человеке должно жить сострадание, а страдание ему ни
к чему. Особенно в самом начале жизни, когда и радостей-то еще было
немного.
"Не испытаешь сам - не поймешь!" - как-то услышала я. Но была не
согласна. Чтобы сочувствовать чужим бедам, не обязательно иметь опыт
собственных горестей. "Пусть у моей внучки его никогда не будет!" -
думала я.
А уберечь не смогла.
Меня пропустили на третий этаж, где была операционная. Туда увезли
мою внучку... Никому до меня не было дела. На круглых часах над дверью
операционной было семь минут третьего.
За столиком в коридоре сидела дежурная сестра. Совсем молодая. С
модной прической, в серьгах. Как будто с моей внучкой ничего не
случилось!
Она первой заметила меня и спросила:
- Вы к кому?
- Я с внучкой...
Она взглянула на меня жалостливо. И сказала:
- Вам повезло... Сегодня дежурит Белов. Он вообще-то заведует
отделением. А сегодня дежурит. У нас все хирурги хорошие, но Иван
Сергеевич...
- Ваня Белов?
- Вы его знаете?
В этот момент из операционной показался молодой человек в белом
халате. Марлевая повязка была спущена на черную бороду. Он крикнул:
- Маша! Скорее... Скорее!
Она вскочила и побежала. Длинные серьги прыгали по щекам.
"Его отца звали Сергеем! Конечно... Сергеем! Я помню..."
Маша выбежала из операционной. И, подскочив к телефону, стала
набирать какие-то три цифры.
- Что? Что там?.. - спросила я.
- Пусть Анна Ивановна придет в операционную! - крикнула в трубку
Маша. - Только сейчас же!
- А Белов уже там? Белов... там? - спрашивала я.
- Он там... Я вам налью валерьянки.
- Сколько ему лет?
- Я думаю, тридцать пять.
Она протянула мензурку.
- И живет недалеко? Да?
- Совсем близко. Выпейте...
- Ну да... Через дорогу от моей бывшей школы.
- Ходит домой обедать. Значит, вы его знаете?
- Знаю...
В опасные и даже безнадежные минуты человек ищет надежду. Судьба
внучки соединилась вдруг в моем сознании с образом Вани Белова. В этом
союзе я хотела увидеть спасение... И увидела.
"Какое счастье, что именно он..." - думала я, не понимая еще, почему
я так думаю.
В конце коридора показалась женщина. Полная, немолодая. Она бежала.
- Это Анна Ивановна, - с облегчением прошептала Маша. - Он просил
ее... Слава богу! - Она вынула зеркальце. - На кого я похожа! - И
попудрилась.
На круглых часах было семь минут третьего.
Ваня... Ваня Белов... Почему мне тогда нужен был именно он? Которого
раньше я опасалась, с которым насильно разлучила Володю... Я совершила
тот давний побег в другую школу, чтобы спастись от Ваниной отчаянности и
отваги. От тех его качеств, на которые теперь была вся надежда.
С высоты своего несчастья я вдруг разглядела Ванины поступки в
истинном свете. Я помнила их все... И тот главный его проступок, о
котором не могла рассказать внучке.
- Слушай-ка! Почему у меня две бабушки, а дедушка только один? -
как-то спросила она.
- Второго не было... никогда, - растерявшись, ответила я.
Она задумчиво побродила по дому и опять обратилась ко мне:
- Слушай-ка! А откуда тогда появился мой папа?
На самом деле дедушка у нее был. Как у меня когда-то был муж, а у
Володи отец. Его звали Геннадием. Геной... По профессии он был
зоотехником. Потом учился в педагогическом институте, где мы с ним и
познакомились.
Его профессиональные заботы я нарекла "четвероногими увлечениями". Он
жил ими с детства. Без конца о них думал и говорил. Я не требовала,
чтобы из двух своих любовей он выбрал одну. Но всячески подчеркивала
величие и красоту своего назначения в сравнении с приземленностью и
будничностью его дел. С помощью литературы, которая призвана возвышать,
я как бы постоянно унижала его. Хотя и не отдавала себе в этом отчета.
Считать главой своего дома преподавателя зоологии казалось мне
несолидным. И главой стала я.
Мне хотелось, чтобы Геннадий занимался в жизни одним, а увлекался
чем-то другим. Он подчинился... И тогда угасло то главное, что озаряло
его. Мне стало скучно. Я поняла, что свет все-таки был, лишь тогда,
когда он угас.
Я еще не знала в ту пору, что на благородных фанатиках, чем бы они ни
занимались, держится мир. И что лишить таких людей фанатизма - все равно
что плеснуть водой на костер...
Когда Володе исполнилось полтора года, мы с Геннадием разошлись. Он
уехал за тридевять земель, на Дальний Восток. Я попросила его на
прощанье не напоминать о себе, чтоб не тревожить сына. Он и тут
подчинился.
А через тринадцать лет я узнала, что, начав работать в зверосовхозе,
он сделался крупным ученым. "Четвероногие увлечения" твердо поставили
его на обе ноги: он стал доктором наук, директором института.
"Какое для Геннадия счастье, что я ушла от него!" - этой мыслью я,
наверно, хотела угодить своей совести, избавиться от угрызений.
Но лишить Володю такого отца я не могла!
Узнав однажды, что Геннадий приехал в Москву на научную конференцию,
я организовала его встречу с сыном.
Ваня Белов не часто приходил к нам домой. Но тут конечно же
получилось так, что Ваня зашел. И, как пишут, "принял участие в
переговорах".
Я вернулась домой поздно, когда встреча закончилась. Геннадий и Ваня
ушли.
Лицо у Володи было растерянное и виноватое. Примерно такое, какое
бывает у верного, любящего супруга, который увидел другую прекрасную
женщину и не смог не признать ее высоких достоинств.
Оказалось, что Геннадий бывает в Москве очень редко, что вся жизнь
его связана с дальним краем, который он полюбил. Но они твердо
договорились, что Володя в дни зимних каникул слетает к отцу. А потом и
во время летних.
Я одобрила этот план. Но Володя к отцу не поехал... Его отговорил
Ваня Белов. Хотя они и не так уж дружили, Ваня имел на моего сына
магическое влияние. И в этом я видела большую опасность!
- Зачем же ты это сделал? - спросила я Ваню. - Отец его ждет.
- Уж очень он умный! - угрюмо ответил Ваня.
- Так это ведь хорошо.
- Как сказать... Пусть сам приезжает. Если захочет...
Я считала, что Ваня совершил преступление. Уговаривала Володю. Он не
отказывался. Но всякий раз, когда наступали каникулы, находилась
причина, которая удерживала его возле меня.
"Уж очень он умный!" - сказал тогда Ваня.
Прошло больше двадцати лет... И я неожиданно поняла, что он сделал
это ради меня. Он не хотел, чтоб я делила сына с тем, кто мог покорить
его сердце, а когда-нибудь потом... и увести от меня.
По крайней мере он хотел, чтобы встречи Володи с отцом происходили не
вдали от меня и от нашего дома.
- Скажите... у него на лице веснушки? - спросила я сестру Машу.
- На днях только он сказал: "Посмотрите на мое лицо - и вам станет
ясно: весна наступила!"
- Нельзя ли у вас попросить еще... валерьянки?
- Я налью... Но вы сядьте, пожалуйста. А то ходите, ходите по
коридору...
На круглых часах было семь минут третьего.
Из операционной выскочил тот же молодой человек. Марлевая повязка
опять съехала на черную бороду.
- Маша! Всю бригаду... Всю бригаду! - крикнул он. И сразу же скрылся.
- Какую бригаду? - спросила я.
Маша стала набирать номер.
- Какую бригаду?
Она хлопнула трубкой по рычагу:
- Занято. Нашли когда разговаривать!
- Какую бригаду?..
Она заспешила вдоль коридора. На высоких каблуках ей было трудно. Она
сбросила туфли и побежала прямо так... в чулках.
Потом с той стороны, куда она убежала, показались трое мужчин - все в
халатах и белых шапочках. Они обогнали Машу и тоже скрылись за дверью
операционной.
Маша остановилась, подобрала туфли. Подошла к своему столику. И
только тогда их надела.
- Какая бригада? - спросила я.
- Просто так... Не волнуйтесь. Студенты-практиканты у нас. Операция
редкая. Он хочет им показать. Все будет нормально. Раз там Иван
Сергеевич...
Она вынула зеркальце.
- Я понимаю. Раз Ваня Белов...
Мне необходимо было все время вспоминать о нем что-то хорошее. В этом
были надежда, спасение... И я вспоминала.

Однажды, когда Володя и Ваня учились еще в шестом классе, был
назначен "районный" диктант. Решили очередной раз проверить, насколько
грамотны в нашем районе двенадцатилетние. Диктант был изощренно трудным.
И так как абсолютно грамотных людей на свете не существует, даже я вряд
ли написала бы его без единой ошибки.
Что же тогда говорить о Сене Голубкине! Он был в панике: двойка за
тот диктант грозила ему второгодничеством.
В ту пору Ваня еще не проник в глухие тайны голубкинской психологии и
очень ему сочувствовал. Когда Сеня, путаясь и напрягаясь, блуждал по
лабиринтам знаменитых четверостиший, известных всем с малолетства, Ваня
страдал. Я видела это... И если мне удавалось не замечать его подсказок,
я их не замечала.
А после урока, в коридоре, верзила Голубкин теснил невысокого Ваню:
тот, оказывается, подсказывал недостаточно четко и ясно: "Сам-то небось
вы-ыучил! Сам-то все-е знаешь!.."
За этим я тоже тайком наблюдала.
После диктанта Сенька бегал по коридору и выспрашивал у своих
одноклассников:
- Как пишется "в течение"? Вместе или отдельно?
- Отдельно, - отвечали ему.
- Одна ошибочка есть! - говорил он. И загибал палец. - А ты сам-то
как написал? Правильно?
Если оказывалось, что правильно, Сенька скулил:
- Ну, коне-ечно... Сам написа-ал!
Чужие успехи его убивали. Ему казалось, что любые удачи приходят к
людям как бы за его, Сенькин, счет. Зависть, в которой я всегда видела
исток многих человеческих слабостей и пороков, не оставляла Сеньку в
покое.
- Та-ак... Еще одна ошибочка! - восклицал он и загибал следующий
палец с таким видом, будто все кругом были виноваты и в этой его ошибке.
Володя никогда не раскрывал мне секреты приятелей, но эти сцены он
демонстрировал в лицах. И мне казалось, что я наблюдаю их своими
глазами,
После "районного" диктанта у Сеньки не хватило пальцев на обеих
руках. Он насчитал двенадцать ошибок. Кроме запятых и тире...
На переменке ко мне подошел Ваня Белов и спросил:
- Что ж, Вера Матвеевна, Голубкину теперь на второй год оставаться?
- Не знаю. Еще не проверила.
У меня в тот день было, помнится, всего два урока. Когда я уселась в
учительской за тетради, оказалось, что шесть работ из пачки исчезли.
Среди них были диктанты Сени Голубкина, Володи и Вани.
На большой перемене мы с директором в опустевшем классе стали
пробиваться к голубкинской совести. Путь оказался непроходимым...
Именно тогда, в разгар нашей беседы, в окне появился Ваня Белов и
сказал:
- Разрешите войти?
Мы онемели. А Ваня оглянулся, смерил расстояние от третьего этажа до
тротуара, и, повернувшись к нам, спокойно сказал:
- Я явился, чтобы отдать себя в руки правосудия!
Нет, я не верила, что диктанты вытащил он. Даже если б это и пришло
ему в голову, он бы ни за что не прикоснулся к тетради моего сына.
Потому что это был сын учительницы... А Сенька именно по этой причине и
вытащил Володин диктант!
Но доказать это я не могла.
Директор тогда еще не начал счет проделкам Вани Белова. Он согласился
с моей версией, подчеркнув, однако, что рыцарство тоже должно знать
пределы... Но что не стоит превращать школьный класс в комнату
следователя.
Для очистки совести я все же сказала Ване:
- Не верю, что ты способен на подобную дерзость!
- А пройти по карнизу третьего этажа - это не дерзость?
Мне стало ясно, зачем он появился в окне: мы должны были поверить,
что он способен на все!
Тут же, после уроков, я передиктовала диктант тем шестерым, работы
которых исчезли. Сеня Голубкин получил тройку, поскольку уже успел
обнаружить на перемене свои ошибки. И перешел в седьмой класс.
Он не проникся благодарностью к Ване Белову. Напротив, именно с тех
пор Сенька его невзлюбил. Он не простил благородства, как не прощал
грамотности тем, кто ему же помогал находить ошибки.
Ваня Белов это понял.
После того как Сенька очередной раз насолил в чем-то своему спасителю,
я как бы мимоходом сказала Ване:
- Ну, что... ни одно доброе дело не остается безнаказанным?
Мне не хотелось, чтоб он считал меня уж слишком наивной и думал, что
я поверила его признанию, произнесенному с подоконника.
Ваня съежился. Но не оттого, что я его уличила. А из-за моей фразы о
наказуемости добра.
- Мало ли что бывает! - сказал он. - Из-за этого всем не верить?
Теперь, когда мне нужно было верить в Ваню Белова, я вспомнила тот
разговор.
Но почему же я раньше не придавала ему никакого значения?..

Чтобы направить энергию Вани Белова в нужное русло, я, помнится, в
седьмом классе назначила его редактором стенгазеты. Для начала Ваня
завел на ее столбцах анкету: "Что о нас думают наши учителя?"
Я написала, что люблю их всех (всех сорока трех!). что поэтому бываю
недовольна ими, строга и что желаю им всем счастья.
Следующая анкета называлась иначе: "Что мы думаем о наших учителях?"
В этом номере Ваня спорил со мной: "Нельзя, я думаю любить всех на
свете людей. А мы - те же люди. Я бы, например, не смог полюбить Сеньку
Голубкина!"
Так прямо и написал. Не побоялся Сеньку. А я то и дело оглядывалась
на Голубкина...

- Сколько лет вашей внучке? - спросила меня сестра Маша.
- Шесть с половиной.
- Осенью должна была пойти в школу?
"Почему должна была? Она пойдет в школу... - говорила я себе. - Ваня
Белов спасет ее! Теперь, когда я до конца поняла его... Когда до конца
поверила... Он не может ее не спасти!"
На круглых часах было семь минут третьего.

"Он помнил лишь о себе. И о своих выдумках..." - сказала я как-то
внучке.
Это была неправда. Он думал о других гораздо больше, чем другие о
нем.
Но для Вани это было не важно: совершая свои "спасательные
экспедиции", он никому ни за что не платил и ничего не желал взамен.
Сейчас он думал о моей внучке. И спасал ее.
"Безумству храбрых поем мы песню!" - как бы в шутку цитировал он. Но
никогда не совершал безумств ради себя. Почему лишь в больнице я поняла
это?
Неужели непременно должна случиться трагедия, чтобы мы поняли, кто
может нас от нее спасти?
На виду у большой беды мне хотелось исповедаться перед собой и найти
искупление.
Я помнила слова мудрейшего Монтеня, сказавшего о своих глазах: "Нет
на свете другой пары глаз, которая следила бы за мной так же
пристально".
Мои глаза тоже были в тот день очень пристальны... и недовольны мною.

Когда выяснилось, что Геннадий, мой бывший муж, стал доктором наук,
крупным ученым, я решила, что он прежде скрывал от меня свои
способности. На самом же деле это я скрывала его способности и его
характер от него самого. Я хотела, чтобы компасом для Геннадия были лишь
мои взгляды, мои убеждения.
Но жизненный компас, верный для одного, может сбить с дороги
другого... Мне хотелось, чтобы мой муж смотрел на мир моими глазами и
жил моими призваниями. С теми, кто любит, так поступать опасно: они
могут подчиниться - и навсегда потерять себя.
Иногда я так поступала и с сыном: выбирала ему друзей, разлучила с
Ваней Беловым... Он любил меня - и тоже мне подчинялся. А потом, должно
быть намаявшись со мной, женился на Клаве, которая всегда к нему
"присоединялась".
Чтобы поверить в себя, человек порой нуждается в преклонении... Когда
сын, еще школьником, возился с грязными черепками и в каждой рухляди
видел признаки "древней культуры", многие смеялись над ним. А Ваня Белов
восхищался.
Почему же я их все-таки разлучила?
У Вани был свой характер. Не подчинявшийся... А я в те годы, не
отдавая себе отчета, стремилась привести все сорок три характера своих
учеников к общему знаменателю. И этим знаменателем была я сама.
О судьбах учеников мне хотелось знать все: кто родители, в каких
условиях живут, как готовят уроки... Но оказалось, что познать характеры
гораздо труднее, чем судьбы. И я освобождала себя от этого.
Я хотела, чтобы ученики послушно всему у меня учились. Ваня же сам
мог если не научить, то уж во всяком случае проучить меня.
- Я загляну в операционную, - сказала мне сестра Маша.
Она снова вынула зеркальце, поправила прическу и пошла. Потом
вернулась и сказала:
- Ничего... Иван Сергеевич улыбается. Все будет нормально!
И стала наливать валерьянку. Я протянула руку... Но она выпила
валерьянку сама. "Как же она могла увидеть, что он улыбается? - подумала
я. - Как она могла это увидеть? Ведь на лице у хирурга повязка. Как же
она... Но там, рядом с моей внучкой, Ваня Белов! Значит, все и правда
будет нормально... Я верю. Если Ваня Белов..."

Раньше он то и дело обрушивал на мою голову чрезвычайные
происшествия. "Что будет, если все начнут ему следовать?" - со страхом
думала я. Но следовать ему никто бы не смог: для этого нужен был его,
Ванин, характер.
Мой сын, археолог, всегда уверял, что влияние прошлого на настоящее и
будущее колоссально.
"Из того, прошлого, Вани, который мог ради спасения Сени Голубкина
пройти по карнизу третьего этажа, получился хирург, - думала я. -
Хирурги ведь тоже должны помогать всем, кто нуждается в них, -
независимо от достоинств и качеств: и Голубкиным, и моей внучке".
Некоторые люди, знавшие меня в молодости, встретив потом, говорили:
- Обломала тебя жизнь... Обломала!
А на самом деле жизнь доказала мне, что нельзя подавлять человека. И
что добро каждый должен творить по-своему. И что третий в пятом ряду не
должен быть похож на пятого в третьем ряду... И что вообще я,
учительница, должна видеть не "ряды", а людей, которые стоят рядом...
или вдали друг от друга. И что непохожесть характеров вряд ли стоит
принимать за несовместимость...
Приобретение этого опыта, увы, стоило жертв, которые я не должна была
приносить. Учитель, как и хирург, на ошибки вряд ли имеет право. Хотя
нравственное нездоровье, быть может, и не приводит к физической смерти.
"Где твоя былая строгость, непримиримость?" - спрашивали меня иногда.
Не-при-ми-ри-мость... Это значит то, что находится "не при мире". Зачем
же употреблять такое оружие в общении с друзьями? Да и вообще есть
качества, которые, как скальпель хирурга, не годятся для будничного,
повседневного употребления.
"Меня потрясает гнев человека, который гневается раз в году", -
сказал кто-то из тех, чьи изречения стоит запоминать.
О непримиримости, я думаю, можно сказать то же самое.
"Хорошо было бы до конца усвоить все эти истины не сейчас, в
шестьдесят третьем году, когда мне уже исполнилось шестьдесят три, -
думала я, - а хотя бы тогда, в тридцать девятом, когда я совершила свой
побег от Вани Белова... И когда мне тоже было, соответственно, тридцать
девять".
Эти совпадения (опять совпадения!) всегда забавляли Володю.
- Мамочка, сколько тебе нынче лет? - спрашивал он. И как бы соображал
на ходу: - Та-ак... На дворе у нас "год-отличник": пятьдесят пятый.
Значит, и у тебя, мамочка, - две пятерки!
И в этом году он тоже шутливо напомнил мне, что цифра 63 в календаре
совпадает с моей шестьдесят третьей весной.
Я улыбалась этим привычным шуткам. Но не так весело, как четверть
века назад.

Ваня остался самим собой - и поэтому я верила, что моя внучка пойдет
осенью в школу. Я верила в это.
"Вот для чего нужно было это сегодняшнее совпадение, - думала я. -
Чтобы Ваня спас мою внучку. И чтоб я сказала ему, что все наконец
поняла. Не сейчас, конечно, сказала... а потом. Сейчас я его просто буду
благодарить, бесконечно благодарить..."
- Иван Сергеевич! - воскликнула Маша и, на бегу поправляя прическу,
бросилась навстречу огромному мужчине, который выходил из операционной.
Он стянул с лица белую марлевую повязку и вытирал ею лоб.
Я не могла идти... Я схватилась за Машин столик. Ноги стали тяжелыми.
Он сам подошел ко мне.
- Очнулась ваша царица.
"От чего?" - хотела спросить я. Но не спросила.
- Отчество-то ее не Петровна?
Я ничего не могла ответить. И заплакала. Он осторожно погладил меня:
- На свадьбу-то пригласите?
- Спасибо вам, доктор.
Он снова погладил меня откуда-то сверху. Пальцы у него были длинные,
крепкие. Со лба на щеки и нос, покрытый веснушками, стекал пот.
Про все я успела спросить у Маши. Про все... А о росте забыла.
Ваня-то был невысокий...

5

Иван Сергеевич попросил меня "не настаивать" на немедленной встрече с
Елизаветой.
- Она примет вас завтра, - пообещал он. - Или послезавтра. Сейчас ей
нельзя разговаривать.
На круглых часах над дверью операционной было семь минут третьего.
Я поняла, наконец, что часы стоят.
Сестра Маша проводила меня до конца коридора.
- Повезло вам, что Белов оказался здесь. Он редко дежурит. И операция
редкая. Несложная, конечно... Но аллергический шок получился.
- Что... это?
- Совсем было плохо. Теперь уж я вам сознаюсь.
Она все время склонялась ко мне, обнимала за плечи. Длинные серьги
еле слышно позванивали.
- Я до утра присмотрю за ней. - Мы дошли до конца коридора. - Иван
Сергеевич перед операцией, чтобы проверить, как она там, спросил: "И как
же тебя зовут?" А она отвечает: "Елизаветой".
- Так ее и зовите, - попросила я. - А то еще не откликнется...
Значит, это были не практиканты?
Она не ответила.
Я стала спускаться вниз.
"Много людей прошло через мою жизнь, - думала я. - А эти двое
останутся со мной навсегда: Иван Сергеевич, Маша... И Ваня Белов. Он
тоже был рядом. А отца-то его звали Андреем... Андреем, а не Сергеем.
Как же я забыла? Такой милый, застенчивый человек. Все время предлагал
снять пальто. А я говорила, что пришла на минутку. Мама Ванина, тоже
милая и застенчивая, смотрела на мужа с укором и говорила: "Что же ты,
Андрюша, не предложишь раздеться?" Тогда он снова просил меня снять
пальто".
Тут я увидела Алену. Она сидела на длинной скамье возле больницы.
Моросил нудный дождик.
- Ну что?! Вера Матвеевна...
Я не выдержала. Опять стала плакать. Она вытирала со щек мои слезы и
капли дождя. Не платком, а теплыми, мягкими пальцами. Наверно, так она
утешала своих малышей.
- Очнулась уже. Очнулась... - сквозь слезы сказала я. - Нам повезло.
Дежурил Белов! Сказал, что придет на свадьбу. А почему вы... на улице?
- То войду в вестибюль, то выйду. Не могла на одном месте... Я
виновата, Вера Матвеевна!
- Не вздумайте повторить это в детском саду! - встрепенулась я. И
перестала плакать. - Вы обязаны быть педагогом, но не провидцем. Я сама
должна была предупредить.
- Вы и предупредили, - мягко, но упрямо возразила она.
- Врача... Но не вас!
- А я должна была узнать у врача. Про всех все узнать!
- Вот теперь и узнаете. Опыт требует жертв... Вы мне поверьте.
- Но не таких!
- Если б мы знали, где упадем... подстелили б соломку. Это старая
истина. Вот вспомнилось мне сегодня...
Нет, я не собиралась учить Алену на своем горестном опыте. Просто я
хотела этим опытом утешить ее. И начала рассказывать про мужа, про
Володю, про Ваню Белова.
Мужчины оглядывались на нас. Я стала говорить тише. А они продолжали
оглядываться.
Вернувшись домой, я написала письмо Володе и Клаве. Телеграмму
посылать я не стала. Да и в письме обо всем рассказала очень спокойно,
умолчав о смертельной опасности, которая грозила нам всем. Я давно
сделала для себя правилом: не заставлять других переживать то, что я
могу пережить сама... Тем более, когда речь шла о буре, которая уже
пронеслась.
Стараясь поменьше писать о болезни Елизаветы, я сосредоточила
внимание на Ване Белове.
"Да, была не права, - писала я сыну. - Но как и ты мог забыть о нем?
Хоть мы и уехали на другой конец города!.."
В ответ на письмо прилетела Клава.
Она подробно рассказала, как Володя переживал весть о болезни
Елизаветы. И мои упреки по поводу Вани Белова... О своих переживаниях
Клава не говорила, поскольку мне было ясно, что она, как всегда,
разделяла Володины чувства. К этому я привыкла.
Услышав о какой-нибудь неприятности, Клава сразу начинала искать
глазами Володю. Даже если он был в другом городе... "Не пора ли мужчиною
стать?" - спрашивала я прежде у сына. Клавина беззащитность заставила
его стать защитником, а значит, мужчиной. .
"Мы с Володей..." - так чаще всего начинала она. Если же говорила, к
примеру: "Володя очень устал и мечтает о юге!", я понимала, что и она
тоже нуждается в отдыхе. Она не умела уставать, мечтать и волноваться
одна... без участия мужа.
С годами она даже стала еле заметно припадать на правую ногу. Потому
что так ходил он...
Иногда мне казалось, что мой сын более дорог ей, чем моя внучка. И
как ни странно, меня это радовало... Внучка, ее жизнь, ее будущее были
теперь главной и наверняка последней целью моей жизни.
В тот час, когда эта главная цель была в смертельной опасности, ко
мне пришел Ваня Белов. И не только потому, что его имя и фамилия совпали
с именем и фамилией хирурга. А и потому, что он был рожден приходить к
людям в такие именно часы и минуты.
Клава все-таки заставила меня поведать о некоторых подробностях
болезни и операции.
Она обернулась, как бы ища Володю... Но его не было, и тогда она
разрыдалась у меня на плече.
- Что могло быть? Что могло быть?! - шептала она. Я попросила ее:
- Не надо пересказывать Володе все, что уже миновало... А то и он
прилетит!
Она пообещала и помчалась в больницу.
А я распечатала Володино письмо, которое она привезла.
Письмо было длинное. Он волновался об Елизавете. А дальше писал: "И
я, мама, вспомнил о Ване. Все вспомнил! Даже то, чего ты не знаешь. Ваня
просил меня никогда не раскрывать эту тайну. Но прошло больше двадцати
лет... И сейчас, за давностью срока, можно сознаться. Математичку-то
запер я! Это получилось как-то само собой. Я заглянул тогда в щелку...
Вижу, она перед зеркалом прихорашивается, а больше никого нет. Просто не
понимаю, честное слово, как моя рука повернула ключ. Очень я математики,
наверно, боялся. Потом Ваня стал убеждать меня: "Ты - сын классной
руководительницы и запирать учителей не имеешь права!" Я поверил ему. А
после, честное слово, терзался. Поэтому, может быть, и звонить ему
перестал. Ну, а потом уж мы переехали... Когда я вернусь, мы обязательно
найдем его!"
Значит, Ваня снова принял на себя чужую вину?
Я была уверена: он поступил так вовсе не потому, что решил сделать
самопожертвование как бы своей профессией. Сеньке грозило
второгодничество, а мне (именно мне!) позор на всю школу, - и он, как
хирург, должен был не раздумывать, а спасать. Он, которого я считала
своим злым гением...
Но почему же в тот раз, когда речь шла о Голубкине, я не дала себя
обмануть: я знала, что Ваня заслонил Сеньку собой. А тут я поверила...
Хотя всем было известно, что Ваня Белов - математик и ему незачем было
запирать Ирину Григорьевну. Сперва Володя позволил себя убедить... А
потом и я тоже. Неужели человек стремится все на свете осознавать с
позиций своих интересов? Да нет... Ваня Белов это опровергает.
Я не стану ждать возвращения сына. Я сама найду Ваню. Сама!..

6

Переулок, где когда-то учились Володя и Ваня, трудно было узнать.
Новые дома молодцевато поглядывали на невысокие старые здания. Мне
казалось, что я пришла в семью, некогда мне очень близкую, с которой я
не виделась десятилетия и в которой все изменилось: дети выросли,
появились внуки, и лишь самые старые члены семейства напоминали о былом.
Но они-то и были мне дороги...
Таким старым членом семейства показался мне Ванин дом, что стоял
прямо напротив школы, через дорогу. Он сохранился, к счастью. Мимо него
шли с уроков ребята. Мальчишки, как во все времена, проявляли храбрость
и остроумие, а девочки делали вид, что этого не замечают.
Беловы жили на первом этаже. Я хорошо помнила.
Вместе со мной в парадное вошла девочка и направилась к той самой
квартире. Она была светловолосой, на ее носу и щеках тоже были рассыпаны
приметы наступавшей весны.
"Неужели это Ванина дочка? - подумала я. - Ей лет тринадцать или
четырнадцать. Вполне может быть!"
- Ты не Белова? - спросила я.
- Белова?
Она рассмеялась. В ее возрасте девочки очень смешливы... И что именно
рассмешит их - трудно предугадать.
- Беловы отсюда уехали. Очень давно... Я их даже не помню.
- В другой город? - спросила я, потому что боялась этого.
- Не-ет... Просто в другое место. - Она открыла дверь своим ключом. -
У мамы записан их адрес. Мама сейчас на работе, но я посмотрю. Кажется,
он в записной книжке.
Девочка была деловитой и не чересчур многословной. Она не стала
расспрашивать, кем я прихожусь Беловым и почему их ищу. Молча
перелистала записную книжку, лежавшую на столике у телефона. Сказала
самой себе:
- Ну вот... Я же знала!
Потом переписала адрес. И протянула мне.
Я схватила листок... Она опять засмеялась. Наверно, от удивления.
- Спасибо тебе, - сказала я, успев разглядеть, что Беловы живут в
районе Филей. - Спасибо!
Я не вышла, а выбежала на улицу, держа адрес в руке. Теперь, когда я
знала, что Ваня в Москве, знала, где он живет, мне не терпелось скорей,
как можно скорей увидеть его...
Можно было ехать на автобусе или в метро. Но я схватила такси. И
стала по дороге рассказывать шоферу, что вот через столько лет нашла
прекрасного человека. Таксисты целые дни вслушиваются в чужие истории -
и оттого становятся либо равнодушными, ко всему на свете привыкшими,
либо восприимчивыми и чуткими. Этот сразу же стал вспоминать подобные
случаи и каждым движением показывал, что очень хочет ускорить мою
встречу с Ваней.
"Конечно, в такое время и Ваня может быть на работе, - думала я. - Но
тогда старики дома. И я посижу с ними... Подожду. Если они
живы-здоровы".
Старики были живы.
Только встреча с людьми, которых мы не видели много лет, дает нам
понять, что же такое время. Встречаясь повседневно, мы не замечаем, не
чувствуем перемен, которые оно, время, накладывает на лица, на
характеры, на походку.
Старики Беловы были уже действительно стариками. Годы сгорбили их,
иссушили их лица.
Увидев это, я взглянула на себя в зеркало, висевшее возле вешалки.
Тем более, что они не сразу меня узнали.
Ванин отец, как и тогда, стал просить, чтобы я сняла плащ.
- Вот съехались с родственниками, - объяснила мне Ванина мама. - С
братом Андрюшиным...
- Простите, что я не заходила к вам столько лет... А Ваня-то как? Где
он?
Они провели меня в комнату.
В самом уютном месте стоял тот же стол, словно Ваня был по-прежнему
школьником. А над ним висела та же самая фотография, где он был третьим
в пятом ряду. Висела еще одна фотография Вани... Только расписания
уроков не было: их сын все же вырос.
- Ну, как он? - снова спросила я.
Ванина мама подошла к столу, выдвинула ящик и протянула мне небольшой
листок. Бумага была серая и шершавая.
Там было написано, что 27 апреля 1945 года их сын, Иван Андреевич
Белов, пал смертью храбрых в боях за город Пенцлау.
Я никогда не слышала о таком городе...

--------------------------------------------------------------------------------Популярность:
209, Last-modified: Tue, 18 Mar 2008 16:19:09 GMT
Оцените этот текст:Не читал10987654321



Серый ибн Скобарь, люмпен-пролетарий.
--

[_ G O D _]

Post by Tadas Blinda

Post by _ G O D _
Could you please be so kind and shut
the fuck up, you COck-sucking retards?

The cock-sucking retard is you.

That was a rhetorical question, COck-sucker,
which did not call for answer from you, retard....

Post by Tadas Blinda
What kind of a moron calls himself "God" ?

....<snip>....redundant crap has been carefully removed.....

Only a complete retard with such COck-sucking
name like 'Tadas Blinda' would ask such stupid
question like 'why would God call himself a God'......
--
_____________________________________________________

I intend to last long enough to put out of business all COck-suckers
and other beneficiaries of the institutionalized slavery and genocide.

------------------------------------------------------------------------------------------

"The army that will defeat terrorism doesn't wear uniforms, or drive
Humvees, or calls in air-strikes. It doesn't have a high command, or
high security, or a high budget. The army that can defeat terrorism
does battle quietly, clearing minefields and vaccinating children. It
undermines military dictatorships and military lobbyists. It subverts
sweatshops and special interests.Where people feel powerless, it
helps them organize for change, and where people are powerful, it
reminds them of their responsibility." ~~~~ Author Unknown ~~~~
___________________________________________________
--

[alexn74]

Post by Michael the friend of Dd
_G O D_ - ЭТО СМЕХУЕЧКИ, ОТ МАДЕЛЕИН АЛБРАЙТ (О'ЛБРАЙТ),
Усама Бин Ладен тоже начинал так же.

Ржу-немогу. С каких пор бабушка Олбрайт стала страшилкой в вашей
палате? Или это кликуха медсестры? К слову, Albright в русском ну
никак не может с апострофом трансли

[Seryi ibn Skobar`]

Здрав(а) буде, боярин(я), alexn74!
Накорябал(а) ты on Tue, 4 Aug 2009 11:11:28 -0700 (PDT):

a> On Aug 3, 2:16 pm, Michael the friend of Dd <***@svitonline.com>
a> wrote: > _G O D_ - ЭТО СМЕХУЕЧКИ, ОТ МАДЕЛЕИН АЛБРАЙТ (О'ЛБРАЙТ),

Post by Michael the friend of Dd
Усама Бин Ладен тоже начинал так же.

a> Ржу-немогу. С каких пор бабушка Олбрайт стала страшилкой в вашей
a> палате? Или это кликуха медсестры? К слову, Albright в русском ну
a> никак не может с апострофом транслитерироваться. Чай, имя не
a> шотландское.

Stop fucking crosspost, rabbles!
Прекратите кросспост, сучьи дети!
На любой кросспост буду заваливать мусором.

ВАСИЛИЙ АГАФОНОВ
ЛОРДВИЛЛ

ХУДОЖНИК АЛЕКСАНДР ШНУРОВ

КОРВЕТ

2007


















ЧАСТЬ I

ЗДЕСЬ















ЛОРДВИЛЛ


Загорелись кленовые листья, разметались в сентябрьских дождях. Пал
Делавер на серые валуны, обессилел, задумался. Пенные струи его расплелись.
Разрезвились олени. Заспешили к пустым берегам. Били копытом. Глаз их
нежнейший агат серебрился в игре отражений. День истекал. Пеленали туманы
болотные травы. В них хоронили колючки кусты ежевики.
Сумерки. Трепет осин. Шелестенье дождя. Церковь повисла в тумане седым
привиденьем. Крохотка с дранковой крышей, в единую залу. Грустен ее колокол.
Бедны ее витражи. Как кроткая подводная трава она тиха, безмолвна,
безучастна.
Налетевший порыв ветра размотал туманные пелены. Я обернулся... Легко и
свободно она парила в раме окна. Снежный шелк кипел вокруг ее стана. Руки в
алых перчатках летели к церкви. На прекрасном ее лице не мог уловить я
определяющей черты. Кажется было в нем много грусти, но и что-то неприятное,
тяжелое, даже угрожающее. Вот так впервые и явилась мне Молли Лорд...
* * *
Это лето, жаркое и душистое, коротал я у Белого озера. Утром поспешал к
его сонным водам. Выглаженные ночным покоем, они еще не ломали стройные
отражения сосен. Я заходил в воду, шевелил мелкие камешки, вглядывался в
водовороты песчинок. Верткие рыбешки кружили у моих ног. Холод, содрогнув
колени, вставал у бедер. Наконец поднимал я ладони, расплескивал синие кроны
сосен и, полнясь тугой прохладной свежестью, летел к центру озера.
Жизнь моя вполне устроилась и текла под рукой учреждения "Три поросенка"
в одном из нешироких, на живую нитку сшитых бунгало. Два других помещения
были свободны, так что хозяину пустовавшей недвижимости приходилось
довольствоваться только одним поросенком. И был он мрачен. Я же, напротив,
весело приветствовал одиночество и заброшенность. Поначалу был строг я с
самим собой. Неукоснителен в наперед составленной методе: просыпаться в
шесть, погружаться в озерные воды... и усердно предаваться исследованиям. Я
захватил огромный ворох материалов, вплоть до распечаток подлунных хроник
раннего средневековья. Древние истории безыскусных свидетелей разыгрывались
тепло и наивно. Можно было не давать им веры, но меня восхищал совершенно
домашний стиль их повествования. Рассуждения же нынешних ревнителей логики,
проведенные с массой настоятельной цифири, графов и итоговых таблиц нередко
разрешались весьма забавной банальщиной. Конечно и за туманом многих хроник,
с нудным перечислением баснословных чудес и пафосом свидетелей, не
скрывалось ничего кроме явной болезни воображения. Однако несколько описаний
и особенно одно, сравнительно недавнее происшествие, восходящее к началу
нашего века, запомнились мне известной повторяемостью сюжета. Речь шла о
череде "исчезновений" и "вознесений", где непременно присутствовала юная
дева и лунный трепет. Бавария, Валахия, Прованс были из первых указанных
мест. Последняя же мистерия разыгралась в глухой Бретани. Так доносил
протокол, подписанный тринадцатью свидетелями, включая кюре. Все совершилось
в ночь накануне свадьбы Клод, младшей дочери рыбаря Бувье. Молодежь
веселилась, разжигала костры, носилась кромкой прибоя, норовя пробежав,
расплескать лунные блики. Клод тоже плескалась с дружками и подружками. Но
внезапно накрыл их туман. Когда сквозь редеющую серебристую паутину вновь
показался прибой, Клод увидели стоящей на лунной дорожке далеко в море.
Оторопелые родственники и друзья принялись кричать и призывать ее на берег,
но она только взмахнула руками и... "истаяла в воздухе", как перевел я
невнятный финальный пассаж этой драмы.
Все же изучение манускриптов и протоколов взяло свою цену. В который раз
читая и перечитывая старинные эти реестры, где подробно описывались туманы и
туманно подробности, мне иной раз становилось не по себе. Мной овладевало
тягостное чувство смутной тревоги, неясного, но угрожающего провидения.
Безотчетно ему противясь, я откладывал свои изыскания. Я был достаточно
наблюдателен, чтобы заметить капризы собственного настроения и поставить их
в связь с лунными эволюциями. Как бы невзначай, но вполне планомерно воля
моя слабела. Все небрежней расточал я утренний заряд свежести, все бездумней
глядел в рассыпанный хаос легенд. Наконец планы мои окончательно облегчились
и съежились до пренебрегаемых величин. Я вполне отдался на волю
обстоятельств, делая ленивые визиты к окрестным знакомцам, почти наслаждаясь
бесцельностью своего существования.
Дни между тем стояли чудесные. Раскинув легчайшие облака, они наполнились
первозданною синью. Безмерно высокие отрешенным оком взирали они на землю,
где платаны, осыпанные золотистою пылью полудня, едва шевелились. В воздухе
полном истомы мысли легко покидали меня. Я с удовольствием отпускал их на
волю. Мера пространства и таинство времени незаметно складывались про запас.
Я был уверен, что вспомню о них в скудные свои дни.
Вечерами от плоских берегов озера возносились хоровые распевы и сладкий
жертвенный дым накаленных жаровен. То мои бывшие соотчичи воскуряли фимиам
новому властелину: Бар-Би-Кью. Иногда, когда сумрак внезапной скуки погружал
меня в меланхолию, я искал утешений в отеле "Пайн", русском заведении
средней руки, с бассейном, рестораном и Вилли Токаревым. Устраивался я как
бы с края веселья, так чтобы слышать настоятельные вокальные зазывы в
полуха. Главной отрадой служили мне танцы, где тяжелые тетки смущались как
девочки в объятьях красноносых водителей.
* * *
Скучая однообразием людей и обстоятельств, я все же не спешил возобновить
свои изыскания. Холод предчувствий покинул меня не совсем. Я старательно
предавался безделью, совершал далекие прогулкии и все менее охотно плескался
в растерзанных моторами водах Белого озера. Вечера мои посвящались
исключительно Джину и Тонику. Так избывалось тревожное бремя времени.
Как-то на почте я увидел старушку с тяжелою сумкой. Ее доброжелательная
повадка, быстрые воробьиные глаза, веселый голос были необыкновенно
естественны и приятны. С милой улыбкой она приняла мою помощь и мы зашагали
к ее недалекому поселению. С этих пор география моих скитаний резко
переменилась: в сумерки я частенько спешил к домику Веры Михайловны. Гости
обычно собирались на кухне этого мелкого строения выкрашенного рябою
зеленью. Домовладелец Феликс пышно именовал его GREEN HALL, точнее об этом
сообщали белесые литеры над ветхим крыльцом. Смешное, детское пристрастие
американцев к истеблишменту вы встречаете на каждом шагу. В Нью-Йорке некуда
повернуться от оксфордов, кембриджей и вашингтон холлов. Эти именования
торжественно объявляются с фронтонов и арок бесконечных доходных домов, и
можно быть уверенным, что чем невзрачнее и грязнее пристанище, тем весомее
его титул.
На кухне, половину которой занимала чугунная печь, бывало тесно от людей.
Литература и все что с ней связано обсуждались пространно и горячо. Я с
удовольствием вслушаивался в беседу, пил чай и помалкивал. Тяжесть неясных
тревог, похмельные сожаления - все выглаживалось в московском уюте этих
милых посиделок и чувства мои становились радужно-невесомы. Однажды речь
зашла об окрестных достопримечательностях. Рослый гражданин, которого не
имел я чести знать, повествовал о монастыре кармелиток. Будто бы в нем
выделывался необыкновенный ликер. Будто бы этим ликкером заговаривались
печали. Будто бы различали в нем благодать Божью. Сообщение это меня
несказанно вдохновило, поскольку беседы с алкоголем велись все свободней и
все с большим самозабвением погружался я в его волны. Тут же я и вызнал
дорогу. Назавтра, отложив в сторону пустяковые мои обязательства, в синий
заполдень устремился я в монастырь кармелиток. Неспешно выехал на дорогу,
неспешно миновал гигантское поле Вудстокского фестиваля. На знаменитых
просторах не увидел я никакого одушевленного присутствия, равно и не ощутил
безумных его эманаций. Под тихими ветрами цветы и травы прилежно клонились
долу. Мир и покой воскурялся в сладостном их аромате.
За селением Бетэль открылась ферма Рассела с тучным, несколько
покривившимся фаллосом силосной башни. Здесь недалече брал я уроки единения
с природой. Но однажды пожилая кобыла, дотоле весьма смирно ходившая подо
мною, отчаянно понесла. Сокрушив некстати явившиеся кусты, я вывалился в
потные буераки. Изрядно намятые бока, охладили мое прилежание. Верховые
уроки единения с природой были отринуты. Так еще раз подтверждалась слабость
моей воли и отвращение к настойчивым достижениям цели.
Отступивши в лощину, я вновь вознесся междугорьем. Дорога закружила над
потоком полным каменьев и водоворотов спешащей воды. Тщательно выписывая
повороты, я закружил вместе с ней. Вскоре кипящие воды излились в русло
Делавера. Здесь, на крутом взбеге берега, в крохотном городке Калликун и
раскинулся монастырь. С самого начала путешествия машина моя капризничала и
в приречной долине окончательно стала. Я сразу перестал ею интересоваться, в
разбег устремившись к монастырю. Заранее хмелел я всеми шартрезами и
бенедиктинами, которые на погибель мирянам варили кроткие руки послушниц.
Подъем занял у меня довольно времени. Чем дольше я поднимался, тем больше
жаждал припасть к сладким дарам кармелиток. Велик же был мой гнев, когда
прославленный ликер обернулся медом. Не менее прославленным, но абсолютно
мне не потребным. С негодованием и горечью спустился я в городок. Удача не
оставила меня окончательно: почти сразу нашелся ликерный магазин. Сияя как
огнь Ваала во чреве отеля "Имперский", он весь был к моим услугам. Кто мог
не почувствовать руки провидения в таких обстоятельствах? Я поспешил к
отелю. Рядом гарцевали три девушки. На карих лощадках. Лошади кажется тоже
не прочь были выпить. Я осмотрел коллекцию пыльных ликеров. Она меня ничем
не порадовала. Хотя вечера мои отдавались джину, я охотно потреблял и
"бурдашку", ту самую, которой любителем заявлялся Ноздрев. С отчиненной
бурдашкой, в пику столь подведшему меня ликеру, но в полной гармонии с
внутреннею наклонностью, устроился я вблизи Пенсильванского моста. Там
Делавер обтекает кудрявые острова и любителей форели, часами принимающих
бурные его воды резиновой грудью. День все еще был полон очарованья. Никто
не тревожил моего уединения. Опускалося солнце, приливало вино...
Под вечер, не весьма твердо, направился я к экипажу, полагая, что
хорошенько отдохнув, захочет он двигаться дальше. Водилось за ним подобное.
Однако на этот раз умер он капитально. В задумчивсти осел я на заднем
сиденьи. Гаражи верно давно затворились. Честные механики наливаются честным
"Будвайзером". Знакомцев в милом городке не предвиделось. Отель "Имперский"
был мне явно не по карману. В виду этих обстоятельств решил я отлежаться в
машине. Экипаж был широк, диван - мягок. Только что умостившись, вдруг
услышал я разудалые голоса: отоспать злополучную ночь мы с машиной
устроились рядом с баром. Провидение и здесь не хотело оставить меня своим
попечительством. Что ж, местное пиво не дурно. Можно слегка освежиться,
подумал я и нашел эту мысль весьма занимательной. Но едва раздвинулись
легкие двери бара, как я увидел, что за стойкой не было места. Народ сидел
плотно, увесисто, не выказывая ни намека, ни помышления покинуть желанно
обретенную тесноту. Тянуться через дюжие спины за кружкой пива мне не
хотелось. Я уж было собрался окончательно отступить, когда у дальней,
завешанной рогами стены приметил столик. За ним одиноко сидел старик
показавшийся мне симпатичным. Мэтью, объявил он едва я устроился с пивом у
края стола. Поддержать разговор не составило большого труда: старик говорил
за двоих. Я знай кивал и тянул свое пиво. Между прочим он сообщил, что
является агентом по продаже недвижимости. Я встрепенулся. Мне давно уже
хотелось присмотреть домик в окрестных местах. И, будто соблазняя меня,
Мэтью тотчас пустился в описания здешних красот. Особенно расхваливал он
берега Делавера.
- Да ведь там, - махнул я рукой, - уже Пенсильвания, - и, спросив еще
пива, вернулся к столу.
- В Пенсильвании, - доверительно возразил Мэтью, - налоги значительно
ниже и, если вы интересуетесь недвижимостью...
- Интересуюсь, - вяло сознался я.
- Так вот, - торжественно произнес старик, - у меня на примете, совсем
недалеко отсюда, есть великолепный дом.
Это сообщение не слишком меня взволновало. Вам всегда предлагают
замечательные дома, о которых вы не спрашивали.
- Ресурсы мои более чем скромны, - кисло сознался я. - Великолепие мне не
по карману.
Старик задумался, зажевал губами. Пальцы его томительно выбивали дробь.
- Есть один домик, - нерешительно растянул он, - в деревеньке Иквэнак.
Вдова там жила с тремя детьми. Боюсь только вам он не слишком понравится.
- Сколько? - Мэтью назвал цену.
- Он мне уже нравится.
- Можем посмотреть.
- Далеко?
- Миль двадцать, - ответил старик, - но дом вам не понравится.
Мы замолчали. Я тянул пиво и размышлял.
- Сами-то вы где обретаетесь? - спросил я наконец.
- В Лордвилле.
- Это город?
- Какой там город, - засмеялся Мэтью. - В нем всего-то семей десять...да
Молли, - добавил он почему-то шопотом.
- Молли? - лениво протянул я.
- Долгая история, - отмахнулся Мэтью. - Послушайте, - внезапно вскинулся
он, - если вы и вправду заинтересованы, мы можем осмотреть его прямо сейчас.
- Ночью? - усомнился я.
- Ну да, конечно, - сказал Мэтью, - это не совсем..., - и вновь потянулся
за пивом.
- Вообще-то, я торчу здесь только потому, что у меня сломалась машина.
- Но у меня есть машина, - сказал старик.
- Да не в том дело, - махнул я рукой. - А, впрочем, все равно. Едем.
* * *
Мы вышли из бара и тотчас погрузились в теплую мглу. Индустрия
развлечений угомонилась, пьяные клики оборвались. Только, навевая дрему,
неустанно кружил Делавер, и чувствовалось как сладко отдаваться сну под
бормотанье его стреноженных вод. В молчании мы переехали мост. Дорога круто
взяла направо. Фары гипнотическим светом заливали деревья. Внезапно у самого
края зелени загорались глаза и мы проносились мимо оленей, застывших в
грациозном испуге.
- В нашем краю их много, - вздохнул Мэтью.
- Вам это не нравится?
- Я не охотник, а ночью они так и лезут под колеса. Вы бы посмотрели, что
здесь осенью делается. Почти у каждого дома висят ободранные туши.
- Как можно их убивать! Они так красивы!
- Ну, охотникам все равно. Главное уложить, да рога повесить. Мясо берут
только местные. Основное веселье конечно вечером. Зайдите как нибудь в бар,
после открытия охоты. Там дым коромыслом. Рожи у всех красные, в каждой лапе
чуть не дюжина пива. А парни все здоровенные, двинут плечом - полстойки
снесут.
Мэтью живописал подвиги заезжих охотников так, что осуждение и одобрение
странным образом смешивалось в тоне его голоса.
- Даже в нашем крохотном Лордвилле живет парочка охотников. Между прочим,
Лордвилл лежит напротив Иквэнака. Возьмете дом - будем соседями, - засмеялся
старик. - Берега правда разные. Ну да скоро мост закончат, и все будет как
прежде. А ведь это уже третий по счету мост. Первый - Джон Лорд ставил еще в
1863-м. Снесло его в паводок. Другой простоял почти сотню лет. Мальчишками
мы прыгали с него в Делавер. Говорят и Молли с него прыгнула...
- Послушайте, что это за таинственная Молли? Вы уже второй раз ее
поминаете.
Старик ничего не ответил. Дорога продолжала петлять и вилять, пока не
выбилась на гладкий асфальт местного графства. Мы долго и старательно
забирались в гору, пока , стремительно раскручиваясь, не обрушилась вниз.
Старик как мог прижимался к скалистому краю.
- Так кто ж эта ваша Молли? - снова спросил я, но Мэтью не был расположен
мне отвечать. Пропасть свистела у нас за спиной...
Наконец мы скатились в долину, миновали тускло освещенный сарай,
бензоколонку, автомат кока-колы... - Иквэнак, - удостоверил Мэтью, и
медленно, слегка забирая вправо, покатил мимо церкви, редких домов, тихого
Делавера.
- Вот, - вылезая из машины, сказал он - вот этот дом.
Я огляделся. На склоне холма едва различимо высвечивалось нечто белое
почти закрытое деревьями и кустами. Каменные плиты поднимались к веранде.
Старик завозился с ключами. Дверь скрипнула. Он одолел упрямый замок.
Проведя рукой вдоль стены, Мэтью щелкнул выключателем. Света не было.
Ничего, бормотал Мэтью, у меня с собою фонарь. Тут же он и высветил
лестницу. Она была теплого красноватого тона и начиналась почти от порога.
Там, махнул фонарем старик, две спальни. В доме было душно и сыро, но
лестница мне понравилась. Мы обошли гостиную, кухню, заглянули в ванную.
Щели в стенах, рваные обои, тусклые окна в обметах паутины нисколько меня не
расхолаживали. Мне нравилась лестница, ее кленовые панели, уютные
закругления стертых ступеней. Не возражал я и против спален, с низким
накатанным потолком.
- Пожалуй, - прервал я настороженный взгляд старика, - пожалуй я возьму
этот дом, но... - и, нагнувшись к самому его уху, сказал:
- не прежде чем услышу о Молли.
- Поздно, - уронил Мэтью.
- Скорее рано, - я повел рукой в осветлевшую ночь.
- Ну что ж, - вздохнул Мэтью, - опускаясь на теплый пол веранды, - все
равно уже не заснуть. Только смотрите. Вы сами попросили об этом. Молли
теперь всегда будет с вами.
* * *
Я не очень-то разумел, что он имеет ввиду. Да, признаться, и не
задумывался. Мэтью помолчал, как бы собираясь с мыслями, и тихо начал свой
рассказ. Лицо его я едва различал, но все же приметил как оно заострилось и
побледнело.
- Молли Лорд знал я еще маленькой девочкой, очень милой. Почти каждый
парад 4 июля ее выбирали королевой Лордвилла. Как же гордо тогда в короне и
белом платье стояла она на повозке! Но без родителей жилось ей не сладко.
Погибли они внезапно: разбились на Западном побережье. В деревне правда
полно было родственников. Воспитывали ее три тетки, и главная среди них -
Крэйзи Энн.
- Крэйзи Энн?
- Ну да, так прозвали ее давным давно. Она была ...с фантазиями. Годам к
17 Молли обратилась в настоящую красавицу. Все местные парни с ума по ней
сходили... и не только местные. Особенно донимал ее молодой Хант. Мы
проезжали его лавку. Ну, теперь-то он давно не молод, но тогда... У Молли
была собака, терьер Кинг. Как-то его нашли мертвым в лесу. Все знали, что
убил его Хант, когда Молли дала ему от ворот поворот. Да он и не особенно
отпирался, но Крэйзи Энн не хотела связываться с полицией. Тут еще вот какое
дело. На своей даче почти каждое лето проживал Мессер Гейвер, как все его
называли. Весьма важный господин. Летом у нас всегда много народа. В
основном из Нью-Йорка. Ходил Мессер Гейвер всегда в черном бархатном костюме
с серебряной цепью.
- Принц Гамлет, - не удержался я.
- Не знаю, - ровно возразил Мэтью, - какой он принц, а скорей всего с
Уолл Стрита. Уж больно богатая у него дача. Как-нибудь побывайте в
Лордвилле, сами увидите. Часто с ним был и сын, парень видный,
обходительный. Молли он очень нравился. Пол, кажется так его звали. Он - по
художественной части. Все рисовал ее, лепил: в шляпке, без шляпки, у церкви,
у ручья... Потом и из дарева резать начал. Выходило у него это ловко. Молли
была как живая. Да. А папаша его, хоть и важный господие, тоже все вокруг
Молли петли вил. То духи ей замысловатые, то сережки. Но деликатно:
поклонится, ручку поцелует, да и скажет что-нибудь эдакое. Примите, мол,
радость моя, скромные приношения старого холостяка, вашей юности и свежести
никак недостойные. Что-нибудь в этом роде. Еще и ножкой шаркнет. А Молли
расхохочется, в щечку его поцелует и побежит вприпрыжку. Совсем же еще
девчонка. Пол тоже посмеивался, но чувствовалось, что это ему неприятно. Я,
да и парни наши, часто ходили в бар. Сейчас хозяйкой там Кэрол, а раньше был
хромой Фред. Зашел туда как-то и Пол, а в баре сидел Хант, уже здорово
пьяный. Стал он к Полу цепляться. Тот поначалу отшучивался, но потом и его
забрало. В общем, началась драка. Хант был парень здоровенный и, не будь он
пьян, Полу конечно б не сдобровать. А тут он быстро под стойку свалился. На
него уж и вниманья никто не обращал. Мы в биллиард играли. А он тихо
поднялся, вышел, да с "Винчестером" и вернулся. Упер его Полу в живот и
шипит: получишь ты теперь Молли, все разом получишь. Мы только рты разинули,
не знаем, что и делать. Вдруг двери настеж. Входит Мессер Гейвер во-от с
таким "Кольтом". Мистер Хант, говорит тихим голосом, не трудитесь
оборачиваться. Просто положите оружие или я сейчас же разнесу вашу тупую
голову. Все замерли, ну просто ни звука. Только Синатра из музыкального
ящика дышит, что-то печальное такое, про осень. Я смотрю у Ханта руки
дрожат. Заскрипел он зубами, бросил оружие и, не глядя, к выходу. Мы хотели
броситься за ним, вязать, звонить в полицию. Но Мессер Гейвер руку поднял и
говорит:
джентльмены, я думаю не стоит беспокоить полицию. С этим маленьким
недоразумением мы управимся сами. Не правда ли?
Прошел год. Молли стала так хороша, что и описать нельзя. Правда никто к
ней не совался. Хант всех предупредил, что сядет в тюрьму, но застрелит
любого кто посватается. Да что там застрелит. Чувствовалось, что совершенно
никто ей не нужен. Я имею ввиду наших местных. А Крэйзи Энн хотела отдать
Молли в художественный колледж. Она и правда рисовала недурно. Да только не
нужно ей было никакого колледжа. Пол был ее колледж. Мессер Гейвер преподнес
ей дорогущий мольберт, набор всяких кистей и красок. Хант сник. Не смел он
их тревожить. Молли и Пол не расставались. Крэйзи Энн отворила для них
пустующий дом дяди. В большой гостиной устроили там мастерскую. Идешь
вечером и видишь как колдуют они у большого листа бумаги. Пол что-то пишет
углем и ей объясняет. В общем ясное дело, к свадьбе все подвигается. Вскоре
и правда Молли и Пол обвенчались. А свадьбу решили устроить в День
Независимости. Крэйзи Энн не могла сразу лишиться Молли, и та обещала до
осени остаться в Лордвилле. Когда будете в нашей деревеньке, посмотрите на
старый дом, сразу за железной дорогой. В нем Молли и Пол и должны были жить
тем летом. Тот самый дядин дом, где устроили мастерскую. Дядя был такой же
чудак как и Энн. Дом он украсил витражами и всякими штучками.
Приближалось четвертое июля. Шли грандиозные приготовления к свадьбе.
Мессер Гейвер обещал уложить весь Лордвилл. Кто-то из ребят работал у него
накануне и видел в подвале бочек пять одного пива, а "Бренди" и "Виски" так
просто без счета. Крэйзи Энн тоже летала как девочка: Молли утопала в белых
шелках. С самого утра 4 июля начали расставлять столы. Цветов -
видимо-невидимо. Я тогда одних роз насчитал корзин десять.
Парад начался в 11. Ну, как обычно, прошагали мост с фейервеком и
спустились к церкви. Впереди Крэйзи Энн, вся в розовом, за ней - Мессер
Гейвер, на этот случай в белом фраке. Молли, ясное дело, не появлялась:
свадьба и все такое. Вдруг прибегает Пол и спрашивает где Молли. Все
остолбенели: как же это он спрашивает, когда она должна быть с ним... Да,
говорит, с вечера она примеряла платье. Потом сказала, что хочет отдохнуть,
удалилась в спальню и просила не будить ее до полудня. Нынче в полдень пошел
он ее будить, а в спальне никого и нет. Весь дом он облазил и сад, даже
бегал к мосту. Вот и подумал, что незаметно ушла она на парад...
Все закричали, забегали разом. Мессер Гейвер обнял Пола, отвел в
сторону... Короче, весь день мы искали Молли. Крэйзи Энн причитала и плакала
в церкви. Вызвали полицию...
Искали ее всю неделю. Арестовали Ханта. Потом выпустили: у него было
железное алиби. Мессер Гейвер уехал. Пол еще месяц бродил по лесам вдоль
Делавера. Дом у дороги заколотили. Прошел год. Потихоньку Молли стали
забывать. Только Крэйзи Энн все ходила к дому и часто сидела на старой
веранде. Как-то летом она разбиралась в доме и почувствовала/так она всем
рассказывала/, что на нее кто-то смотрит. Это была Молли. Она стояла сразу
за бойлером и тянула к ней руки. Крэйзи Анн сначала не поняла и спросила
ее: - Молли, что ты тут делаешь? Потом только сообразила, что она
деревянная. Пол начал вырезать ее месяца за три до свадьбы. Я ж ему и бревно
привозил. Ореховое. Ну, не знаю как Крэйзи Энн, а я б оттуда вылетел пулей.
Крэйзи Энн потом Молли всем в деревне показывала, и жуть брала как она
смотрела. Будто живая... а, в то же время, и мертвая. Потом Крэйзи Энн стала
ее наряжать, ставить у окон, тех что выходят к церкви. Это на третьем этаже,
там где раньше была бальная зала. Энн уверяла, что Молли там ночью танцует.
Дом старый. Ему уже лет за двести, и там никто не живет.
Вот ведь уж сколько лет прошло, а Молли так и не выходит у меня из
головы, особенно ночью. Я ведь недалеко от церкви живу. Вечерком этак идешь,
в окна глянешь, а она смотрит...
- Такая вот история, - сумрачно поднявшись, сказал Мэтью. - Поехали?
Мы тронулись в путь и все время молчали, как и бледный диск луны,
возникавший то слева, то справа. А я представлял себе бальную залу, церковь
и Молли, все кружащуюся и кружащуюся в лунном свете.
- Полнолуние, - задумчиво произнес я. Мэтью ничего не ответил, но вдруг
обернулся и с выражением, которого не берусь описать, произнес:
- Видели б вы как меняется лицо ее в полнолунье.
* * * Деревенька Иквэнак, в коей я поселился, частью располагалась на
склоне горы, наиболее же капитальные ее учреждения тяготели к долине. Здесь,
в патриархальной близости друг к другу обретались церковь, бар и бакалейная
лавка Джона Элмора Ханта. Существовали и другие достойные институции: на
задах лавки Ханта устроилась почта, далее распространялся гараж, музей
Исторического общества, заброшенный ресторан Курта Мюллера. В давние
времена, времена лесопилки и железнодорожного первенства, в Иквэнаке
проживало с полтысячи граждан, но это оживленное сообщество давно сгинуло и
разметалось. Я застал вряд ли более восьми десятков жителей. Об этом
сообщила мне как-то полногрудая барменша Кэрол. Впрочем, я не домогался
знакомств, а больше шатался по окрестным дорогам, неизбежно забиравшим в
гору. Выходя на очередную прогулку, я останавливался в раздумьи. Передо
мной, как перед Иванушкой-дурачком в русских сказках, представало три пути:
вниз в деревню; налево, мимо хромого Фреда; направо к Делаверу... Кстати о
дураках. Иванушка-дурак - любимый герой русского народа. Кличат его дураком,
а народ любяще - дурачком. Тычат Иваном, а народ ласкает Иванушкой. Дурак не
есть измерение умственных глубин, а позиция, указующая место подчинения и
самой последней зависимости, то бишь позиция вполне народная. В Иване народ
русский и любит самого себя. Самого себя и ласкает: он и весел, и ленив, и
смекалист, и красив. Сапоги шевровые, голова бедовая... Но это так, к слову.
Если направлялся я к Делаверу, то шагал мимо вросшего в землю кадиллака Боба
Дугана. Мне нравилось сообщение о намерении хорошо поохотиться. Оно
прихотливо завивавалось на яичных окраинах его номерного знака. Иногда капот
машины задирался к безоблачным небесам и из механической глуби возникали две
тощие задницы: Боб и отец его колдовали в пыльном моторе. Летними вечерами,
развалясь на сиденьи, Боб сладострастно гладил разогретую вишневую кожу. Эти
приемы, однако, никак не влияли на заслуженный экипаж: он продолжал
погружаться в землю. Вскоре отец Боба умер, на машину свалилось дерево и ее
забросили окончательно. С тех пор ее треснувшее лобовое стекло навевало
меланхолию и сиротство. Следующий чахлый дом оккупировал Ричард Вофорд. Это
было вагонообразное строение цвета земли. Жена Ричарда, покинула его лет
десять тому назад, оставив троих полнощеких детей. Ричард взялся было
улучшать строение, заведя снизу и сверху пронзительную голубую линию. Взятая
проба видимо не внушила ему больших надежд и вечерами он поднимал настроение
в местном баре. За этой небрежной обителью следовал опрятный домик матери
Вофорда, с телевизором, кремовыми занавесками и геранью в каждом окне. Дом
старушки Вофорд означал уже край деревни. Выходя из нее, дорога круто
забирала направо. Мост, о котором поминал Мэтью, все еще строился. Вот
почему не знал я другой стороны Делавера. Я держался крутых его берегов. В
дождливые дни на дороге сидели рыжие лужи, поднимался туман, вплетался в
монотонный шорох листвы, и было приятно, переваливаясь с пятки на носок,
ощущать податливость влажного грунта. Далеко внизу едва шумел Делавер, а над
головой вздымались владенья Дейва Андерсена. По сути дела владенья эти была
огромная, заросшая лесом гора. Единственной рукотворной ее вехой был кусок
картона с надписью: DAVE'S HILL и хоровод бочек, одетых в мрачный целлофан,
неодолимо поднимавшихся к жилищу хозяина. Я долго не мог понять, что
означала эта странная процессия. Все объяснилось зимой. В траурных бочках
сохранялись запасы песка. Этим песком Дэйв и присыпал ледяную зимнюю
крутизну. Почему-то мне он представлялся молодым парнем медвежьей стати. Но
однажды глухим вечером я зашел в бар. Посетителей не наблюдалось, кроме
седого лохматого мужика. На его коленях сидело полторы старухи, лихо
отправляя виски в беззубую пасть. Дэйв, протрубил он, едва я направился к
стойке. Мэгги, в перерыв между виски хрипло протолкнула старуха. Дэйв, лицо
которого полыхало свирепым румянцем, поведал, что живет наверху, что работал
барменом в Филадельфии, что устал от городской суеты, что долго искал глухой
угол и купил наконец триста акров в нашем краю. Да, был он не молод, к тому
ж на костылях, но много имел медвежьей повадки в круглой осадчивой спине и
широкопалых руках. Мимо Дэйва любил я ходить на далекую ферму. Дорога почти
во всякое время была пустынна, прохладна, тиха. В те начальные времена я
почти забыл историю Молли. Образ ее, столь выпукло обрисованный Мэтью,
отодвинулся и потускнел. Я было думал как-нибудь заглянуть в Лордвилл, но за
сутолокой дней и прелестью новооткрытых далей совершенно о нем забыл. А дали
действительно были прелестны. Они, с каждым прихотливым витком дороги,
манили то неспешным перебегом оленей, белые лиры хвостов которых опахивали
высокие папоротники, то блестящей игрой радужных перьев, вдруг взрывавшихся
у самой кромки подлеска фазанов. В конце прогулки выходил я к замечательно
аккуратному домику у овального пруда. Сперва дорожка, усаженная золотыми
шарами, приводила к сараю. Перед распахнутыми его воротами стоял чистенький
Понтиак, а в глубине виднелись невиданным порядком сложенные дрова. У самого
домика сидела рыжая Колли и очень весело улыбалась острой мордашкой. Ее
хозяйка, высокая, сухая, типичная "куриная нога в кринолине", с той только
разницей, что кринолинов она не носила, а неизменно была одета в джинсовый
комбинезон, деятельно хлопотала по хозяйству. Дружеским взмахом руки, я
приветствовал всю эту провидением хранимую пастораль. Старушка Гретель тем
же жестом отдавала мне дань. Ханзель ее видать был давно похоронен, но она,
как мне думалось, принимала жизнь смело и прямо. Столько силы и света
хранило ее лицо.
А потом я заходил в закат. Закаты. Каждый вечер угасают они в небесах
неподвластных нашей палитре. Их розово-лимонный коктейль проливается за
лиловый бархат гор. Падают сумерки и полнолунный я иду осветленной тропой.
Загибаются реки в серебряный рог. Холодом играют блестящие их перекаты. В
четыре хрустальных ноты звенят лягушки и пустой полнощекий месяц бросает
снежную пыль на мою осторожную тень.
Иногда на исходе долгой прогулки я заглядывал в бар. Кэрол тут же с
улыбкой цедила мне пиво. Улыбалась она постоянно, выказывая пропущенный зуб.
Мне нравились ее шутки, деревенское пиво и пропущенный зуб. Я подходил к
стойке, взбирался на табурет в том месте, где висело древнее коромысло и
читал рекламу отеля "Савой". За $1.75 обещались роскошные номера в самом
центре Манхаттэна. Правда в 25м году. Руки мои невольно гладили стойку: было
приятно осязать теплую плоть старого дерева, хранившую касания сотни других
рук.
Однажды, несчетный раз прочитав о роскошных номерах в Манхэттэне, я
услышал громкий спор. Один из спорящих был Дэйв Андерсен, в другой опознал я
тетушку Кэрол, Бэтти. Дэйв, подперев костыль, с неизменной стопкой виски
стоял у биллиарда.
- Все вы сумасшедшие истерички, - шумел Дэйв. - Где это видано, чтобы
деревянная кукла вдруг ожила? Крэйзи Энн совсем своротила с ума.
- Не только Энн так думает, - возражала Бэтти, - Гроувсы и Шульцы тоже
уверены, что к столетию церкви произойдет чудо. В Лордвилле уже не раз
случались странные вещи.
- Да, но причем здесь ваша Молли? - горячился Дэйв. Хотел бы я посмотреть
как этот кусок деревяшки обратится в девушку.
- Тише, тише, - замахала руками Бэтти. - Вот накликаешь ты ее на свою
дурацкую голову. Как навестит она тебя на твоей горке, так враз примолкнешь.
- Хо, хо, - не слишком уверенно всколыхнулся Дэйв и разом проглотил
виски.
Да, Молли, со странным чувством подумал я. Она не дает о себе забыть...
* * *
И вот, наконец, я отправился в Лордвилл. Отправился сразу же после
открытия моста. Его быки, шершавые плиты, свежая изморозь оцинкованной стали
были опрятны и функциональны. В абсолютном безмолвии достиг я середины
пролета. По левую мою руку в обрамлении гор и лесов кипели пороги, по
правую - плавной дугой уносил Делавер свою пену к багровому горизонту. И
там, приняв розовый отсвет на снежные крылья, в такт и тон опененным водам,
качалась пара лебедей. Конечно я мог посетить Лордвилл и раньше, заехать с
иной стороны, но меня останавливало странное предубеждение: я не хотел
окольных путей, я непременно желал войти в него по новому мосту. И с первых
же шагов на другом берегу я почувствовал нарастающее волнение. Казалось, что
атмосфера этого места была пропитана тайной и неизъяснимою грустью. Она в
равной мере завораживала и настораживала. Железная дорога проходила в
каких-нибудь тридцати футах от моста. О ее существовании знал я и раньше:
дорога была голосиста. Ночью я иногда просыпался от нарастающей в своей
жалобе песни поезда, колеса которого брали тесный поворот. Песня эта
приближалась издалека, сперва едва касаясь моих пугливых снов. Потом она
становилась настойчивей, звонче, легко разгоняла сонные призраки и заполняла
тоскливою нотой все мое скромное помещение. Да, поезд, с какой-то привычной
печалью отмечало сознание, и невольно считало удары колес на стыках рельсов.
Постепенно все разрешалось глухим замиравшим ропотом, и я еще острее
чувствовал безнадежность, абсолютность ночи.
Я встал на пропахшие креозотом шпалы. Дорога истекала из заросшего
колючками поворота, там где сверкая целыми стеклами, глядел на нее покинутый
бежевый "Линкольн". Напротив него, по другую сторону дороги поднималась
беседка литого бетона, назначения которой я не мог угадать. Но было отрадно
почувствовать ее старость, вполне осязаемую даже и без даты "1910",
выдавленной по самому верху. Я перешел дорогу. Навстречу мне вывалилось
полусгнившее сооружение с яркими зелеными воротами. PETTY COAT JUNCTION
разобрал я тусклые письмена. Вероятно когда-то здесь помещался станционный
смотритель. Я обернулся направо. За старинным, в половину обрушившимся
забором из широких лопатин со сквозным фигурным вырезом, стоял причудливый
дом. Был он в три этажа. Его фонари, наборные карнизы, неожиданные витражи
обличали вкус капризный и затейливый. Дом был явно заброшен, хотя на лужайке
около веранды стоял небольшой стол и на нем ваза с цветами. Несмотря на
вполне определенное послание: KEEP OUT, вздымавшееся на шесте у самого
порога, мне захотелось разглядеть этот дом подробнее. Я вновь пошел вдоль
останков забора, мимо старой яблони с непотревоженными румяными плодами,
надеясь увидеть что-нибудь любопытное. Со стороны железной дороги дом
скрывали яркие кусты боярышника, но одна из башен с выпуклыми окнами
подходила к забору очень близко. Здесь я и раздвинул кусты. Пыльные окна
пропускали мало света. Все же мне удалось разглядеть алебастровый женский
профиль и разбросанные по полу книги. Профиль, профиль задумчиво повторял я
и вдруг понял, что это за дом. Дом этот конечно же предназначался
обрученным: Полу и Молли. Я еще раз вгляделся в алебастровый профиль. Слой
пыли трогательной тенью лежал на его щеке. Внезапно мне стало не по себе. Я
отвернулся и направился к мосту. Медленно брел я по серым плитам и странные
мысли бродили у меня в голове.
В следующее мое посещение Лордвилля, я миновал заброшенный дом и пошел по
грунтовой дороге. Летний сезон давно кончился. Редкие дачи, одинокие и
покинутые, нехотя выступали из потускневшей листвы. Я, невольно чувствуя их
отрешенность, замедлял шаг и пристальнее всматривался в оскудевший подлесок,
в пригорюневшееся, едва сдерживающее слезы небо, в аккуратно собранные и уже
сгнившие кучки прошлогодних сучьев. По правую мою руку заросли, круто
опускавшиеся к Делаверу, заместились округлой стеной, едва ли в метр
высотой. Выложенная из крупных голышей, меж которых пробивались густые
сочно-зеленые нити моха, стена приводила к столбам, сложенным из тех же
голышей, и водруженных меж ними кованых врат. На воротах чугунною вязью было
выведено: THE RAVEN. Раскинутая внушительным полукругом, за стеной
возвышалась великолепная усадьба. Хотя следы заброшенности и упадка были
очевидны, стройность центрального здания и его легкие крылья радовали глаз
изяществом замысла и отделки. Резные беседки, цветники, гнутые мостки,
перекинутые через там и сям текущие ручьи, дополняли очарование этого места.
Но самое невероятное случилось, когда я почти совсем уже свернул за угол и
вдруг услышал шум гравия под колесами автомобиля. Он видимо выехал, обогнув
главное здание. Тотчас узнал я и старика водителя.
- Мэтью! - воскликнул я и довольно глупо добавил:
- Что вы здесь делаете?
- Ааа...
Он был удивлен не меньше меня.
- Сейчас, - улыбнулся он. - Я должен отпереть ворота. Просто
замечательно, - подхватив меня под руку, начал Мэтью.
- Поздравляю, вы живете в чудеснейшем доме...
- Помните ли вы историю Молли Лорд? - остановил мои восторги Мэтью. - Я
вам когда-то...
- Прекрасно помню, - прервал я его.
- Так вот, этот дом принадлежит, вернее принадлежал отцу ее жениха,
Мессеру Гейверу. Он, впрочем, давно здесь не жил, и, согласно его завещанию,
дом пустовал тридцать лет. Теперь же родственники желают его продать. Но
самое интересное, - тут старик наклонился вплотную к моему уху и тихо
произнес:
- я кажется обнаружил кое-что, имеющее отношение к Молли. Кстати, вы ее
уже видели? То есть, я имею ввиду, куклу.
- Куклу?
- Ну да, так мы ее здесь называем. Ведь Крэйзи Энн к каждому празднику
наряжает ее словно куколку. Если вы еще ее не видели, то я готов быть вашим
провожатым. Она находится в старинном доме Лордов, что против церкви. Дому
больше двухсот лет. Когда-то был в нем салун и бальные залы: одна наверху,
другая внизу. Молли...
- Вы бываете в баре у Кэрол? - не совсем ловко перебил я старика. Мне
конечно хотелось увидеть Молли, но в другом настроении и обстоятельствах.
- Да, и довольно часто, - ничуть не смутился Мэтью.
- Я бы с удовольствием сегодня вечерком пригласил вас туда. Посидим,
потолкуем.
- А вы не прост, -улыбнулся Мэтью, - о, совсем не прост.
- Так как же? - повторил я, деланно улыбаясь ему навстречу.
- Часов в девять? - подмигнул старикан.
- Идет.
Экипаж Мэтью, заминая опавшие листья, повернул на дорогу. Я стоял,
задумчиво глядя сквозь кованные ворота. Почему RAVEN? Ни в свободном разбеге
усадьбы, ни в томном шопоте кленов, ни в тихом переборе ручьев не улавливал
я угрюмости или мрака. Я миновал заглаженный вал ограды, прошагал с полчаса
пока навстречу мне не бросился упитанный черный лабрадор. Лапы вскинулись
мне навстречу. Горячий язык облизал нос.
- Дэйзи! - крикнул чей-то строгий голос. И я на миг погружаюсь в лето и
детство: кувшинки, жара, старая дача с золотыми шарами... Я улыбнулся, всей
грудью вдохнул настой сосновых игл, широко раскрыл глаза. Нет, это не Дэйзи
моего детства...
Дорога сделала петлю и я зашагал к Лордвиллю. Смеркалось. Пошел мелкий
дождь. Я прибавил шагу. Холмы и деревья, затянуло туманом. Вот и усадьба
Гейвера. Еще поворот. Еще. Мостик. Церковь. Я беру круто направо...
* * *
С тех пор как увидел я Молли душа моя не знала покоя. Я был так полон ею,
что не мог заставить себя пойти в бар. Потом, потом твердил я себе,
направляясь к железной дороге. Я почти не слышал гул приближающегося
состава. Внезапный ветер охватил мое горящее лицо. Черная туша тепловоза
громыхнула у самых глаз и я невольно отступил на шаг от бешено летящих
вагонов. Весьма во-время. Следующая раскоряченная платформа почти наверняка
бы меня сбила. Я отошел к забору того затейливого дома, где Крэйзи Энн
отыскала статую Молли. Я и сам простоял там как статуя, пока не унял
бушующий хаос мыслей и чувств. Нет, этак не годится. Мэтью... Я взглянул на
часы. Без четверти девять...
Мэтью сидел у дальнего конца стойки. Весьма старомодный фонарь, покачивая
золотыми усами, кропил его синькой и зеленью. При этом, довольно добродушное
лицо его становилось зловещим, прямо обращаяясь в лицо мертвеца.
- Если ваша история похожа на ваше лицо, я не желаю ее слушать, -
сумрачно улыбаясь произнес я, забираясь на ближнюю тумбу.
- Я конечно не молод, - нахмурился Мэтью.
- Да, нет. Просто фонарь делает его как бы ... несколько потусторонним.
- Так. Теперь вы меня еще и похоронили.
- Да нет же, сэр. Поверьте, я испытываю к вам чувства самые дружеские.
Извините неловкость моих шуток и примите уверения в совершенном уважении.
Мы помолчали. Я воспользовался паузой и неожиданно для себя заказал рому.
- Ром - молоко солдата, - нехотя объявил я. Почему-то эта дурацкая фраза
с детства засела у меня в голове. - Каковы будут ваши предпочтения? -
обратился я к Мэтью.
- Я не пью ничего крепче пива, - ответил он и протянул кружку. Мэтью не
торопился. Он молча вытянул не меньше шести кружек пива, улыбаясь и
приветливо кивая тому блаженному состоянию, которое вскоре явилось в каждой
складке его расслабленного лица. Я не прерывал его молчания, равномерно
отправляя порции рома в уже несколько перегруженный желудок. Я не ощущал ни
блаженства, ни расслабления. Молли в своих снежных одеждах качалась в
затуманенной моей голове.
- Ну, - вдруг придвинулся ко мне Мэтью, - слушайте.
Вот уже два месяца, как усадьба Мессера Гейвера стоит на продаже. Как я
уже говорил, умер он лет тридцать тому назад. Да и вообще, после
исчезновения Молли он редко посещал наши места. Наследники, которые живут
далеко и не имеют времени сюда приехать, попросили меня очистить усадьбу от
"всякого старого мусора". Я не очень-то понимал, что они имеют ввиду и
послал им просьбу высказаться яснее. В присланном письме-распоряжении они
написали, чтобы я избавился от старой мебели и всех какие не найду бумаг.
Ну, мое дело маленькое. Я должен следовать пожеланиям клиента. С месяц назад
я начал разбираться в особняке...
Кэрол гасила огни. Я вышел из бара. Стояла абсолютная тишина. Воздух был
прохладен и влажен. Крест церкви рассекал луну на туманные четверти.
Деревья, лаково чернея стволами, смотрели на меня отрешенно и покинуто. Я
перевел дух, сошел со ступеней и побрел к дому.
* * *
Ночью я брожу по Большому кругу. Пробираюсь во тьме вдоль террасы своего
домика, отвожу бушующие кусты. И опять размышляю: начать ли с дороги ведущей
к бару или ею закончить? Тем временем нога уже щупает задубевшую землю и
сворачивает к жилищу Хромого. Я никогда не беру с собой фонаря. Мне нравится
скользить лунной тропой, печалиться в печальной дрожи звезд или шагать в
абсолютной мгле, гулко выстукивая каменистый путь. Когда собака Хромого
зайдется протяжным нервическим лаем, я заверну к 191-й дороге. Но сперва
постою у громадного дуба, загляну в изломы его старческих сучьев, в
светоносную пыль, щедро насыпанную между ними. Увижу ледяной блеск Стрельца,
севший на треснувшую кору, и бархат бездонной ночи, раскинутый до рассвета.
Я услышу шепот оленей, легкий ветер, слетевший с верхов Делавера и пойду еще
тише, минуя рыжие рельсы, занемогшие в крае обрыва. Их ровно 33. Они бредут
как усталые вехи земного пути Христа. Я непременно сочту их все: раз, два,
три..., с магическим 33 завернув на шоссе. Влево оно тянется наверх и оттуда
низвергаются снопы света. Это машина берет поворот. Вправо нисходит оно к
деревне, барн-ресторану "Сельские радости" Курта Мюллера, бакалейной лавке
Ханта и почтовым услугам. Я пересекаю шоссе несколько наискосок и выхожу на
DUKE ROAD, довольно корявый проселок, в начале которого присел домик вдовы
Ветц. Если время еще не коснулось полуночи, в доме вдовы мелькают цветные
тени и слышится глухой рокот телевизора. Над ее огородом висят знамена
свежих простынь. Иногда вдова решает блюсти границы. Тогда мое вторжение
заливает пространство владений тупым охранительным заревом. Но скоро это ей
надоедает. Она устает от скачущего туда и сюда зверья и бегущего вслед за
ним света. Ночь густеет, застывает весомей, плотней. Я бреду почти наугад.
Поворот, еще поворот. Хижина Старика. У трубы в стылые ночи греются кошки.
Чердачное окно разбито. Огород бременят тяжелые помидоры. Под сухим дерева
валяется таз с огурцами. Осенью, являя взорам ветхое дно, висит он на желтом
крюке. Мелкий щебень крошится под моим сапогом, возвещая начало ручья.
Называют его Иквэнак - Быстрая вода. Прохожу к середине мостка, где в
щербатый бетон запаяна оцинкованная плита. Пальцы мои скользят выпуклой
вязью. Я знаю, что там за письмена:
1928
EQUINUNK CREEK
Bidge reconstructed by COMMONWEALTH OF PENNSYLVANIA department of
highways
County commissioners Earl Rockwell, D.N. Eno, Chas. A. Herrman, T.L.
Medland - clerk, C.A. Garrett - colicitor
Я клонюсь вниз, к бурливо скачущим водам. Замечаю кружевной вихор пены.
Иду на другую сторону, куда несется ручей. Тучи расселись, брызнуло лунной
рябью. Кто-то быстро бежит по воде: красный хохолок, траурный росчерк
крыльев - водяная курочка. Я узнал ее, будто перенесшуюся из
российско-рязанской глуби, пропитанной ароматом антоновских яблок. Был я
молод тогда, удал и беспечен и гулял вдоль иных берегов. А ружье мое било
точно и беспощадно. Но в те времена я не думал о беспощадности. Жизнь
неслась легко и самозабвенно. Испытания ожидали за еще не явленным
поворотом.
Покидая ручей, я вхожу на дорогу. Она блестяща и узка. Легконогий разбег
галереи, лимонные отсветы стен, по ранжиру выстроенный холод окон. Этот дом
оживает в большие праздники. Распахнутый золотистым светом, он плывет меж
хребтами гор и я вслушиваюсь в музыку его очертаний, в музыку странным
образом близкую, понятную и родную. Мне видится пара буланых коней, лаковый
узор кареты, перчатка утонувшая в кружевах...Сны, сны далекой, пропавшей
стороны, пропавшей и вдруг воскреснувшей, восчувствованной в ауре этого
странного дома. Да, есть гармонии, которым суждено из века в век звенеть и
воплощаться.
Я прошел ближе к дому, успел рассмотреть покинутые качели, забытый венок
и лунный трепет, текущий и угасающий на белых столбах. Меня облегала свежая
мгла. Ни вздоха, только Иквэнак перекатывал свои камешки. И под шелест
катящихся вод с особенной силой осязался порядок и лад уснувшей долины.
Теперь следовало кивнуть, попрощаться и забирать вправо, пока на крутом
изгибе дороги не явятся гигантские ветлы. Я всегда ощущаю таинство этого
места. Нас было трое тогда. Силуэты гор едва проступали в густом холодном
настое полуночи. Завороженные каким-то неизъяснимым чувством, мы толковали о
звездах, о предвоплощении, о знаках неразгаданной астральной мглы.
- Явись! - внезапно воскликнул я. Тотчас в белесом пологе прорубилось
окно и пал столб лунного света. Секунду, другую в его призрачном свете
растекались косы тумана, будто кто-то неторопливо и нежно выдувал письмена.
И вновь белесое пространство, размазывая нити горных хребтов, обтекало ночь.
Вот и ответ, тихо сказал один из нас. Ошеломленные, повернули мы к дому.
Да, ветлы абсолютно бездвижны. Перепутанный хаос струйных ветвей. Вот уже
выгладилась дорога. По правую ее руку все быстрее, все звонче бежит Иквэнак,
спешит к Делаверу. По левую - надыбился бок горы, оброс хвойною шерстью.
Сосны прямы, безмолвны и сумрачны ели. Я бреду под гигантский фонарь
пожарного гаража. Пусто стерильно в его отчужденном свете. Добровольцы
окрестных весей лелеют блестящий свой экипаж. Я подхожу, одобряю его хоромы
и надраенный хром. Каждый год призываюсь я жертвовать на его содержанье.
Лепта моя мала, но постоянна. Тут же молчит и широкий навес со скамьями.
Летом не часто, но все же кипят здесь концерты. Сельская муза сговорчивей
льется за пивом. Прост расторопный буфет и сердечно веселье. За пожарным
присутствием дома высыпают гуще. Фасады их покинуты и надменны. Они цветут
узорами отошедшего празднества. А вот и жилище Элмора Ханта. Я будто слышу
тощую музыку. Грузен, расторопен, краснорож его хозяин. Собрал под тяжелой
рукой он тысячи акров земли, обратал школьный извоз, мастерские и лавки с
продуктом. Неутомимо скупает окрест он дома и делянки. В главном его
магазине у стенда с затхлой гастрономией и фигурными ножами, в волнах сетей,
частоколе удилищ, рассыпе крючков, возвышается черный медведь. Хант убил его
на своей ферме. Растянул и взвесил. Потянул он на пятьсот с лишним фунтов, о
чем и сообщил в табличке меж задними лапами доблестный Джон. Зверь и охотник
вполне бы могли поменяться местами. Дом Элмора Ханта, однако, нисколько не
напоминает владетеля. Легок он, бел и изящен. Линии его стремительны и
приятны. И тут вспоминаю я белотелую миссис Хант, стройные ее формы, чистый
профиль под черною прядью волос. Теперь понятно откуда эта воздушность и
стрельчатые окна, занавешенные мелькающими тенями.
Вновь перетоп одинокой 191-й дороги. Площадь - пустыня в
печально-рассеянном свете. Полночь. Багров и безмолвен брошенный
барн-ресторан. Свечи зловещи в квадратных его окоемах. Что-то плывет в
паутине, пыли и тиши. Что-то иль кто-то? Молли? Ей надоело стоять у окна
бальной залы? Видеть все тот же постылый, колокольный очерк церкви? Ей
хочется встать на пути полуночных прохожих, отрешенно и холодно заглянуть им
в глаза? Уловить трепет их обомлевшей души? Но медленный, мерный, глухой,
все нарастающий гул-перестук: ти-та-тук, ти-та-тук, ти-та-тук...Слышишь,
Молли? Это в твоем королевстве, в Лордвилле, в надрыве тяжкий товарный
состав жилы железные тянет. Ты должна его слышать в своей бальной зале. Твое
бальное платье вдруг взлетит и опадает во след содрогающей его поступи. И ты
на миг исполнишься дрожью подлинной жизни...
Я почти откружил свой целительный круг. Встал у бедра бара, там где
беспорядочно тлела россыпь забытой иллюминации. Ни единого экипажа у
дровяных его швартовых. Притомился народ, окунувшись в скучные будни. Но к
пятнице туже затянется севшая пружина веселья, грянет оркестрион музыкальной
машины, закипят шары в расшатанных лузах и пивные кружки в раздавшихся
фермерских лапах. Бар, я люблю его простодушие, теплые сумерки стойки,
тучную Кэрол с пропущенным зубом. Мне нравится его старомодный юмор: - "Мы
стреляем в каждого третьего сэйлсмена. Второй - только что покинул бар"...
* * *
Хотя постепенно я изучил все окрестные достопримечательности, центром
моего притяжения оставалась Молли. Особенно сильное впечатление производит
она в зимние вечера, застыв в сумрачных лучах первых звезд, высекающих из
оконных наледей синие молнии. И я, ей во след, застываю среди безмолвия
дороги, в скорбной тени покинутой церкви. Чувства мои настороженны,
торжественно тяжелы. Сейчас я поверну, увижу ее старый дом. Мессер Гейвер?
Что означают записи странных снов в ваших старых бумагах? Что ожидает Крэйзи
Энн во грядущее "воскресение"?
Да, старый дом. Я проник в него весной, после грозы, в отошедшие
подвальные двери. Все произошло так, будто кто-то подвел меня к этим дверям.
День сиял. Омытый теплым дождем, Делавер хороводил взбитую пену. Мост
пустынен, окрестности в свежей листве.
Подвал. Трубы отопления блестят как новые. Сухие и мощные потолочные
балки, капитальнейшие столбы опор. Аккуратный скелет кошки? у самой стены.
На широком подоконнике трехсветного окна - гипсовая рука, венок из
прозрачных золотистых листьев, тяжелый фолиант в черном переплете: словарь
1892 года. Закрываю глаза. Открываю его наугад. Веду палец вслепую... -
Mollie! Я не удивляюсь, а просто киваю головой. Узкая лестница ведет наверх
в залу. Салатовый шелк обоев, ветхие портьеры, рассыпанные по полу пуговицы,
серебряные ложки, непочатая бутылка Бордо, портупея для небольшого нагана,
катушки цветных ниток, инкрустированная швейная машинка, распахнутый
гардероб: платья, платья, платья, кремовые, атласные, бальные... Я обхожу
весь дом: музыкальную комнату с вишневыми гардинами, бордовым роялем,
бронзовой люстрой и плафонами венецианского стекла, библиотеку с темными
фолиантами, целую вереницу спален с монументальными кроватями и резными
зеркалами трельяжей, кухню с бирюзовой плитой, мастерскую, завленную
иссохшими тюбиками краски, старыми подрамниками, брошенными и рваными
холстами, чулан с россыпью позеленевших охотничьих гильз...
Я сижу наверху в пустой комнате с единственным плетеным креслом. Витражи
ее смотрят на Делавер, наливаясь густеющим рубиновым светом. Если открыть
балконную дверь, то можно увидеть и церковь. Завтра торжественная дата:
Lordville Presbyterian Church Centennial
столетие со дня основания. Столетие
Rules For Dayly Life:
Begin The Day With GOD
Open The Book Of GOD
Go Thrugh The Day With GOD
Converse In Mind With GOD
Conclude The Day With GOD
Lie Down At Night With GOD
Молли, ты здесь, ты рядом. Я ощущаю тебя в дыхании ветра, в рубиновых
сумерках этой комнаты.
Прав Мессер Гейвер в своих настояниях.
Энн прозорлива в своем безумии.
Завтра!










ФЛАМЕНКО
(Хроника одной страсти)


Впервые он увидел ее в Риме и тотчас забыл. Осталось только небрежное,
скользящее по поверхности сознания впечатление провинциальности, но, вместе
с тем, пленительности ее жеста и взгляда. Хрустальная каденция ее имени
исчезающим эхом прозвенела мимо него. Успех всегда делал его отрешенным... и
расточительным. Он подарил ей свои литографии. Через день улетал он в Рио...
На исходе лета, Ник оказался в Манхэттэне. Пружина долгого летнего дня
разжималась. Орды сплоченных автомобилей редели и все призывней, все
настоятельней гремели ночные ритмы. Толпы рассчетливых и беспечных в
привычной, давно разоблаченной неврастении, спешили на праздник жизни.
Отчужденно и холодно, из зеркального блеска витрин, наблюдали за ними
надменные манекены. Лаковые экипажи едва помещались у бронзой и мрамором
обремененных подъездов. Рестораны разгорались воодушевлением. Кафе голубели,
настаиваясь в меланхолии блюза. Ночные клубы сотрясались в лихорадке рока.
Горячительные напитки побеждали горькие сомнения.
Судьба, переменчивая и высокомерная, как профиль Нью-Йорка в розовом дыму
уходящего дня, кинула его в оживление и роскошь Пятой авеню. Ник находился в
компании самоуверенной и блестящей. Аура хозяев этой беспечной,
расточительно-бездельной жизни была ему приятна, но не близка, и он почти с
удовольствием вызвался проводить Франческу Фьезоле. Франческа снимала студию
в самом центре "off off Broadway". Профланировав тусклыми переулками, они
вышли к очередному пристанищу Музы и Талии и Франческа вдруг затащила его в
театр. Ему не особенно нравились хмурые кабальеро SEVILLE DANCE AND MUSIC
COMPANY, но он терпеливо ждал обещанного фламенко. Вскоре певцы разодрали
воздух гортанною жалобой. Зарыдали гитары...Хриплая лихорадка фламенко
всегда пробуждала в нем темную меланхолию. Далекая, нездешняя горечь
возникала в груди, ширилась, вдруг взрывалась отчаянной жаждой любви...
Между тем сеньориты, под слаженный стук каблучков, захватили сцену. Одна из
них сразу его поразила. Танцевала она божественно. Ник только что вернулся
из Бразилии. Бешенство карнавала еще догорала в его крови и он тотчас
почувствовал безудержные волны ее сладострастья. Когда она, грациозно
подобрав юбки, вынеслась на самый край сцены, он вдруг вспомнил ее. Перед
ним закружилась громада руин Колизея, и ее струящееся имя вновь наполнилось
пробудившимся звоном.
- Дель Рей, - внезапно выдохнул Ник, - Бьянка Дель Рей!
В перерыве он бросился за кулисы...
Бьянка как будто его не узнала, хотя на изъявления восторга отвечала с
профессиональной любезностью. Эта подмороженная любезность была ему не
особенно приятна. Она словно бы отметала и его восторги, и то огненное
обаяние, которое так его поразило. Он напомнил о вернисаже, о Риме. Бьянка
весело рассмеялась. Да, да, она помнит Рим, а вот то, что он ее не забыл ей
удивительно.
- Вы ведь тогда меня просто не замечали, - вновь, несколько деланно,
рассмеялась Бьянка.
- Да нет, - смутился Ник, - я мог выглядить рассеянным, но память на лица
у меня... - Он не докончил фразы и улыбнулся, наблюдая за реакцией ее
настороженного, совсем еще юного лица. Сколько может ей быть? Восемьнадцать,
двадцать? Как необычно, как пронзительно она хороша! Тугое золото кудрей...
и до бешенства соблазнительная фигура!
- Я даже припоминаю, - снова медленно начал он, - что подарил вам свои
литографии.
- О! Если вам жаль, нахмурилась Бьянка, - я могу их вернуть...
- Ну, что вы, - поспешно возразил он, любуясь молнией гнева вдруг
распахнувшей глубину ее взора. - Я просто доказываю, какая хорошая у меня
память. - Он все улыбался, готовясь выпросить ее телефон, но Бьянка
упорхнула на сцену.
После спектакля напрасно дежурил он у выходных кулис. Разочарованная
Франческа давно его покинула, а он все топтался перед фасадом театра.
* * *

С этого вечера Ник не пропускал ни одного выступления SEVILLE DANCE AND
MUSIC COMPANY, сделавшись почти афисионадо фламенко. Но Бьянка была ему
недоступна. Мистер Кордозо, премьер и директор труппы, не оставлял ее ни на
минуту. Он выучил ее расписание. Прилежно дежурил у входов и выходов... Все
это, наконец, ему надоело. Он не привык к роли соглядатая. Бьянка возникла
почти неожиданно. Ник уже оставлял опостылевший закоулок, когда она,
стремительно распахнув двери, пронеслась мимо.
- Бьянка! - воскликнул Ник, бросившись следом и почти грубо схватив ее за
рукав. - Бьянка, почему вы бежите от меня? Я не сделал вам ничего дурного.
- Зачем же вы преследуете меня? Что вам от меня нужно?
- Бьянка, - медленно начал Ник, раздражаясь своей неуверенностью, - вы,
вы сами не знаете, что вы со мной сделали. Я должен был вас увидеть. Должен.
- Ну вот, - резко произнесла Бьянка, - вы меня видите.
- Да. Но вы-то, не хотите даже взглянуть в мою сторону.
- Плачу вашей же разменной монетой.
Ого! Изумленно и радостно подумал Ник. Какая бешеная гордость! Еще не все
потеряно.
- Бьянка! - вдохновенно воскликнул он, - поверьте, я уже тысячи раз
раскаялся в своем невнимании. Я... - Он решительно развернул ее холодное
лицо и, побеждая сопротивление, приник к губам...
Да, Бьянка была горда. Но отзывчива. Ник выучился оказывать столь
необходимые ей знаки внимания и постепенно к нему вернулась былая
самоуверенность. Чувство его уже не вызывало протеста. Его поцелуи, его
объятья становились все настойчивей. Бьянка слабела. Сопротивление ее скорее
было знаком желанной капитуляции, чем последними усилиями обороны. Ник
чувствовал, что настала пора окончательного сближения. С удовольствием,
почти небрежно, пригласил он ее провести денек вместе. Он был так уверен в
себе, что даже не стал ожидать окончания ее репетиций. Просто протянул ей
клочок бумаги с разъяснением как найти его на Лонг Айленде.
Он принял ее весело и снисходительно. Они гуляли, целовались, даже
купались голышом, но к его удивлению Бьянка не спешила ему отдаваться. Что
ж, на этот раз твердо решил Ник, он не будет выпрашивать у нее подачки. Он
вернулся к мольберту и перестал обращать на нее внимание. Вечером, в
сумрачной меланхолии сидя у камина, Ник размышлял о женских капризах. Бьянка
молча сидела рядом. Лицо ее пылало. Вдруг она бросилась к нему на колени.
Ник обнял ее и легко погрузился в то трепетно-блаженное, чего так давно
добивался...
Обрел ли он в наступившей близости то, что преследовал с такой страстью?
Ник не мог ответить с уверенностью. Но он был благодарен за тот чувственный
восторг, который Бьянка в нем пробуждала...Все-таки, он должен в ней
разобраться. Портрет! Он должен взяться за ее портрет. Это совершенно
очевидно...
И Ник закружился в вихре торопливых эскизов. Десятками разбрасывал он их
по полу, бесконечно заставлял ее примерять то один, то другой андалузский
наряд. Стоило Бьянке качнуть бедром, как странным, но неизменным образом в
этих цветастых тряпках оживала испанская страсть. То взрывалась она горячим
бешенством лимонных, то содрогалась кровавой угрозой багровых, то замирала в
пронзающем холоде индиговых тонов. В их безудержном вихре Бьянка его
покорила, в тайне их переливов и должна была выразить свою сущность.
Но пальцы его молчали. В какую бы позу он ее ни ставил, как ни пытался
возродить пленившее его впечатление, передать ее очарования он был не в
силах. В досаде Ник откладывал карандаш, сметал пастели и начинал
расспрашивать ее о детстве, о семье, о школе фламенко, остро вслушиваясь в
те пустяки и мелочи, которые лучше любых драматических поворотов освещают
жизнь. Бьянка вздыхала, задумчиво вороша свое недавнее прошлое. Отец ее,
Маурисио Калво Дель Рей, консул в Бразилии, умер довольно рано. Бьянка едва
его помнила. Поговаривали, что убили его в Рио, за связь с женой кофейного
магната. Мать, Маргарита Николаевна, танцовщица и прима заштатного театра в
Буэнос Айресе, после смерти отца продала роскошный семейный дом и сняла
номер в отеле. Здесь, с чередою любовников, она и взялась воспитывать дочь.
От матери унаследовала Бьянка роскошь своих волос и несколько русских слов.
По недостатку времени, беспечности и скудости рано промотанных средств, дочь
воспитывалась больше на сцене. Танцевать она выучилась едва ли не раньше,
чем ходить. Когда мать окончательно запуталась в хороводе любовников, Бьянку
спровадили к тетке...
Как ты оказалась в Риме? рассеянно спрашивал Ник. В Риме, вздыхала
Бьянка, я была на гастролях... Он, впрочем, уже не слушал. Молча подходил,
менял ее позу, изгиб руки, трогал углем лист здесь и там... Но суть ее никак
ему не давалась. В гневе комкал Ник эскизы, швырял их на пол. Потом он
успокаивался, сумрачно с ней прощался, спускался к воде. Садясь в машину,
Бьянка видела, как бешено прыгая по волнам, несся в даль его катер...
Да, Бьянка была прелестна, и встречи с ней превратились в столь же
прелестную необходимость. Все же Ник замечал, что страсть, одушевлявшая его
чувства, несколько потускнела. Это его печалило... и вместе с тем радовало.
Несмотря на временные отступления, он всегда боролся за свою свободу и, как
ему казалось, готов был принести ей в жертву самые пылкие чувства. Теперь он
мог обменять их свиданья на дружеские попойки и пьяные походы по барам.
Перед отъездом на Биеналле Бьянка явилась во всеоружии своего обаяния.
Формы ее были обтянуты шелком. Линия мини-юбки воспринималась как
соблазнительная граница территории предназначенной к вторжению. И сладостен
был очерк полных ног. Он сорвал ее гладкие одежды, охватил крутые бедра, с
ненасытною жаждой проник в дрожащие недра... и снова надолго ее оставил...

* * *
Хотя женщины безусловно его увлекали, флирт не являлся главным упоением
его жизни. Женщины никогда не могли отторгнуть его от
единственно-необходимого, мучительного занятия, которому он предавался вот
уже двадцать лет. Еще в России Ник был довольно избалован женщинами. Но это
происходило само собой. Они как бабочки собирались в поле его обаяния. В
лице его, постоянно сосредоточенном, проживала какая-то невинная детская
прелесть. Если он, скрестив руки на груди и несколько сутулясь, внимательно
вслушивался в любое даже самое вздорное слово, возникало ощущение, что вы
пронизаны теплым безмятежным светом. Этой дарованной вам благодати
невозможно было противостоять. Правда внезапно взгляд его мог помрачаться.
Безмятежность и блеск разом отступали за плотную завесь ресниц, и тогда вы
глядели в оледенелые сумерки. Мгновеньем позже он вновь улыбался и было не
понять, что же произошло. Ник никогда не объяснял этих перемен своего
состояния. К ним привыкали, как к облакам, время от времени закрывающим
солнце.
Его мастерская "у Николы" располагалась на чердаке углового дома
Никольского переулка. Поднимались к ней черной лестницей, растерзанной
алкашами. Не каждый решался во тьме, давя дерьмо и битые стекла, тащиться на
девятый этаж. Но всякого нового гостя, одолевшего эти препятствия, Ник с
иронической гордостью подводил к окнам: его мастерская находилась в
абсурдной близости от Кремля.
Сколько переходило к нему народу! И сколько женщин! Он потерял им счет:
модели, подруги моделей, подруги приятелей, нынешние, бывшие, только что
покинутые... Приятелей он отряжал за водкой, девиц неизменно усаживал на
кубовый ящик, бросал на него вытертую голубую портьеру, в три-четыре минуты
делая углем набросок фигуры...
Однажды явилась Клод. Он не помнил кто ее привел. Да и в этом ли дело?
Она, будто прилежная ученица, вздумала посещать его каждый день, вернее
каждую ночь. Он частенько писал до утра, валясь под шум наступавшего дня на
громадный, в трещинах старой кожи и привычных уютных провалах, диван. Он не
слишком ее привечал, но Клод это не смущало. Кое-как Ник терпел заграничные
заботы и французскую выпивку. Ей, впрочем, этого было достаточно. Визиты
Клод и ее друзей продолжались с полгода и терпение властей, почему-то
глядевших на все сквозь пальцы, вдруг истощилось. Сначала разгромили его
выставку, потом заколотили мастерскую. Правда он изловчился пробираться туда
по ночам. Тогда, для торжества окончательного порядка, его избили, а у
подъезда выставили наряд милиции. Клод все настойчивей уговаривала его
жениться, бросить свою варварскую родину, уехать в Париж. Ник колебался,
хотя и подал формальное прошение о регистрации брака. Он любил свою ночную
бесшабашную жизнь, любил Москву и заброшенную тверскую деревню, где была у
него изба. Но тут за него взялись всерьез. Дюжие санитары как-то скрутили
его прямо на улице и отвезли в психоневрологический диспансер. Это обозлило
его окончательно. Из диспансера, мрачного и вялого, Клод отвезла его прямо в
Загс. А вскоре, после грандиозной попойки у друзей в Лианозово, они улетели
в Париж...
Потом была хандра... Первые выставки... Последние разговоры... Ссоры с
Клод... Нью-Йорк... Развод.
Бьянка была окончательно покорена и почти забыта. Портрет ее, никак ему
не дававшийся, он забросил на чердак. Все же иногда, и это было ему
удивительно, он вдруг мучительно хотел ее видеть, вдыхать кружащий голову
аромат. У нее были манеры маленькой девочки: ей нравилось класть головку ему
на грудь, ей нравилось когда ее гладили и баюкали.
* * *
Он задыхался: от работы, жары, пьяных приливов друзей. Бьянка не
объявлялась. Он не огорчался и не настаивал. Но она вдруг прислала ему
записку и несколько фотографий. Одна из них его просто пронзила: та, в
васильковом купальнике, где сразу за краем блестящей материи бедра ее нежною
пухлою плотью слегка касались друг друга. В этом прикосновении ему виделось
нечто особенно упоительное.
Ник вновь загорелся, ринулся на чердак, вытащил портрет, разложил
сохранившиеся наброски. Эта фотография...он вдруг почувствовал, чего ему
нехватало. Яростно, почти исступленно наносил он мазки... Он перемазал
холст, залил его своим исступлением. Но теперь Ник уже не мог остановиться,
вырвал ошалевший телефон и заперся в мастерской...
Его разбудило солнце. Весело, беззаботно врывалось оно сквозь балконные
двери. Ник взглянул на портрет и радостно засмеялся. Бьянка зажглась,
завибрировала пьянящим трепетом юности. Терпкий порыв сладострастья завихрил
ее стать. Ааа! Он вдохнул в нее, наконец, так долго ускользавшую жизнь.
Бьянка, между тем, дразнила его продуманно и ловко. Она звонила,
назначала свидания, почти тотчас, под самыми пустыми предлогами, их
отменяла... Он беспокоился, бесновался, неистово добивался встречи... Она с
удовольствием ему отказывала.
Праздновали именины и Ник знал, что непременно встретит ее у Скалонов. В
черном платье, обнажавшем смуглые плечи, с возбужденными, томной негой
подернутыми глазами, Бьянка была упоительно хороша. Каждым жестом, будто
магическим знаком, навевала она соблазн. Он едва сдерживал бешенство своего
желанья. Ему хотелось здесь же, сейчас заставить ее предаться любви. Его
самолюбие было уязвлено уверенной ее победительностью, и он старательно
демонстрировал холодность. Рассеянно и небрежно принимал он робкие
восхищения поклонниц. С иронической улыбкой волочился за всеми хорошенькими
женщинами. Томно склонясь к жемчугам и сапфирам, громко шептал нежную
чепуху. Ночью всей гурьбой они поехали в модный клуб, который он оформлял.
Пили, пели... Бьянка позвонила ему на рассвете. От матовых, низких тонов ее
голоса кровь его загоралась и спазмом хватало низ живота, когда шептала она
целую...
Весь день провел он на океане. Моторка его нахлебалась воды и он долго
сушился. Вечером - устремился в Манхэттэн. Бьянка ждала его в Челси, у
невзрачного отеля Крийон. Он ее ни о чем не спрашивал. Молча поднялись они в
номер - едва освещенную стандартную дыру с телевизором, ванной и
кондиционером. Ник взял с собой фотокамеру. Ему хотелось сделать несколько
откровенных снимков. Для портрета, с улыбкой объяснил он Бьянке. Я хочу
разгадать, наконец, это коварное сопряжение невинности и соблазна.
Когда Бьянка порывисто скинула платье, на ней не было ничего, кроме узкой
полоски бордового пояса, осыпанного мелким цветочком, и пристегнутых к нему
блестящими нейлоновыми резинками черных чулок. И снова, в который раз, его
ошеломила красота ее ног. Он, нежно обняв покорные ягодицы, притянул ее к
себе, медленно обвел языком набухшие соски и заскользил вниз к средоточию и
муке раздиравшего его желанья... Он безумствовал, хмелел, находя сладость во
все новых позах и положениях. Время от времени он ее фотографировал и
отводил руки, которыми она по-детски закрывала лицо. Эта встреча была
незабываемой... И роковой. С безнадежной ясностью он вдруг почувствовал, что
пропал: отчаянно, окончательно, бесповоротно, что с этого вечера огнем ее
сладострастья он будет выжигать самого себя.
В тот же день он ринулся печатать фотографии. Едва добравшись до дома,
рванул конверт. Все снимки оказались темными, кроме одного, где она
предстала с распахнутыми ногами. В волнении устремлял он взгляд на ее
светлую грудь, темные гвоздики сосков, руки с тонкой синей жилкой, бегущей к
беззащитно открытым ладоням. Но не это было центром поглощавшего его
вожделения. Разделенная поясом почти надвое, она лежала перед ним, до конца
раскрыв свои нежные недра. В обрамлении белизны полных бедер, схваченных
тугим капроном чулок, беспомощно и бесстыдно открывались ее влажные
прелести, доводящие его до тьмы в глазах, до неистовства. Он не мог оторвать
взгляда от блестящих шелковых завитков, сходящих в роковую ложбинку, от
призывающей его бездны, от уставших в своей тяжести ягодиц, смыкающихся в
рембрантовской тени. Как безмерно, как безумно желал он ее!..
Она очевидно водила его за нос. Была скучна, отнекивалась. Он пытался ее
игнорировать. Исходя внутренним огнем, стиснув зубы, ударял он кистью о
холст, бормоча проклятья нанешнему своему положению. С огромным трудом
удалось ему выдворить, погасить сладостный образ Бьянки. Он почти отдыхал в
привычном напряжении работы. Почти. Прошло несколько недель, она вновь
позвонила...
Тот же отель, тяготы ожидания, вожделенные ключи. Они пили терпкое вино,
закусывая его сыром и клубникой. На ней было платье с водопадом воланов и
рюшей. Вероятно она явилась прямо с репетиции. Нетерпеливо он отнес ее к
постели, откинул воланы, прижался щекой к ее горящему лону, наслаждаясь
теплокровною мощью столь пленявших его ног. Бьянка шевельнула бедром,
помогая в одно касание снять кружевные трусики. Ник слегка очертил пальцем
темные брови, пристально вглядываясь в малахитовый туман, поднимавшийся из
глубины ее взора. Рот его сам собой льнул к зовущим губам. Руки, давно уже
жившие своей жизнью, пробирались вниз, замирая в потаенных ложбинках,
оживляясь на теплых холмах. Он ускользнул от ее губ, сдерживая ознобный
угар, припал к напряженной арке ее бедер и снова замер. Бьянка лежала
разметавшись, закрыв глаза. Внезапно она застонала, бедра ее содрогнулись.
Она тяжело дышала, ожидая вторжения. И он, наконец, не выдержал сладостной
этой игры...

* * *
Все-таки он не понимал ее пристрастия к отелям. Или в их отчужденных
стенах Бьянка улавливала нечто созвучное своему детству? Или ей просто не
нравилось его холостое гнездо? Ник распахнул окно прямо в разбег скалистого
берега. Косы водорослей еще сочились последнею влагой. Мелкие крабы бежали в
тесные щели камней. Таял профиль далекого сухогруза у синего горизонта. Ник
прислушался к жалобе чаек, жадно вдохнул йодистый настой отлива.
- Ну, разве здесь не чудесно? - обернулся он с тихой улыбкой.
- Дурачок, ты не знаешь Хуана, - не в силах противиться его улыбке,
рассмеялась Бьянка. - Он ревнив. Он зарежет тебя как цыпленка. Я не могу
часто ездить в такую даль.
- Хуан ? Хуан, эээ, Кордозо? Премьер вашей труппы?.. Он что же, муж? -
резко спросил Ник.
- Нет.
- Так пошли его к черту.
- Не могу. Я ему стольким обязана... Он мой учитель...
- и любовник, - с убежденной злобой докончил Ник... - А я кто?
- А ты... это ты, - вновь рассмеялась Бьянка.
Что ж, с холодной яростью подумал он, так даже удобнее...
Как всегда они встречались в одном из баров Виллэджа. Он долго ожидал
Бьянку, наливаясь раздражением и джином. Она, наконец, явилась. И он не мог
оторвать взгляда от ее фигуры. Был ветер, покрасневший носик ее задирался
довольно надменно. Бьянка села так, чтобы он мог вплотную касаться ее бедра.
Эта игра была б упоительна, если б мог он довести ее до конца. Но он не мог.
Она сразу предупредила, что после бара вернется домой. Он, конечно, сознавал
безумие этих встреч, накалявших и доводивших его до бешенства. Ник вспомнал
темный зал клуба "STEPLTON", куда Бьянка вдруг явилась со своим молчаливым
Кордозо. Черная рубаха, черные джинсы, толстый браслет в монограммах,
бренчащий на левом запястье. Едва ли он разглядел его толком. Да в этом и не
было нужды. В темном профиле кабальеро Кордозо безошибочно чувствовалась
свирепая сила. Но самое неожиданное случилось потом. Был конец сентября, и
все еще стояла липкая нью-йоркская жара. Почти раздетый, Ник сидел сразу за
ними. Вдруг Бьянка опустила руку и стала ласкать его колени. Он замер. Что
это, провокация, вызов, каприз сладострастья? Он сидел, опустив голову, сжав
кулаки. Она постоянно играла с огнем. Легкие касания ее были сладостны и
мучительны. Безумие, безумие, твердил он себе, все также сжав кулаки.
Упоительное, гибельное, непереносимое...
- Почему ты не можешь остаться? - допивая несчетную порцию джина, спросил
он.
- Потому, что меня ждет Хуан, - с вызовом, как ему показалось, ответила
Бьянка. - Ты забываешь, что я работаю.
Нет, он не забывал. Он просто не мог больше переносить ее отсутствия... и
не властен был ее задержать. Когда она уходила, Ник не смотрел на нее.
Опустив голову, обеими руками сжал он край стола так, что чуть не переломил
себе пальцы.

* * *

И опять он не выдержал, бросился к ней в театр. Шли репетиции. По сцене
надменно вышагивал Хуан Кордозо. Расшитая куртка и брюки с серебряным
позументом весьма эффектно смотрелись на жесткой его фигуре. И снова Ник
почувствовал зловещую силу премьера. Он стоял за кулисами, делая Бьянке
отчаянные знаки. С трудом ей удалось ускользнуть. Она была рада ему, но не
на шутку испугана, и требовала, чтобы он прекратил сумасшедшие визиты на
сцену.
- Зарежет? - мрачно рассмеялся Ник.
- Не смейся, - тихо и печально сказала Бьянка. - Это очень серьезно. -
Да, серьезно, - машинально согласился он. - И ты делаешь все, чтобы это
стало еще серьезнее.
Зачем-то он повел ее в Бэттери Парк, где гуляли они в праздной толпе
вдоль океана...и без конца целовались. Ей необходимо было вернуться. Он
томительно ожидал ее в темных переулках. А затем свирепым трафиком
продирался к квартире приятеля. У нее оставалось не более полутора часов. С
ожесточением скинув одежды, он бросился на нее так, что холмики ее грудей
задрожали. Он неистовствовал. Его тряс озноб. Он, исчерпав последний резерв
благочестия, перепробовал все, что внушили ему воображение и опыт, и выдохся
окончательно. Тогда Бьянка, нежно обняв за бедра, привлекла и усадила его на
грудь. Губы ее раскрылись... Прикрыв глаза, она отпускала его, потом,
сомнамбулически пройдя язычком весь путь от основания ствола, вновь его
поглащала. Пальчик ее искал средоточия его ягодиц. Наконец, и он потянулся к
ее ягодицам. Бьянка изогнулась, безропотно подчиняясь его капризам...и он
растворялся в такой безмерности блаженства, за которой погибель легка и даже
желанна... Наконец, он уже был не в силах в нее проникнуть. Он лежал в
абсолютной прострации, ошеломленный собственным безумием и беспредельностью
ее чувственности...
Он жаждал вновь увидеть ее, сверкающей и победительной, рассчитывая
встретиться в клубе "BIG APPLE". Бьянка явилась, как он и просил, блистая
обнаженными плечами. И вдруг вся она показалась ему вульгарной, ярко
намазанной. Даже ноги ее, чудилось, стали коротки и бесформенны. Но, почти с
ужасом, Ник ощутил, что это совершенно ничего не меняло: она, как всегда,
была страстно желанна. В клубе они пробыли недолго. Когда вышли за
стеклянные его двери, Манхэттэн был сумеречен и прохладен. Вдруг она
вспомнила о ресторане на Парк Авеню. Ресторан был пуст. У входа их поджидал
бронзовый идол. Нику стало невыносимо грустно. Долго, бесцельно ковырял он
вилкой салат из креветок, пил ледяное Шато.
В ночь они вышли из ресторана. С безнадежной тоской наблюдал он как
удалялась она в холодное свечение Парк Авеню...

* * *

SEVILLE DANCE AND MUSIC COMPANY отправлялась на гастроли, в Европу.
Фестиваль фламенко в Севилье назначался катарсисом этого предприятия. Все
дни накануне шел дождь. На душе у Ника тоже было пасмурно и дождливо. Он
опять мучительно хотел ее видеть. Она уклонялась. Скорей всего не намеренно.
Скорей всего были на то уважительные причины. Скорей всего... Ник стоял у
балкона. Вслушивался в шелест дождя. Капли ударялись в холодную гладь
стекла, медленно заплетались в узоры, вдруг стремительно бежали проторенной
слезной дорогой... Слезы людские. О, слезы людские! Льетесь вы ранней и
поздней порой... И тут она позвонила. Нет, она не может с ним встретиться.
Если хочет, они могут пообедать у ее работы, завтра. Завтра, печально
согласился он и бросил трубку.
Они сидели в крохотном парке, где дети, мамаши и печальные старики
наслаждались свежим воздухом. Уединиться было немыслимо. Но неожиданно,
ближе к Гудзону, он разглядел пыльную ленту густого кустарника. И вот, почти
невидимы, они сидят рядом с посвистывающим хайвеем. Он целовал уголки ее
губ. Она по-детски их отворачивала. Это невинное движение страшно его
распаляло. Судорожно ладонь его пробиралась к нежной глади бедра. Ну,
пожалуйста, умоляла Бьянка, не сходи с ума. И он покорно убирал горящую
руку. Бьянка затихла у него в объятьях. Головка ее склонилась, прильнула к
его плечу. Ник, как в тумане, целовал ее глаза, брови, шею. Губы его
дрожали.
-- Ах, как люблю я, когда ты так целуешь меня! - шептала она, - как
безумно я это люблю!...

* * *

Он почти успокоился, почти забыл, что Бьянка отплясывает в Европе и
бродит Севильей где-то там, за тысячи миль от него. С новым рвением он
взялся за любимую, но давно отринутую работу. Ему хотелось заговорить время.
День и ночь он писал, писал, писал...
Как всегда позвонила она неожиданно. Только тут осознал он, сколь долго
ее не было... и сколь мучительно она все время в нем пребывала. Они
встретились в Виллэдже. Протяжно, под тяжелые волны рока, тянули джин в
клубе "THE BITTER END". Бьянка привезла кучу афиш - ножки ее, в столь
любимых им туфельках с ремешком и пуговкой, то и дело соблазнительно
выступали из вихря цветастых юбок.
Он сумрачно рассматривал эти афиши.
- Да, порезвилась на славу.
- Что ты имеешь ввиду? - взвилась Бьянка.
- Будто не знаешь, - тяжело усмехнулся он.
- Да я работала как заведенная. Я и Европы-то толком не видела.
- А европейцев?
Ник молча отодвинул снимки и встал. По Манхэттэну, крутя редкие листья,
гулял пронзительный ветер. Они заскочили в машину. Ник был не в силах долее
злиться. Бьянка гладила ему руки и говорила, что должна ехать, что все эти
встречи наскоро ей тяжелы, и когда наконец это кончится.
- Да ведь это зависит только от тебя! - почти возмутился он.
-- Это зависит от моей напряженной трудовой жизни, - вздохнула она. - Вы,
богема, можете порхать, не замечая недель и дней, а мне надо строить свое
светлое американское будущее.

* * *
Всю неделю он провел дома, не отвечая на звонки. Ему хотелось побыть
одному, отстояться, сообразить, наконец, что же делать. Он вновь ожидал ее в
субботу и задумал устроить настоящий праздник. С утра Ник прошел к океану,
погрузился в его ледяные волны. Моросил дождь. Над горизонтом пластами лежал
свинец, кое где высветлявшийся угрюмым беловатым подбрюшьем. В доме было
тепло, но Ник притащил охапку сучьев, до мореной крепости отполированных
штормами, затопил камин. Он сидел неподвижно. Взгляд его, войдя в набиравшее
силу пламя, отрешился. Время остановилось. Огонь призрачно отражался в почти
бессмысленной синеве его глаз. Наконец он очнулся. Бьянка обещала быть к
полудню, но уже перевалило за пять, свет едва держался на западе, а ее все
не было. Он начал беспокоиться, выходить на террасу, прислушиваться к гулу
далеких моторов. Сумерки сплотились. Пахнуло холодом, и Ник ушел в дом.
Теперь он провожал каждый след фар, мазавший окна.
Бьянка явилась к семи. Возбужденная и радостная. Шубка из рыжей лисы,
морозом тронутые щеки, скромные жемчуга. Он молча накрыл на стол, встряхнул
кувшин, выудил пунцовую гвоздику.
- У тебя есть заколка? - Укрепив гвоздику над левым розовым ушком, он
пристально взглянул на нее и улыбнулся. - Да, так...
Он усадил Бьянку в кресло. Багровый свет камина радужными искрами
рассыпался на гранях бокалов, плясал на ее пылающем лице. И, раздирая в
клочья прилегшее за окнами ночное безмолвие, рыдали цыгане. Когда она
подносила к губам коньяк, бокал загорался тяжелым янтарным золотом, точно
таким, которым венчалась ее головка. Он наклонился, неловко поцеловал ее в
нос, и уже не мог остановиться, поспешно целуя губы, глаза, шею. От нежного
пуха, сходящего в шейную ложбинку, шел, ускользающий аромат.
- Что это за духи? - хрипло спросил он.
- Как же ты не запомнишь? - улыбнулась Бьянка. - Это твои любимые, "Ocean
Dream".
Она почти лежала в глубоком кресле. Нега, истома и вызов мерцали в ее
глазах. У Ника кружилась голова. Он потерялся в серебре отражений, в
горьковатых каминных сумерках, исхлестанных цыганскою страстью. Бережно
опустившись на колени, он распахнул кружева ее блузы, прикусил горячие,
карие соски. Она слегка приподнялась, и он в одно движение сорвал ее одежды.
Бьянка раскрылась. Щеки ее горели. Руки, как птицы, трепетали у заветного
входа. Он осторожно принес их к своим губам, провел по лицу и с восторгом и
мукой приник к источнику своего блаженства...
Они лежали на ковре. Совершенно обессиленные. Жар от камина усыплял. Рука
его скользила вдоль нежных берегов ее бедер и всякий раз у пушистой рощицы
вздрагивала и замирала. Наконец , Ник почувствовал прилив новых сил. Но он
не хотел спешить, не хотел расплескать поднимавшуюся желанную волну в едином
яростном порыве. Он развел и приподнял ее бедра. Кончик его языка заскользил
розовой ложбинкой, проникая все глубже в соленое озерцо. Бьянка затрепетала.
Ник еще раз прошел все складочки и закоулки набухшего озерца. Рот его уже не
вмещал берегов...
- Ay!Аy!Аy! - выкликала Бьянка крещендо, Cuanto es dulce! и Ник, отбросив
всякое попечительство, почти грубо, вошел в нее вновь.
- Carino! Me querido! - совершенно потерянно восклицала она.
Ник и сам был потерян, блаженно потерян. В который раз, Бьянка заставила
его испытать запредельный, поистине гибельный восторг...
Они так и заснули у пышущего жаром, а потом все более выстывающего
камина. И все теснее, все беспомощнее жались друг к другу.
За полдень они выбрались к океану. Долго стояли у мола, где вода
завивалась темным стеклярусом. Дул ветер. Бьянка мерзла. Ник согревал ее
руки своим дыханием, гладил непослушные разлетавшиеся волосы. Бог знает,
сколько они прошагали в тот день. Обедали уже в темноте и без конца пили
бренди. Ник оживил камин, подошел к полке. Рука его безошибочно вытянула
"Gipsy Kings" и он снова поставил пронзавшее до дрожи фламенко. Внезапно Ник
почувствовал легкую руку и обернулся. Бьянка стояла перед ним, слегка
расставив ноги в шелковых чулках. Лаковые туфельки ее отбивали такт, голова
откинулась, огненный всполох разбежался по светлым кудрям. Он даже
вздрогнул, до того была она хороша.
- Ты забыла гвоздику, - улыбнулся Ник. - Я принесу.
Когда он вернулся, Бьянка, вся покорная цыганской меланхолии, томно
кружилась по комнате. Гитары смолкли. Высокий шершавый голос, разрывая жилы,
хлестал тишину. Бьянка подняла руки, замерла и вдруг понеслась в вихре
фламенко. В лице ее проступила надменность, глаза потемнели, складки
короткого платья обнажили тугие бедра. И хотя тело ее билось в лихоманке
страсти, оно билось в абсолютной гармонии с гортанною музой. Это был экстаз
безграничной свободы и желанной погибели. Как он ею любовался, как безумно
любил ее в эти минуты!
Музыка кончилась. Опьяненная, прошла она к дивану. Он, встав на колени,
гладил ее пылающее лицо и шептал что-то несвязное, безмерное, безудержное...
И опять проснулись они на полу, обессиленные, но ненасытные. У Бьянкы
едва открывались глаза. Ник поднялся заварить чаю.
- Что мы будем делать сегодня? - сонно спросила Бьянка.
- Ловить рыбу, - ответил он.
Было холодно, солнечно и очень тихо в той бухте, где оставил он катер.
Катер не заводился, но ей не хотелось уходить. Она погладила удилище,
крутанула штурвал и опустилась на выстывшее сиденье.
- А все таки здесь хорошо, - засмеялась Бьянка. - Так тихо, так чудесно
тихо.
- Да, - снисходительно согласился Ник.
Они вернулись в дом, перекусили, но ей все хотелось встряхнуться, и Ник
предложил пройти к дальнему маяку. Там и сям вдоль линии прибоя парили
громадные чайки. Он наугад сказал ей - альбатросы, и всякий раз она
удивлялась, и радовалась, и все считала их: один, два, три...
Они не заметили как стемнело. Травы и листья, схваченные инеем, ломались
и трескались под ногами. Не раздеваясь, Ник сразу же прошел на кухню, достал
джин и тоник, смешал их в массивных бокалах. Конечно, было бы правильней
выпить водки, но Бьянке хотелось джину. Ник протянул ей бокал. Первую порцию
они выпили сразу и он тут же соорудил вторую, а за ней и третью. Он понял,
что слегка пьян, когда долго возился с камином. В гостиной было уютно,
сумеречно, тепло. Бьянка скинула туфли, прошла в теплые сумерки, легла на
ковер.
- Я пьяная, - сказала она, закинув обнаженные руки за голову и охватив
ими сброшенную подушку. Бокал с джином стоял у нее на груди.
- Я пьяная, - улыбаясь, повторила она, закрыв глаза. Он молча откинул
край бордового платья, умилился нежной коже ее живота. Бьянка дышала
прерывисто и часто. Лежала она неподвижно, все так же закинув обнаженные
руки за голову. Губы ее слегка приоткрылись. Только трепетали ресницы.
Медленно она раскрывалась ему навстречу. Да, любовь удивительно преображала
ее. В ауре страсти тело ее светилось, струилась, вибрировало. Ник нагнулся и
поцеловал ямочку у самого основания шелковистого бедра, там где уже
переполнялась соками любви ее заветная впадинка...
Казалось, он получил уже все, что хотел. Но постепенно, сквозь
чувственный угар и восторг, проступила какая-то непонятная тайная грусть.
- Ты моя милая? Милая? - безнадежно вопрошал он.
- Да, я твоя милая, - покорно отзывалась она. Но тоска все-таки не
покидала его.
- Бьянка, - простонал он, - Бьянка!
Слезы, самому ему непонятные, лились из его мерцающих глаз...
Они завтракали. Океан зыбился волнами. Шел дождь. Одиночество и
потерянность чувствовал он в этом обилии вод.
- Не верится как пролетело время, - вздохнула Бьянка. - В шесть мне надо
уезжать.
Он ничего не ответил. Не глядя, взял виски, прошел в гостиную, сел на
ковер. "Джонни Уокер" не поднял ему настроения. Бьянка исчезла и вдруг
вошла, в тех же блестящих чулках и лаковых туфлях. Ник обнял ее сильные
ноги, расцеловал нежное молочное пространство, которое, слегка припухнув,
начиналось за краем чулка. Сначала с одной стороны, потом с другой.
- Это в последний раз. Кажется мы договорились, что должны расстаться, -
улыбнулась она.
- Кажется... Иди ко мне, - сказал он. Она, положив головку ему на колени,
легла на ковер. Он тихо гладил ее лицо. Она взяла его руку, прижалась к ней
губами.
- У тебя губы горят, - улыбнулся Ник.
- Как от тебя приятно пахнет, - шепнула она, и он, почувствовав нежные ее
руки, вновь погрузился в неиссякаемый источник своего блаженства...
- Надо ехать, - тихо сказала она.
- Да.
- Сколько времени?
- Почти шесть.
- Надо ехать.
- Да.
Но он не в силах был просто отпустить ее.
- Да, - повторил он, - только перецелую все заново.
- Mi amor, mi amado, - потерянно шептала Бьянка. Глаза ее были совершенно
хмельные...
Он еще раз прислушался. Все. Рокот ее машины замер за поворотом. Глянул в
окно. Ничего не высвечивалось в серой мгле. Он вздохнул, бесцельно прошел по
комнатам. В доме было тихо, тихо и пусто. Он хорошо знал эту внезапную
пустоту. Вот что, тоскливо подумал Ник, вот что... надо пройтись. Надо
изжить эту проклятую пустоту. И он, натянув сапоги, подхватил куртку...

* * *
Ник вернулся в город через неделю. Он знал, что найдет Бьянку в новом
театре. Театр, обтекаемый огнями Бродвея, поражал своим мавританским
фасадом. Бездна народу завинчивалась в хрустальные его двери. Вестибюль,
гудящий возбужденными толпами, золотился и вспыхивал в пламени люстр. Бьянка
не выступала сегодня, но он не предполагал, что и сеньор Кордозо будет
зрителем. Места их возносились высоко над сценой. Когда взвихрилось фламенко
и застонали дикие голоса, Ник изумленно и радостно взглянул на нее. Бьянка,
явно возбужденная шумом и блеском театральной толпы, горячительной музой и
терпким ароматом чувственности, сочившейся со сцены, самовластно устроилась
между ним и Хуаном. Горделивая улыбка не сходила с ее юного лица. На ней
было вызывающе короткое платье. Круглые колени развела она так широко, что
край подола едва прикрывал ее бедра. Внезапно он почувствовал ее полную
горячую ногу. Он знал, что не может положить руку меж огненных этих бедер,
не может даже толком взглянуть на сладостный очерк распахнутых ног. Он мог
только ощущать свою изнемогающую плоть и сладкую муку ее реальной и
недоступной близости. Ах, как желанна была ее близость! И как коварна! Зачем
она это делает? в который раз с восторгом и негодованием вопрошал он. Или ей
и в самом деле хочется крови? Или просто не желает она поступиться своими
капризами? И этот Хуан. Не то любовник, не то муж, не то соглядатай, всюду
следующий за ней угрюмою тенью. Надо заканчивать с этим безумием.
Заканчивать... Рубить... Разрывать...
Два месяца он не видел Бьянки. Он старался изо всех сил: забыл Манхэттэн,
забыл театр, отключил телефон. Он работал одержимо, как раб, которому
посулили свободу. Он был почти готов к выставке. Почти. Наконец он зашвырнул
кисти, он понял что не выдержит, что должен видеть ее немедленно. Сегодня.
Сейчас.
И Ник ворвался к ней, заклиная бросить Кордозо, бросить театр, бросить...
- Я думаю, самое разумное было бы бросить тебя, - улыбалась Бьянка, пока
он душил ее поцелуями.
- Ну, и что же будем мы делать? Разве не сам ты настаивал и говорил, что
пора расстаться?
Она была необычайно мягка и прелестна. Он чувствовал, что не в силах
отказаться от нее, не в силах пропустить даже самое мимолетное ее
прикосновение. Несмотря на все ее отговорки, он вновь вытащил ее в Сохо. Был
сырой, промозглый вечер. Они бродили по Вест Бродвею и Бьянка твердила, что
ей надо домой. С трудом, почти силой увлек он ее в подвернувшийся
синематограф.
Они сидели в последнем ряду, как две статуи, не видя, не слыша, не
сознавая. Руки их порхали и сплетались. Это было непереносимо. Пойдем
отсюда, сдавленно прошептал он. Они лихорадочно привели себя в порядок.
Опустив головы, прошли сквозь строй недовольных зрителей.
- И что теперь? - спросила она. Ник молча усадил ее в машину.
Они кружили по Грин и Мерсер, ближе к Канал стрит, где, как ему
помнилось, всегда было темно. Было, а вот теперь не было. Ник ударил кулаком
баранку руля. В этом безумном городе постоянно только его безумие. Все же он
неплохо знал этот район. Когда-то именно здесь, на Мерсер стрит была его
студия. И вдруг он увидел пустую стену, простершуюся в глубину темного
прохода. Он двинул машину почти вплотную к стене, там где тень была гуще, и
погасил огни. Дождь, холод, туман. Бьянка сидела, не шевелясь. Ник рывком
перегнул кресла и грубо опрокинул ее на задний диван. Прямо по росту, только
и сказала она. А он, оглохнув от страсти, рвал запонки и крючки. Руки его
скользнули под вырез платья, легли на грудь. Губы уже знали свою дорогу.
- Ах! Ах! Ах! - выдыхала она все громче, и в пароксизме этих задушенных
"ах", он окончательно потерял себя...
Оглохшие, слепые, безвольные очнулись они в свете чьих-то инквизиторских
фар. Вот и полиция, безучастно подумал он. Но это была не полиция, а
жаждущий пристанища "Форд Бронко".
- Ну и чем же все это кончится? - опять тихо спросила она. Он обнял ее и
молча накрыл шубой...
* * *
Выставка его открылась через неделю, открылась в одной из тех
фешенебельных галерей, которые ловко балансируют на грани коммерции и
искусства. Разумеется это не особенно ему нравилась, но работы уходили легко
и с этой легкостью приходила свобода. Залы были полны самоуверенной публики
равномерно перемешанной с пестрой манхетеннской богемой. Офраченные лакеи
бесшумно разносили шампанское. Ник стоял в центре главного зала. Вокруг него
завихрялись потоки знакомых и любопытствующих. Импозантный Марвин, время от
времени подводил к нему особо отмеченных посетителей. Он, механически
улыбаясь, выслушивал высокопарный вздор, пожимал руки, и эти чопорные усилия
его несказанно раздражали. Тогда он принимался смотреть поверх голов,
выискивая Бьянку, но ее все не было. Центром экспозиции был конечно ее
портрет. Особенно поражало лицо, в котором, сквозь негу и чувственность,
удивительным и чарующим образом дышала невинность. Ему удалось запечатлеть
ее неуловимую двойственность: неведение, гордую отрешенность взгляда и
сладострастный изгиб стана, откровенно взыскующего любви. Высоко заломив
руки, в радужном водопаде юбок, вся Рок и Соблазн, Бьянка летела на зрителя.
Гул голосов у портрета вдруг замирал. Люди стояли минуту, другую и тихо
отходили в сторону.
По мере того как вернисаж уплотнялся новыми толпами почитателей и
знакомцев, Ник раздражался все больше. Где же Бьянка? Почему не разделяет
она его триумфа? Не удерживает ли ее этот ревнивый премьер Кордозо? Ник
мрачно прошел в кабинет Марвина.
- Потрясающий успех, - лучился Марвин, открывая бар. - У меня есть
бутылка грандиозного шампанского...
- Налейте-ка мне водки, да побольше, - сухо перебил Ник.
Через несколько минут он снова вышел в зал. И тут же увидел Бьянку. С
нахмуренным, раздраженнным лицом, она что-то выговаривала.. ну конечно
сеньору Кордозо. Мрачный премьер равномерно стучал сапожком в лакированный
пол. Так, окнчательно расстроился Ник, и Хуанито здесь. С некоторых пор, она
взяла за правило всюду таскать его за собой. Что это, глупость или
коварство? А может она этим хочет сказать, что все кончено? Ну теперь,
точно, объяснений не избежать.
Бьянка, хватаясь за руки, все еще спорила с Хуаном. Внезапно, хищно
изогнувшись, он отшвырнул ее в сторону. Выхватив нож, он стремительно пошел
на толпу. Толпа отшатнулась. Бьянка вскрикнула и повисла у него на руке. Он,
не глядя, отшвырнул ее вновь и медленно подошел к портрету. Слышалась
сумятица голосов, невнятные крики - полиция - , но никто более не решался
его останавливать. Бьянка прижалась к толпе. Взгляд ее умоляющих испуганных
глаз метался от Ника к Кордозо. Кабальеро стоял недвижимо. Рука его
поднималась и опускалась, словно примериваясь для рокового удара...
Ник оставался в центре зала. Озабоченность, ожидание, раздражение, все
эти мелочные водители его настроений - они ушли. Осталась только ясность
сознания и то пронзительное ощущение безбрежной неисчерпанности жизни,
которое посещало его в минуты вдохновенья. Да, портрет выдал его с головой.
Кордозо мгновенно понял глубину и безумие его страсти. И он, почти с
интересом, ожидал удара. Удар, наконец, состоялся. Войдя в нежные губы
Бьянки, стилет развернулся и распорол ее порочное тело. Ааах! жадно и
потрясенно выдохнула толпа. Следующий - я, отрешенно подумал Ник. Ну иди,
иди мой зловещий дон Хуан, шептал он, выступая ему навстречу... Боли он не
почувствовал. Не видел он и того как под вой полицейских сирен выводили
совершенно хладнокровного кабальеро...

* * *
В день его рожденья шел снегопад. Волны шипели и дробились у черного
мола. Ник почти оправился. Правда в сырую погоду ломило грудь, но это были
уже сущие пустяки. В госпитале он провалялся месяца два, с безучастностью
человека почти умершего, наблюдая скользящие дни. Нет, жить ему безусловно
хотелось, но теперь он больше чувствовал надмирный холод, чем радость
непосредственных впечатлений. Мир его не тревожил, и он не имел ни малейшей
склонности досаждать ему своими вопросами. Бьянка разрывалась между ним и
Хуаном. Премьер сидел в федеральной тюрьме и ждал приговора. Вряд ли
сурового. Как ни уговаривали его доброхоты, Ник отказался от всяких к нему
претензий. Не потому, что внезапно возлюбил кабальеро. Первопричиной конечно
была Бьянка и тот глубинный, отрешенный миг созерцания, когда дон Хуан с
застывшим лицом к нему приближался. Кроме того, в стране, утерявшей всякую
меру абсурдному числу своих стряпчих, адвокаты были глубоко ему ненавистны,
равно как и порожденные ими жадные своры сутяжников, бесконечно вчиняющих
иски друг другу. Впрочем, ненавистны они ему были в прошлом. Теперь же он
был к ним глубоко равнодушен. Его совершенно не заботило разумно он поступал
или не разумно.
Бьянка обещала быть к вечеру. Видеть ее, конечно, было приятно, но
сегодня это его не радовало. Подчиняясь какому-то смутному чувству, Ник
никогда не отмечал дни своего рождения. А вот теперь решил изменить своей
интуиции. Изменить только для того, чтобы еще раз ее увидеть. И это ему не
нравилось. Он привык слушаться глухих своих настояний. Он им доверял.
К вечеру распогодилось. Он с облегчением почувствовал как стихает его
раздражение. В кругу друзей, свежего снега, чистого горизонта, он вновь
обретал себя. Бьянка приехала поздно. Лицо ее было озабочено, деловито и
этим особенно ему не понравилось. Хотя чего мог ожидать он, после ее
свидания с Кордозо?
- Почему ты не в синем платье? - тихо спросил он, понимая вздорность,
неуместность своих претензий. Но это никак их не отменяло. Роковым образом
получалось, что в окружении близких ему людей она подавала себя бездарно.
Ему было больно, стыдно за нее, и он чувствовал неудержимо поднимающееся
раздражение. Весь вечер оно в нем клокотало и прорывалось. Бьянка просто не
могла его не почувствовать. Простились они бесконечно холодно. Надо кончать
эту музыку, пусть отправляется к своему Кордозо, в который раз яростно решал
Ник. Надо просто перестать звонить.
И снова он не удержался и позвонил. Ник сразу ощутил ее обиду. Хотя
говорила она отдаленно, методично исчисляя нанесенные ей оскорбления, он
вдруг почувствовал ее слезы. Ему стало неловко за свою грубость. У него
потеплело в груди.
- Милая, - тихо сказал он, - извини меня за дурацкое поведение. Я хотел
бы прижать твою солнечную головку к повинному сердцу. Милая...
Он услышал как она оттаяла, как по-детски глубоко вздохнула, но все же
удержалась от традиционного "целую".
- Завтра? - прошептал он.
- Послезавтра, - мягко сказала она...
* * *
Явившееся послезавтра застало его врасплох. Когда нетерпеливо схватил он
ее за руку, Бьянка вдруг предложила "прогуляться по снегу", "посидеть в
кафе" и "твердо забыть" о физической близости.
- Ведь мы же об этом договаривались? Не правда ли? ...
- Но, Бьянка!
- Пойми, наконец, меня правильно... Я устала. Устала... Меня измучила
неопределенность наших отношений. Ведь ты ни разу даже не обмолвился о...Да,
если хочешь, я признаюсь: ты мне дорог, но... что же дальше? В конце концов
мне же надо устраивать свою жизнь...
- Бьянка, подожди...
- И это все? Все что ты можешь мне сказать?
- Подожди, успокойся. Через месяц у меня выставка в Риме. Поехали вместе.
Там мы во всем разберемся.
- Разберемся! Нет... у меня времени "разбираться". Да и желания, -
добавила она надменно и горько... - Мне скоро двадцать. Я устала ждать. Либо
мы будем вместе...
- Либо? - холодно и устало протянул Ник.
- Я... выхожу замуж... за Хуана... Его освобождают через месяц.
Ник тяжело молчал. Он был ошеломлен. Он знал, что на этот раз все
действительно кончено. Вот так, обыденно и бездарно. Размолвки бывали у них
и раньше, теперь же, он чувствовал, рухнула самая тайная, самая пленительная
основа их отношений. Конечно он очень устал. У него уже не было сил терять
ее и вновь завоевывать. Жениться на ней? Но слишком ясно сознавал он
абсолютную для себя невозможность и гибельность такого рода пути. Все ее
милое детское обаяние, все безумие, вся роскошь ее близости разом пойдут
прахом. Да и какой из него муж? Он художник. Художник, сколько-нибудь верный
своему искусству, должен быть одинок. Клод, конечно, не в счет. Она просто
вытянула его из России. Да и с Клод он легко мог управиться. Но управиться с
Бьянкой ?..
- Мне надо идти, - тихо сказала она. - Если хочешь, позвони мне до
четырех...
Кончено, твердил Ник, кончено, кончено. Он шел слепо и бесчувственно,
пока не очнулся у Центрального парка. Его тошнило. Железная боль поселилась
внизу живота. Что это? безразлично думал Ник. Оглянувшись, он махнул
проезжавшему такси, едва открыл дверь и повалился на сиденье.
Дома он принял горячую ванну и боль замерла. Но он не мог ни работать, ни
думать, ни просто рассеяться: "Кордозо" гвоздем сидело у него в голове.
Проснулся он поздно и с ним вместе проснулась боль. Он накрыл ее теплой
ладонью, вышел в снежные сумерки, закружил безмолвными улочками. Платаны,
ровной шеренгой шагали с обеих сторон. Сначала они устремлялись вверх, а
затем плавной дугой изгибались навстречу друг другу. Здравствуйте, братья,
трогая могучие стволы, шептал Ник, здравствуйте. И тут, на нетронутой
снежной глади он увидел цветок. Ник бережно расправив алые лепестки, поднял
голову. В темнеющей глубине разглядел он пушистую арку, скользящие сквозь
нее прозрачные розоватые облака, и вдруг ощутил такую необыкновенную
легкость! Два уютных старичка шли ему навстречу.
-- Что это за улица? - спросил Ник.
-- BLISS street, - хором ответили старички.
В одну из суббот приятели затащили его в "LIME LIGHT", где давала концерт
какая-то заезжая знаменитость. Знаменитость нашел он скучной и, пробиваясь к
выходу сквозь ревущие толпы, наткнулся... прямо на Бьянку: тяжелая юбка
атласного бархата, черная кофта с серябряным позументом, бордовые туфельки.
Она была тиха, отстраненна. Что-то бесконечно далекое и родное чудилось в ее
облике. Что-то от тех старинных дагерротипов, где на изукрашенном фоне,
снабженном провинциальным "ателье", фотографировались наши бабушки.
- Ты по-прежнему не желаешь со мной разговаривать? - робко спросила она и
добавила, - поздравь меня, сегодня мой день рождения.
- Желаю здравствовать, - коротко сказал Ник.
- Ты на меня сердишься? Пойми, Хуан...
-- Нисколько, - произнес он печально и отрешенно. - Желаю вам обоим добра
и счастья. Добра и счастья, - повторил он и, не оглядываясь, пошел прочь...

* * *
С утра до вечера Ник сидел на веранде, глядел как летают яхты по быстрым
волнам, как тяжелые сухогрузы степенно уходят за горизонт. Не худо бы и мне
завалиться за какой-нибудь горизонт, вяло думал Ник. Тогда, сразу после
разрыва он не имел ни сил, ни охоты ехать в Рим. Теперь же подумывал о
Европе и новых возможностях покинуть осточертевшую мастерскую.
И он ринулся в Европу. В Париже неожиданно оказался у Клод... Потом
бросился в Индию... Потом улетел в Непал...
Ник жил в монастыре. Писал снега, горы, закаты. Образ Бьянки Дель Рей
постепенно изглаживался из его памяти. Он никуда не торопился, ничего не
хотел. Слушать безмолвие гор стало его привычкой. Однажды, сам не зная как,
Ник проснулся беспричинно весел. Мрачная инерция пустоты казалось совершенно
его покинула. Стояли теплые, ясные дни. И так же тепло и ясно было у него на
душе. Он не расставался с мольбертом. Вскоре задули холодные ветры. Хребты
гор размыло в снежных метелях. Тогда он свернул холсты, бросил в рюкзак
пожитки и зашагал в Катманду...
В Нью-Йорке его обуяла жажда деятельности. Ник готовил три выставки
сразу. Марвин звонил ему каждый день. В сотый раз обсуждали они подробности
экспозиции.
- Да, - как-то между прочим спросил Марвин, - помнишь ту девушку? Ну,
портрет которой распорол безумный испанец? Он ведь и тебя чуть не отправил
на тот свет. Помнишь ее?
Ник промолчал.
- Так вот, этот "крэйзи гай" все таки зарезал ее. Сначала портрет, потом
модель, - с коротким смешком добавил Марвин.
Ник замер. Трубка вспотела в его руке.
- Когда? - глухо спросил он.
- О, я точно не знаю, - растерялся Марвин. - Кажется месяца три назад...
Ник, скрестив руки на груди, подошел к балкону.
Губы его шевелились, сами собой складываясь в мучительное и безнадежное:
- Бьянки больше нет.
Только эти три слова, ясно и холодно, умещались в его голове. Ровная, как
выглаженный отливом берег, печаль стала в уровень сердца.
- Бьянки больше нет.
- Нет, нет, - вскрикивали чайки. Натянув плащ, Ник тяжело спустился к
воде и вытащил давно забытый "Кемел"...
Ночью пришла гроза. Ник отрешенно сидел у темного окна. Синие жилы молний
вырезали его скорбный профиль...
Очнулся он в полдень. Его разбудили карнавальные петарды и ликующие
фиоритуры трубы. Океан, кроткой безмятежной гладью, приветствовал его
пробуждение. Целая флотилия яхт направлялась к берегу: эксцентричные соседи
затеяли праздник.
Да, жизнь. Она продолжается. Она звенит. Ей нет дела до наших утрат.
Соседи встречали гостей. Впереди всех бежала девушка в розовом платье с
целой гирляндой цветных шаров. Ник отвернулся. Нет, он не отдаст Бьянку
забвенью. Он не позволит стереть ее, как ненужное слово, из равнодушной и
беспечной памяти. Чувства его распалились. Ему нестерпимо захотелось тотчас
приняться за дело. Чарующий образ стремительно оживал в его воображении. Ник
поспешил на чердак, вытянул пыльные эскизы и укрепил мольберт.


















ALL AMERICAN CITY



"Райские Яблочки", вот как объявлялся сумрачный мой отельчик, разбухший
от приступивших дождей и местного пива. Если разъять жирные складки
панбархата и утереть холодный пот с ознобного окна, можно почти упереться в
мимо бегущие экипажи: шипят, блистая зализанными боками, спортивные гончаки;
семенят семейные седаны, беременные собаками и детьми; трубят, напрягая
жилы, пожилые грузовики и нехотя звенят им в ответ мои отпотевшие окна.
Хайвей, перехваченный жгутами мостов, напряжен как аорта. Я кошусь в
сторону, где у самого синего моря скучает блондинка. Весьма же холеный
молодец подносит ей пачку "Салема" небрежной пшенично-рыжей рукой. Чуть
дальше в неоновом море, слоняясь туда и сюда, широкая улыбчивая скотина,
выводит страховые зазывы.
Торчу здесь уж третьи сутки, хотя чуть не сразу обещали передвинуть меня
в "уютное холостое гнездышко". За это время успел я несколько углубить
знание туземного наречия, освоиться с довольствием и привести в порядок
растрепанные чувства. Чувства эти все еще подсовывают мне наглый блеск
ущелий Манхэттена, только что обернувшихся и пропавших за толстым крылом,
темные, усталого кирпича домишки Квинса, вдруг ожившие и брызнувшие по жилам
асфальта автомобили. Висим почти неподвижно. Элероны гигантского крыла
опускаются, поднимаются, отдвигаются на проворных бесшумных штырях. Все
ниже, ниже и разом набегает строй фонарей. Влажная лента бетона, удар
единенья с землей, облегченный вздох и аплодисмент пассажиров. Багаж опознан
и выловен. Вскипают встречи. Выкликаются фамилии. Сбиваются отряды высадки в
отели и прочие места временного прибежища и поддержки. Я уверенно подхожу к
господину, возносящему на длинной жердине белый квадрат: отель Амбассадор.
Тут же господин и разъяснил мою полную, абсолютную непричастность к
означенному отелю. На коротком пути под белый квадрат я уже рисовал игру
хрустальных бокалов, золотые одежды шампанского, горячительный прилив виски
и прочие согревающие душу картины, которых не смог я отделить от
державно-надменного звона Амбассадор. Увы! Белый квадрат, как и Черный,
оказался мне недоступен.
Долго скитался я по проходам и залам, долго ловил возбужденных
соотечественников, поспешавших в найденном направлении, и не вдруг приметил
у дальних ворот джентльмена в клетчатых брюках. На тощей груди его сидела
бумага с моей фамилией...Старым неспешным "Шевроле" двинулись мы к
Мидлтауну, провидением назначенной точке моего укоренения. Неотрывно смотрел
я на пологие холмы, затканные ровными, будто подстриженными лесами, мирные
озера, тлеющие в вечерних лучах, вдруг наезжающие гранитные стены с косыми
шоколадными складками и странное чувство свободы и узнавания не покидало
меня. Где, в каком забытом сне видел я эти заправочные станции в зареве
молочных огней, стада автомобилей у стеклянных закусочных, мосты, как бы
невзначай перебегающие дорогу, и теплый закат, вставший у горизонта?
Почти ночью причалили мы к отелю и клетчатый поводырь сдал меня на руки
сонному портье.
Сегодня состоялось торжественное переселение в "гнездышко". А там, боже
мой, кокой стол отломали старушки! Явились они во главе с румяным пастухом.
Стол был вытянут на средину и покрыт изделиями домашней кухни, все
вынимавшимися и вынимавшимися из судков и пакетов. Меня закармливали на
убой, наперерыв сообщаяя как я хорош. Я же, под такую оказию, пропадал в
костюме, "чисто шерстяном", обретенном в каком-то затхлом московском
универмаге. Не решаясь нарушить благоприличие и скинуть ненавистный пиджак,
я горестно тыкал вилкой в куриную котлетку. Уже съел я несчетное количество
салатов, рулетов, филе, запеканок, пока не обнесли кофеем и не уселись
яблочные, вишневые, клубничные и бог весть какие еще пироги. И здесь я не
оплошал, убрав куска четыре, пока вдруг не уловил нечто настоятельное в
кротком, добродушном лице пастыря. Я понял, что надо платить долги и в
краткой речи благодарил за участие и ласку. Старушки цвели фарфоровыми
улыбками, пастырь кивал одобрительно. Потом благостным жестом он поднял свое
послушное стадо. Тотчас закинув бумажную скатерть на остатки пирогов, ее
потащили к выходу. С последними любезностями прикрыл я двери. Уф! Становится
как-то не по себе от столь изобильного доброжелательства. Я не спеша обошел
квартирку. Она в две комнаты, на первом этаже, широчайшим окном глядит на
детскую площадку. Чисто, тихо, урчит холодильник, распираемый всякой
разностью. Половину продуктов я не разумею. Ворох одежды в шкафах, в том
числе изрядный запас клетчатых штанов.
Но не пора ли ознакомиться с почвой, куда высадила меня судьба? И я,
прямо через широкое окно, шагаю в Мидлтаун - городок с далеко протянутыми
улицами, неспешной рысью экипажей, полным отсутствием прохожих и сизой иглой
небоскреба в туманах даунтауна. Одинокий как игла даунтауна брожу я по
улицам. Домики, белые будто рубаха господа бога, раскинуты на зеленых
лужайках. Патриоты на тонких шестах полощут звезды и полосы. Там и сям
неохватные тележные колеса прислонены к высоким амбарам. Киноварь дубовых их
втулок ярится на солнце, смоляной обод готов в новый разбег. С сердечной
простотой ожидают они своих пионеров. Но нет, не бежать им больше по прерии,
не слышать топот мустангов, не вертеть бешеных спиц в индейской погоне. Я же
вдруг явственно слышу русскую речь. Обман. Это бормочет озеро, шелестя у
причала. Это кричат чайки, терзая рыбу. Это звенит ветер, обходя крыши...
Вечером вломились соотечественники. Ознакомиться и "согреть". Я слышал,
что на гостеприимных холмах Мидлтауна уселась Киевская Русь, но не
планировал скорой встречи. - WELCOME, WELCOME, WELCOME, все пела "меня зовут
Валя".
- Вы с Москвы? То-то, я гляжу, акцент такой странный. - Мужчины, неловко
улыбаясь, поглядывали, куда бы пристроить сурово сжимаемое спиртное. Наконец
все уселись и тут же забренчала гитара.
- А вы, с Киева? - стараясь победить обличенный акцент, улыбнулся я
бледной барышне.
- Я из Питера, - призналась она, не изменяя своей меланхолии.
- Не теряйте время, не оглядывайтесь по сторонам. Сразу берите быка за
рога, - наставлял меня некто Виктор, крепко держа за лацканы пиджака. При
такой хватке и в самом деле не сдобровать всем окрестным быкам, думал я,
глядя в широкий, розовой ямкой раздвоенный подбородок.
- Люди не понимают, что старую жизнь нужно забыть, отринуть, выжечь из
памяти. Всю энергию необходимо сконцентрировать здесь и сейчас. Навсегда...
Он конечно прав. И про энергию, и про здесь и сейчас, но...
- Вы пьете? - осторожно перебиваю я, оглядываясь по сторонам. В какой-то
мере я уже следую его представлениям и пытаюсь сконцентрировать свою энергию
на ближайшей бутылке "Гордона".
- Не пью и вам не советую. Это только расслабляет, выбивает из правильной
колеи. Поймите, у нас слишком мало времени. Мы попали сюда на излете. Там, -
он неопределенно махнул в сторону холодильника - все худо-бедно было
известно: карьера, статус. Здесь все это надо брать с бою. А где время? Его
нет. Мы должны перепрыгнуть через это "нет".
- Может, все-таки, одну рюмочку?
Виктор, глянув на меня с сожалением, покачал головой. Подбородок его,
кажется, стал еще шире.
Он говорит разумные вещи. Времени действительно нет. Он проницателен,
бодр и..., а я - пустой человек, я совершенно не стою его наставлений.
- Ребята, давайте покажем Владлену/ могу я называть вас
Владик? -влажными, тесно сдвинутыми зубами улыбнулась Лена/ наш городок. И
те дома на Парк-авеню.
- Да, да, дома, - оживилось застолье, и гитара с недопетым Окуджавой была
закинута в черный чехол. Все шумно высыпали к машинам.
Как вскоре открылось, россияне все еще были испуганы, все еще жались друг
к другу. Единились они, как правило, за обильным столом. На столе
присутствовал неизменный "Гордон" и ведерные бутылки калифорнийского, за
столом - кислые рассуждения о мортгедже, даунпэйменте и прочих
хрестоматийных аспектах домовладения. Дом, эта отнюдь не новая американская
мечта, одолевала их неустроенное бытие. Когда подогретые вожделения
становились невыносимы, компания поднималась и ехала смаковать замечательно
вылизанные, невыразимо желанные обиталища. Каким-то образом вдруг
узнавалось, что в этом хорошем одноэтажном доме живет "хороший человек", а в
следующем, очень хорошем двухэтажном - "очень хороший человек". Если ж
обозревалась громада с зеркальными окнами, башнями, причудливым садом и
изумрудным бассейном, колышащем жирные тени, то слов для оценки его
обитателей и вовсе не находилось. Только высоко задирались брови и скорбно
качались головы.
Но кто же они, эти милые люди, принявшие во мне столь редкое ныне
участие? Позвольте же, как умею описать несколько моих доброхотов.


Серафима Иванова, сложив крупные руки на клеенку стола, молча изучала
мужа: желтую лысину, с витой прядкой накинутых заемных волос, припухшие
глаза, опущенные губы и пыльную, в шнурок тянутую растительность,
приютившуюся под носом. Лицо Серафимы постепенно краснело. Широкие
поместительные щеки сводила судорога.
- Ну, что, Ирод,...ходил?
Иванов тоскливо кивнул.
- Искал?
Иванов покорно наклонил желтый череп. Глаза его оборотились к полу и уже
во все продолжение беседы не поднимались. Беседы эти, все более
ожесточаяясь, продолжались изо дня в день. Дело в том, что скромный инженер,
Эдуард Витальевич Иванов, в свое время и исключительно по настоянию жены
проглотил бриллиант во четыре карата. За недостатком личных средств, ближние
родственники тоже приняты были в негоцию. По пересечении границы вся семья
горячо исследовала то неизбежное, что Эдуард Витальевич, несколько
конфузясь, оставлял в интимных местах. И все безуспешно. То ли камушек не
желал покидать теплого пристанища, то ли...и тут возникали весьма обидные
для Эдуарда Витальевича подозрения. Теща, Полина Михайловна, женщина нервная
озабоченная, прямо обвиняла Иванова в хищении семейной собственности, в
пускании по ветру будущего Кирюшки и Белочки, в циничном обмане жены
Серафимы и брата ее Арона Вергелеса. Эдуард Витальевич не отбивался, не
протестовал. Он молча нес свой крест. Вечерами норовил он прижать дочь и
сына к слабой груди, а ночью - покидал двуспальную кровать, где Сима вольно
раскидывала свое сдобное тело, и шлепал босыми ногами на кухню. Там пил до
утра он пиво в горестном, но и отрадном одиночестве.
Вдруг загудели слухи, что Эдуард Витальевич посещает бега, что завел он
любовницу, что видели его на Кейп-Коде, что разъезжал он там в белом
"Порше"...Серафима ходила мрачная, грубо обрывая супружеские ласки.
- Вор! Бабник! Сволочь лысая! - яростно орала она, швыряя на стол
обеденные тарелки.
- Не кричи, Сима, дети услышат, - робко протестовал Эдуард Витальевич.
- И пусть слышат, - еще более расходилась Серафима, - пустил детей по
миру, подлец.
Эдуард Витальевич кротко принял "подлеца" и занялся холодным борщом.


Поначалу в Бостоне Илья заскучал. Америка предавала его с первого шага:
пиво ее ни к черту не годилось. Илья с ненавистью полоскал горло
"Будвайзером". Но мир не без добрых людей. Знающие люди эти вскорости
подхватили его и навели на правильный продукт. Илья немедленно простил
приютившей его стране скверное пиво, и голландский парень "Хайнекен" навечно
поселился в его холодильнике. Дела себе он все не находил и частенько
шатался в переулках Бостонского университета, заминая податливый ворс лужаек
угрюмым ботинком. Еще чаще ходил к рынку. Там он одобрительно тягал мешки с
луком, трогал широкий розовый картофель, давил лимоны на диковинных устриц
и, прижмурившись, глотал их единым махом. Пряный вкус моря Илья заливал
шипящей волной одобряемого пива. Скоро деньги кончились. Илья уныло бродил у
цветников Бикон-Хилла. Бостон плавился в жаре, задыхался соленым воздухом,
набухшим автомобильным угаром. На скулах его выскакивали красные пятна.
Жарко и денег нет - сообщал Илья железному зверю, вокруг которого пеоны и
гвоздики водили послушные хороводы. Поднимал он голову и к скудному небу.
Что ль сходить в океан? Время переваливало к пяти. Горячее звенели трамваи.
Илья встрепенулся, услышав дробь барабанов. И тут же явились старики в синих
пилотках. Бутсы их щелкали по булыжнику. За ними валила толпа. Голенастые
дети махали флажками. Илья вытаращил глаза на значки и штандарты. Старики
шли не совсем ровно, некоторые катились в инвалидных колясках. Дудели горны,
звенела медь тарелок. Лица выражали все степени воодушевления: от сурово
замкнутых ртов, до вполне добродушных ухмылок. Гул барабанов сменился
рычанием автомобилей. Илья все еще не придумал, что ему делать и просто
зевал на проезжих. Его пугал и притягивал этот поток, бегущий в домашнее
стойло. А вечером, с тоской думал он, потекут они в сумерки баров, в
порочный изыск ночных клубов и в то неведомое, что дал он себе слово
непременно узнать.


Папа Юлиана приспел к январским снегам. Остановился он на Вашингтонских
высотах у одного из своих многочисленных родственников, и его бестрепетный
сын тут же разбил носы двоюродным братьям.
- От Америки надо взять все, - кричал папа, тыкая вилкой в теплую курицу.
- Язык, - тянул родственник, - язык учить надо.
- Выучим, - заверил папа, налегая на "Гордон" в пивной кружке.
- Вообще образование, - вздыхал родственник.
- Образование прямо пропорционально деньгам, - ожесточался папа.
- Но у тебя же нет денег, - осторожно заметил родственник.
- Нет, есть, ты почем знаешь, - наседал папа. - Ты лучше скажи, где у
тебя сортир.
Через неделю папа пошел в школу.
- I AM A MAN, выводил он на черой доске.
- FINE, MARVELOUS, - хлопала в ладоши Маргарет, цветущая женщина лет 35,
с испугом глядя в напряженные папины глаза. Затем папа включался в игру.
Оживленная Маргарет сажала его на стул. Он - американский консул. Он должен
принять и выслушать просителя, Володю Шермана.
- I WONT TO CONSUL, - забубнил Шерман, наваливаясь на него птичьей
грудью.
- I CONSUL! WHO YOU? - шумел папа, свирепо выкатывая глаза.
- WHO YOU? - сжимал он волосатые кулаки, отодвигая оробевшего Шермана.
- O, IT IS WONDERFUL, - еще больше пугалась Маргарет, спеша освободить
папу от консульской миссии.
- Что она в нашем деле понимает? - оборотился папа к Володе. Живет у мужа
за пазухой. Я слышал, он у нее какой-то президент. А сюда от скуки ходит. На
наших костях развлекается, сука. Так вот всегда. Только с языком
разойдешься. Тьфу! - И папа с досады плюнул на вощеный паркет. Поймав
ошеломленный взгляд Маргарет, он нехотя растер плевок квадратным ботинком.
Через месяц папа ходил на завод. Завод делал скрепки и прочую мелкую
канцелярию. Он покинул брата. В тихом переулке снял этаж дома и устроил
новоселье. Гулять папа желал круто. Стол ломился от еды и напитков. В толпе
знакомых и родственников оказался и армянский священник. Церковь его как раз
стояла напротив.
Папа пил и ел, загребая руками все, до чего мог дотянуться. Гости не
отставали. Он уже изрядно нагрузился, когда плохо сфокусированный взгляд его
упал на армянского гостя.
- А этот кто? - вдруг потребовал он объяснений.
- I AM кушаю, - неожиданно доложил святитель.
- Ни..я ты не кушаешь, - с расстановкой возразил папа. - Ты пей лучше.
Священник растерянно улыбаясь, огляделся по сторонам. Папа придвинул ему
глубокий бокал и с трудом поднял голову.
- От Амерри-ки надо ввзз-ять все...
- Он пьяный, - весело заорал Юлиан. Гости зашумели. Медленно, не открывая
глаз, папа валился со стула...














МАШИНЫ, КОТОРЫЕ МЫ ВЫБИРАЕМ
FORD


Все меня толкало к этому : благоухающая весна, где-то
болтающийся багаж, невозможность и необходимость
протяженных перемещений. Да, если честно, то просто
желание прижать педаль газа и выстрелить вдоль какой
нибудь хвойной дороге. И вот я обрел это чудище обло огромно,
"Ford Square" или как там оно обзывалось. Продавец был
настойчив, я - открыт всем его настояниям. Открыт, но
несколько смущен. Сразу же подняв капот экипажа, я
обнаружил там двигатель величиной с небольшого
медведя.
- Эээ, - протянул я несколько неуверенно, - кажется
экипаж несколько великоват?
- Америка - большая страна, - бодро прервал меня
дилер. - Кроме того, в большой машине вы и сами
почувствуете себя большим человеком.
Все же я продолжал сомневаться. Конечно мне льстила
возможность сразу стать большим человеком в Америке.
/Я, признаться, был согласен стать им и постепенно/, но,
с другой стороны, ведь эта телега прожорлива как
тысяча гризли, а с кормом на новом месте я еще не
разобрался.
- Забирайте, забирайте , - напирал продавец. - Машине
всего пять лет, я отдаю ее почти даром, какие-нибудь
паршивые семь сотен.
- Да, но ...
- Шесть сотен и по рукам. Я вам просто
благодетельствую. Ведь это ж вагон. Вам надо
перевозить вещи?
- Вообще-то да, но у меня больше книги.
- Раз плюнуть. Перевезет целую пу6личную библиотеку и
еще для собаки место останется.
- Но у меня нет собаки и вообще...
- Я вам организую щенка. Совершенный милашка. Он уже
сожрал мои сапоги.
- Спасибо, не надо милашки и вообще...
- Послушайте, мистер, а вы упрямый человек. Вас
ожидают большие неприятности, если вы не научитесь
искусству компромисса.
Насчет неприятностей он как в воду глядел. Я ощутил
их гораздо раньше чем ожидал.
- Говорю вам как человек с опытом, - продолжал он, -
но вы все-таки мне симпатичны. Вот вам мое последнее
слово - пятьсот .
Последние слова имеют хотя бы то достоинство, что
они последние, а вот проблемы мои начались
немедленно после сделки и заканчиваться никак не
желали. Только что соблазнитель мой скрылся за
поворотом, я сладострастно повернул ключ зажигания.
Проклятье! Медведь мой решительно не желал
заводиться. Часа два бился я с ним впустую, пока не
вспомнил об искусстве компромисса. Нехотя затрусил я
к телефону. Товарищ мой, с которым накануне я крепко
повздорил, был неплохой механик.
- Толя, - сказал я в телефон, - я был неправ. Ты,
Толя, бог, и сам того не знаешь. Знаешь? Ну тогда ты
знаешь и то, что у меня проблемы с машиной. Нет, нет,
клянусь. Строгое послушание.
Товарищ принял мои извинения. Товарищ явился. Форд
был заведен. Расслабленно двинулись мы на
техинспекцию. Вдруг заревел глушитель. Откатив экипаж
к обочине. Толя исследовал извивы выхлопной трубы.
- Трусы есть? - кратко спросил он. Я стал
раздеваться.
- Да нет, - поморщился Толя, - какие-нибудь старые. Я
всегда женины подштаники в багажнике вожу. Хорошие из
них тряпки. Или щель заткнуть.
- Вообще-то можно спросить, - согласился я. - Жена
еще дома.
- Ну, чего там, возьмем у меня, - сказал товарищ. -
Дело житейское.
Мы развернулись. Подъехали к его машине. Нырнув в
багажник, Толя немедля вытащил кусок лиловой байки.
Лента выдернутой резинки завивалась вокруг его
кулака.
- Вот что нам нужно, - пробурчал он, нагнувшись к
глушителю. Я и не думал спорить.
- Сейчас забьем его трикотажем и все дела.
- Не сгорит? - почтительно интересовался я.
Толя был строг, но снисходителен.
- Конечно сгорит. Но не сразу, - поднял он назидающий
палец. - Хватит доехать. И хватит вернуться обратно.
Ты главное бумагу получи, а с глушаком мы потом
разберемся.
На этот раз машина была тиха и послушна.
- Ну? - опять поднял палец товарищ. - Бубнит? Вот то-то, что
нет. Трусы, брат - первое дело. Всегда вози их с
собой. - Я обещал.
Прошел месяц. Замечательно двигался мой экипаж,
пожирая какой нибудь несчастный галлон бензина на целых пять
миль. Идет как пишет, одобрял товарищ, а на овес заработаешь.
Извещение о прибытии заморского багажа застало
меня в Массачусетсе. Именно там шел процесс
укоренения в американскую почву. Теперь же надлежало
прибыть к каким-то невнятным складам в Нью-Джерси.
- Нью-Йорка тебе не миновать, - наставлял товарищ, -
порожняком ехать тоже негоже. Захватишь что-нибудь
для моих родичей. Они живут на самом краю Мэнхэттэна,
в Вашингтон Хайтс. Следи за цифирью. Упустишь нужный
экзит, пропал.
Накануне отъезда я задержался. В путь собрался
едва не к ночи. Обошел экипаж. Опинал баллоны. Левый
мне не особенно нравился. Но вот миновался
Коннектикут. Отвертелись и пропали чистые пригороды.
Я въехал в Нью-Йорк. Все пока шло по плану. Вдруг, с
правого боку повис надо мною трэйлер. Я шарахнулся в
сторону. Мелькнул зеленый щит с нужным мне экзитом,
но было уже поздно: поток машин выжимал меня к
середине. Теперь пропал, мрачно подумал я и с
тоскливою злобой стал пробиваться к правому ряду.
Часа два бесцельно кружил я по каким-то трущобам,
останавливался, тупо глядел в перемятую карту. Где-то
к ночи, в совсем уж глухом часу услышал я музыку. Люди сидели
на улицах, что-то ели, смеялись. Черные лица их
пылали воодушевлением. Я вышел из машины и поплелся к
наимене воодушевленной группе.
- Как называется ваше место? - спросил я у парня с
громадным кассетником.
- Гаа-рлем, - растянул он в зловещей улыбке
фиолетовые губищи.
- А далеко отсюда Вашингтон Хайтс? - с холодком в
животе спросил я снова.
- Ближе чем вам кажется, - обнадежил он и поднялся.
Сейчас эта горилла вышибит из меня дух подумал я,
медленно отступая к машине. Он шел за мной
неотступно.
- Там, - неожиданно поднял он руку. - Поезжайте все
прямо, пока не упретесь в Бродвей. Всего десять
блоков.
Левый баллон разнесло в клочья на Пулавском
хайвее. Машина бросилась под колеса соседнего ряда.
Не знаю как я удержал ее от самоубийства. Руки мои
дрожали. Протащившись к обочине, я закурил и долго
глядел в блеклое Нью-Джерсейское небо. Кой черт
понесло меня в эти края!?
Вечером приковылял я в свой городок. Запаска
была небольшого размера и Форд кланялся в землю на каждом ухабе.
- А я уж думал ты там его схоронил, - приветствовал
нас товарищ.
- Это он чуть не похоронил меня.
- Что ж ему помешало? - хладнокровно допытывался
товарищ.
- Мое искусство, - устало ответил я и пошел спать.
Через день отказала третья передача. За ней -
вторая.
- Не стоит идти в мастерскую, - сказал Толя. -
Разденут. Катайся пока на первой. - Я и катался.
Целую неделю.
- Ну все, - сказал товарищ, - пора и честь знать.
Теперь у тебя только задний ход остался.
Это и без него было ясно.
- А, впрочем, можно и задним ходом, - добавил он. -
Супермаркет рядом, чего ж добру пропадать?
Я согласился и еще две недели ездил в супермаркет.
Ездил бы и дальше, но этот способ передвижения
почему-то не нравился местной полиции. Вот так и
пришлось отвезти мой вагон на джанк ярд.
- Какой салон! Какой мотор погибает! - сказал Толя. -
Хорошая была у тебя машина.
- Хорошая, - пнул я крыло, - если стрелять в нее каждый
день .








МАШИНЫ, КОТОРЫЕ МЫ ВЫБИРАЕМ
SKYLARK


- Машину нужно выбирать не торопясь, основательно, как невесту, -
наставлял товарищ.
- Где ж невеста, коль берешь ее пользованную?
- Гм, да. Ну - как порядочную женщину. Она уже покаталась по жизни,
поняла что к чему...вот и ты должен понять, подходит она тебе или нет. Да не
бежать сломя голову к дилеру. Кто ж из нормальных людей с ними дело имеет?
- Ну, кое-кто имеет, - скромно признался я.
- Дураков хватает, - согласился товарищ.
- Так как же мне с ней познакомиться?
- С кем?
- Ну, с этой, с порядочной. Которая прокатилась... по жизни.
- Воо! Именно. Как! Идти надо. Идти надо к старухе. Машина у нее всегда в
гараже. Ездит она мало. Любит таких идиотов как ты.
- С чего вдруг идиотов?
- Вот в любви ты не сомневаешься, - заметил товарищ, - а идиот потому,
что на все смотришь радостно выпученными глазами. Тут-то и бери тебя голыми
руками. Короче, ищи старуху.
И я принялся искать. Недели две вызванивал объявления. Товарищ упреждал,
если мужик подошел к телефону, бросай трубку. Но как определить старушку?
Начинал я примерно так:
- Эээ...
- Что вам угодно? - Тут я смекал, стоит ли продолжать разговор? Да ведь
разом их не поймешь. Иная звенит как колокольчик, а из нее может песок
сыпится. Вот и обратно долбишь как дятел:
- Эээ...добрый день. Я звоню вам по объявлению. В газете. Да, да, по
поводу вашего Бьюика.(Понтиака-Зодиака). Только пять лет? Прекрасно. Как
новый? Замечательно. Надеюсь и вы выглядите не хуже. Что вы, что вы, я и не
думал хамить. Просто неловко выразился. Вы уже вышли из этого возраста?
Превосходно. Это как раз то, что мне нужно... Подлец?... Но послушайте...- И
все в таком роде. Кое-кто хихикал, кое-кто грозился полицией. Были серьезные
обещания разукрасить мою бесстыжую физиономию. Признаться я заскучал. Дело
вовсе не двигалось. Опять обращаться к товарищу было неловко.
Столкнулся я с ним случайно, на улице. Шел он сосредоточенно, приставив к
груди два здоровенных своих кулака.
- Что это с тобой? - изумился я.
- Да, в магазин иду, - неохотно признался он.
- А чего за грудь держишься?
- Размер держу, - буркнул он. - Бюстгальтер бабе своей купить. У нее
рожденье.
- А чего...
- Ну как, нашел старуху? - сурово прервал он мои дознаванья. Тут-то я и
поведал ему свои горести.
- Говоришь, что ищешь машину. А для кого ищешь, голова баранья?
- Как для кого? Что ты из меня идиота делаешь.
- Тут и делать ничего не надо. Давно все сделано. - Он помолчал. - Так
вот, машину ты ищешь для матери. Понял? Мать-старушка, понял? Сейчас они и
расколятся.
- Мать-старушка, - старательно повторил я.
- Ждет сына домой, - подтвердил товарищ.
И точно. Как это ни смешно, в два дня набралось старушки четыре. Еще
неделя ушла на объезды. Так я и нашел свою птичку, ибо "Скайларк" на
доступном нам русском языке означает жаворонок. Правда больше напоминал он
лягушку: болотного цвета, расплюснутый, пучеглазый. Товарищ долго ходил
вокруг, стучал по железу, заводил мотор, включал огни, двигал кожаное
сиденье.
- Что ж, под себя выбирал, - наконец молвил он, - прямо близнецы-братья.
Разве что он помоложе.
- Это как понимать? - обиделся я. - Какие еще братья?
- Понимать надо хорошо, - успокоил товарищ. - Тачка стоящая. Горя не
будешь с ней знать. Печь вот проверь, все ж зима, и главное - жидкость
радиатора. А что похожи, так ничего тут зазорного нет, - и он еще раз
прихлопнул болотный капот, - даже наоборот.
Что он хотел сказать этим наоборот? думал я, кружась в хороводе снежинок.
Вместе со мной кружились и пестрые огни города. Сейчас подхватим женушку.
Плавно доставим в семейное гнездышко. Я улыбнулся и вдруг почувствовал, что
в машине холодно. Надо же, забыл включить печку. Руки мои судорожно
задвигали какие-то рычаги. Все напрасно. К тому же я ничего не видел: лед
почти закрыл стекла. Если внутри моего экипажа принялись заморозки, то
снаружи дела обстояли совсем как в бане. Названный брат мой вдруг окутался
паром. Белые гейзеры с шипением били из радиатора. Анатолий же указывал -
печь, радиатор, вяло припомнил я, выгребая к обочине. Вот те и жена, вот те
и доставил в гнездышко. Чертыхаясь, ринулся я к радиатору...
Все же мне нравилась эта машина. Ее стремительность, крылатость. Было
наслаждением лететь в Нью-Йорк ночью со скоростью сотни миль в час.
Чувствовать как в набежавшем вихре отбрасываются и тут же проваливаются в
обступившую их праздную мглу громадные трейлеры. Долю мгновений тлеют в
зеркале их огни и вновь пустынность дороги, одинокие снопы фар, свежесть
ставшей у края ночи. Иногда, в раздраженьи иль одуревши от скуки, водители
трейлера затевали опасную игру. Они не желали, чтобы их обгоняли. Они сами,
в одиночку хотели бороздить ночь. И тогда, заметая хвостом всю ширь хайвея,
тело трака моталось от края до края, а я прилипал к его огненному хвосту. Я
ждал мгновенья, щели, в которую мог просвистеть. Миля за милей тянулись наши
маневры. Миля за милей огненный хвост шваркал перед моим носом. В этой
безумной игре ошибаться могли только они, короли хайвея. Ошибки их ничего им
не стоили. Мне воочию представлялась красная рожа, в рыжей лапе банка
"Будвайзера", лихие свинги руля. Раз или два им почти удавалось размазать
меня по шоссе. Хвост прицепа бешено клацал в каком нибудь дюйме от бампера.
И все-таки никогда не хотелось им уступать. Глупо, конечно. Но мало ли
упоительных глупостей совершаем мы в жизни?
Так и порхал мой жаворонок год, и другой, и третий. Я почти не знал с ним
докуки мелких хлопот. Крупных же не предвидилось, ибо я твердо решил ими не
заниматься. Но вскоре я окончательно загнездился в Нью-Йорке, закрутился в
сутолоке напористой его жизни. Уже не совершал безумных ночных вояжей.
Экипаж мой все больше стоял на приколе. Казалось только и заботы, что
бросить его от одной стороны переулка к другой во срединные дни городошной
уборки.
Но было бы странно безнаказанно перелиться в новую жизнь, и вскорости моя
птичка вкусила ее полной мерой. Не говорю о разбитых стеклах и вырванном с
мясом приемнике, о взломанном багаже и расквашенных подфарниках. Просто не
замечаю борозды и удары вдруг со всех сторон отпечатавшиеся на кротком
опереньи моего жаворонка. Но что действительно выводило из себя, что бесило
до исступления, так это бесконечные штрафы: за старый номер, за парковку, за
дым, за вздох, за остановку...Штрафы сыпались градом и я почти обрадовался
как-то утром не найдя машины на оставленном месте. Я почти блаженствовал,
месяц ходил пешком, "останавливался" и "парковался" где только вздумается. Я
забыл, что когда-то летал по хайвеям. Я забыл, что была у меня машина... Но
мне напомнили. Пришла бумага, извещавшая, что "Скайларк" мой пойман, что
место его обитания - полицейский участок, что забрать я могу его в любой
день с 10 до 5. С тяжелым сердцем пошел я его забирать. Предъявил бумаги,
прошел к детективу. Детектив неожиданно был смущен.
- Понимаете какое дело, - начал он, не глядя на меня, - машину вашу опять
украли. Вчера еще была вот за этим забором, - и он указал на двор,
переполненный толпой конфискованных экипажей. - Такая вот дурацкая
история, - развел он руками. - Я ведь сам задерживал братьев Родригес.
Я молчал. Он не знал, что еще мне сказать в утешенье.
- Знаете что, - наконец отозвался я, - сделайте одолжение, не ищите
больше эту машину. Никогда.































MADE IN RUSSIA


Он с детства любил оружие. Всегда упивался его блеском, уверенной
резкостью черт. Испытывал почти приступы сладострастья, ощущая в строгих
формах и хищных профилях ту силу, ту упоительную мощь, которой всю жизнь ему
не хватало. Человек он был слабый, болезненный, даже, можно сказать,
пугливый. Насилия не любил, ибо относил его исключительно на свой счет.
Попав в Америку, Велимир Иосифович, или попросту Волик, вооружился не сразу.
Зато основательно. В каждом шкафу, в каждом закоулке своего дома рассовал он
пистолеты, револьверы и ружья. На каком-то аукционе он даже пытался купить
пушку.
Никаких ограничений!
декларировал Велимир. Но ограничения все-таки были. Впрочем, чисто
денежного характера.
Свободной стране - свободное оружие!
Было его следующее кредо. Особенно с тех пор, как потерял он работу.
Потерял, но тотчас заполучил неожиданный подарок. Вернее подарок сам залучил
адресата. Разодрав оберточную бумагу, Велимир обнаружил цветной каталог,
письмо и коробку из грубого картона с пятнами масла. На ней было оттиснуто:
.380 MADE IN RUSSIA.
Надпись сия означала, что в коробке пистолет калибра 9мм, произведенный в
России. И рука Велимира немедленно потянулась к коробке. Но он ее отложил.
Велимир Иосифович был мазохист. Он наслаждался, продлевая страдания. Короче,
сначала надорвал он конверт и прочел следущее:
- Дорогой друг, фирма "Оружие Севера", зная, и высоко ценя, вашу
абсолютную верность ее продукции, а также отмечая столетие со дня своего
основания, посылает вам, как знак неизменного уважения, скромный подарок.
Не забудьте зарегестрировать его в полицейском управлении!
P.S. За последнее время расширились наши связи с целым рядом европейских
стран, и особенно с Россией. Мы находим ее изделия простыми в употреблении,
доступными и абсолютно надежными. Выберете все, что вам понравится в
прилагаемом каталоге и вы получите 50% скидку.
Отбросив письмо, Велимир схватил коробку. Она раздвигалась на манер
пенала. Внутри, тусклый и черный как воронье крыло, лежал пистолет
"Макарова". Ижевск, разобрал он невнятную вязь над его рукояткой. Под
пистолетом обнаружилась инструкция на английском языке, рядом - запасная
обойма и шомпол-отвертка. Почувсвовав неожиданные завихрения желудка и не
желая расстаться с "Макаровым", Велимир отправился в интимное место. Там,
устроившись капитально, принялся изучать он инструкцию.
Так, соображал он, обхватив рубчатую поверхность ствола. Значит тянем его
назад до упора. Курок взведен. Нажимаем спусковой крючок. Нет, не стоит
попусту разбивать боек. Волик придержал курок, плавно нажал спусковой
крючок. Тотчас кожух ствола вздыбился вверх, предохранитель выстрелил в
воздух и "Макаров" рассыпался у него в руках.
Он окаменел. Дрожащими руками принес останки к коробке, слепо зашарил
вокруг сортира. Предохранитель, эта ничтожная металлическая букашка. Не мог
же он просто раствориться в воздухе. Велимир встал на колени, зарыл нос в
теплую пыль. Он исследовал все закоулки, все потаенные тупики. Ну, куда он
мог провалиться? Может, каким-то фантастическим образом, попал он в...?
Велимир с отвращением заглянул в унитаз. Что же делать? Выбросить части вон?
Но "Макаров" уже связан с его именем. Так просто от него не отделаться.
Заказать предохранитель? Но где, на Ижевском заводе? Глупо, архиглупо. Была
еще, правда, решетка воздушного люка, откуда шел теплый воздух. Но щели ее
слишком малы, а предохранитель все-таки ростом с небольшого таракана. Тем не
менее он вырвал решетку и как мог глубоко захватил рукой скользкий лаз. Но и
в этой теплой трубе нашарил он только сухих пауков, склеенных собственной
паутиной.
- Наша фирма...уважение... подарок... "Русское оружие", - злобно шипел
Велимир, натягивая штаны. И вдруг...и вдруг он почувствовал как что-то
холодно скользнуло и побежало по его волосатой ляжке. Побежало и тотчас
прибежало в войлочный тапок, прямо коснувшись шершавой пятки. Медленно
изогнувшись, он принес на ладони собачку предохранителя.
- Что? - вдруг сказал он кому-то, и звонким шлепком охватил левой рукой
локтевой изгиб правой в известном жесте "накось-выкуси".
Кинув собачку в коробку, победительно и расслабленно Велимир возвратился
в гостиную. Спешить было некуда. Он закурил, глянул в окно на плавные увалы
снега, вспомнил о лыжах.
С некоторых пор заимел он претензию считать себя горнолыжником. А почему,
собственно, нет? Разве не съехал он с той горы у озера Комо? Неважно что в
раскоряку. Зачем ему падать?
Незачем, - еще раз громко подтвердил Велимир. Главное - докатить до
подъемника. Старые кости требуют нежного обращения.
Велимир притушил сигарету, закосил на картонку с бережно собранными
деталями, откинул дверцы полированной тумбочки. Там, в великом порядке,
разместились стопки мишеней, шомпола, оружейные щелочи и масла. Застелив
низкий столик тяжелой холстиной, он разложил на ней части "Макарова". Прежде
всего следовало вернуть на место собачку предохранителя. Велимир усмехнулся
и без труда вставил ее в гнездо. Теперь навернуть ствольную пружину, упереть
ее в кожух ствола и...раз, обрести вновь единое целое. Он взвесил пистолет
на ладони.
- Что ж, попробуем еще раз, - строго сказал он безмолвной тяжести.
Велимир потянул коробку ствола, обхватил взведенный курок, плавно нажал
спусковой крючок. Тотчас кожух ствола вздыбился вверх, предохранитель
выстрелил в воздух и "Макаров" рассыпался у него в руках.

ПОСЛЕДНИЙ ЗВОНОК



Он сидел у овального окне, прямой, до последней морщины промытый, в
свежей рубашке, в стрелку заглаженных брюках. Легкие узловатые руки его, как
опавшие листья, застыли на острых коленях. Глаза, с золотистой вьцветшей
радужиной, тепло глядели в широкий туннель салона, в скучную геометрию
кресел, в красное табло, тлевшее над входом в замурованную кабину.
Стюардессы с дежупной улыбкой разносили соки и воды. Гул моторов заткнул его
старые уши. За окном висел серый кусое крыла, внизу, в пронзительной лазури
седыми клецками плавали облака.
- Вам соку или воды?
- Что, милая?
- Соку или воды?
- Не слышу, милая, извиняйте. - Он робко улкбнулся. Отодвинулся в глубину
кресла. Стюардесса откинула столик, поставила поднос с минеральной водой. Он
подержал в руках запотевший стакан. Вспомнился Днестр, цветистый луг перед
домиком...
В ушах щелкнуло. Моторы запели навзрыд. Полосы тумана рвались за влажным
окном. Чья-то рука протянулась, застегнула ремень.
- Готовься, дед. Скоро щи хлебать будешь.
- Приехали? - Он завертел седой головой, но кроме толстых выпуклых
капель, дрожащих на мокром стекле, не увидел ничего.
В стеклянной коробке аэропорта он долго сидел на хитро изогнутой,
блестящей скамье, пока какие-то люди не привели его к автобусу.
- Лебединский, пожалуйста, не отставайте, - выстукивая лакированной
туфлей, сказала энергичная статная женщина.
- А я, милая, сижу, понимаешь, жду когда скажут.
- Сейчас поедем в гостиницу, пожалуйста, сосредоточьтесь.
- Я как скажут, - улыбался он детской улыбкой, проваливаясь в охватистое
шерстистое кресло. Он не заметил как плавно закружились тихие улицы. Вена
просыпалась. У витрины с зелеными шарами толстяк в болотных подтяжках, в
тирольской шляпе с перышком, поливая булыжник, яростно тер его шваброй. Вот
ведь земля, видать, дорогая, аж камни полощут, размышлял Михаил Яковлевич,
Автобус, между тем, уже причаливал к несколько запущенному зданию, где на
стульях, рассыпанных у входа, сидели грустные старухи и строгие старики в
олимпийских костюмах.
Гостиница "Кельнер" знавала лучшие деньки: старая бронза, пышные тусклые
зеркала, благородные руины темной мебели все еще усиливались производить
должное впечатление. Но запах жареного лука уже несокрушимо стоял на пыльных
лестничных площадях и казалосъ где-то в недрах орехового лифта только что
сварили куриный бульон.
Михаила Яковлевича, по бобыльному его положению, утеснили к соседям в
широкую комнату с звенящими окнами, куда по утру въезжал сухой скрежет
надземки и густые поминания соборного колокола.
Просыпался старик Лебединский рано, удил тапочки усохшей ногой, бодро
шлепал на кухню. Там, с вечера постиранные, висели носки его и рубаха. Он
долго умывался, полоскал зубы, чесал гребешком седые кудри. Здесь же
выкуривал первую сигарету. Тщательно одевшись, он шагал на рынок. Рынок
кипел за углом, ошеломляя невиданным изобилием, праздничной свежестью
зелени. На свои насущные деньги, Михаил Яковлевич покупал бананы, курицу,
чай. Чай выбирался долго и старик всегда радовался, глядя как по яичной
дороге шагают жемчужные слоны, как кланяются им янтарные пагоды, как
пронзительно выступают черные пальмы. Чай, с этого начинался день. Потом он
ходил по улицам, одобряя чисто метеные тротуары, блистающие окна витрин,
мясные лавки и свиные рыла с пучками зелени в бугорчатых зубах. Одобрял он и
рыжие ботинки по случаю купленные на развале. Возвращаясь с прогулки, он
обычно заговаривал с "олимпийцами".
- Вы, примерно, куда едете, Александр Абрамович?
- В Брунклин, - уверенно ронял Александр Абрамович.
- А я в Нью-Йорк. Дочка у меня там. - И Михаил Яковлевич глядел ясными
глазами в сосредоточенные брови Александра Абрамовича.
- Дочка это да, - соглашался Александр Абрамович. - Подмога будет.
- Только вот что-то не пишет она. Я что, живу культурно, могу подождать,
а только уже две недели прошло.
- Почта. А то, поди, и взять вас не хочет, - отрубил Александр Абрамович.
- Ну, это вы, извиняюсь, нет. Это никак невозможно. Я ведь и дом продал,
и...
- А вот, может, и поспешили. Детки-то нынче какие? - Им что родитель, что
свинья.
Александр Абрамович встал со стула, подтянул олимпийские штаны. Колени
его вздулись мятыми пузырями.
- Бывайте здоровы.
Михаил Яковлевич варил курицу. Две жиловатые ноги тянулись из горячего
пара, качели шпорами. Старик ничего не выбрасывал, полагая, что все части
куриного тела равно должны учавствовать в производстве навара. Он тянулся за
солью, когда позвала его соседка, Ада Арионовна. Она сообщила, что внизу его
ожидают. Из организации, значительно добавила Ада Ариоповна. Михаил
Яковлевич не стал дознаваться из какой организации идет ожидание, а
тщательно вымыл руки, надел рыжие ботинки и спустился вниз. Унылый, будто
пылью припорошенный человек, с трудом подбирая слова, сказал, что они никак
не могут связаться с его дочерью, что завтра отправляют его в Италию и
оттуда он очень скоро полетит в Нью-Йорк. Михаил Яковлевич спокойно все это
выслушал и только спросил, к которому часу должен быть готов, и можно ли
взять с собой курицу. Уныльный человек уверил его, что о нем позаботятся,
что в курице нет никакой надобности, но, если он настаивает, то да, курицу
взять можно.
Соседи приняли горячее участие в сборах. Ада Арионовна в порыве чувств
даже притянула его к своей немалой груди так плотно, что старик чуть не
задохнулся, но, не смея тревожить искренних этих объятий, только слабо
перебирал ногами.
Устроился он в тесном чуланчике, в Остии. Но Михаил Яковлевич не
жаловался, и все также заинтересованно поглядывал на Божий мир своими
добрыми золотистыми глазами. Ему нравилось толкаться среди шумной чернявой
толпы, слышать ее быстрые, звонкие голоса. Жизнь кипела вокруг. Предлагались
заманчивые познавательные экспедиции, из которых потные любители ренессанса
возвращались почему-то с сервировочными столиками на колесах.
- А вы что же, Михаил Яковлевич? - укоряюще вопрошали обладатели
столиков. Михаил Яковлевич улыбался, понимая, что и в самом деле упускает
много интересного, но ему больше нравились прогулки к морю, дымные каскады
затейливых фонтанов, простая незамысловатая сутолока жизни. Да и денег,
правду сказать, было совсем немного.
Накануне отлета он спал плохо, долго вздыхал и все возился в своей
каморке. Лишь под самое утро, усталый и разбитый, кое-как он забылся
недолгим обморочным сном, а проснувшись, с грустью чувствовал трудную работу
своего старого сердца.
В самолете он все гадал будет ли Галина, встречать его в аэропорту или
приедет в гостиницу, куда, как ему сказали, их сначала направят. И уже безо
всякого любопытства глядел Михаил Яковлевич на синее без морщинки небо, на
кучки глянцевых облаков, на далекую, далекую воду вот уже три часа
бесконечным блеклым одеялом простиравшуюся внизу. Без аппетита съел он
какое-то желе и задремал, все также держа на коленях свои узловатые руки.
Перед посадкой он проснулся. "Боинг" проваливался к аэропорту, огни
Нью-Йорка вертелись в запрокинутых овалах окон.
- Папа! - визгливо кричала худая растрепанная женщина с красными пятнами
на острых скулах. - Папа, - да иди же сюда. - Галина нетерпеливо тянула
Михаила Яковлевича к флегматичному низенькому человеку в бейсбольной
кепке. - Это Антонио, он только что потерял работу. Антонио, не стой как
чурбан, обними папу. Мы не можем тебя взять к себе. Ты понимаешь. В нашем
положении... И Антонио совершенно издергался. Тебя поместят в хорошей
гостинице и денег дадут, а к нам никак нельзя. По крайней мере не сейчас.
- Но, Галя - робко возразил потрясенный Михаил Яковлевич, - я ведь к тебе
приехал. Зачем мне гостиница? Мне много места не надо. Ты же знаешь. И все,
все деньги я отдам тебе, - умоляюще добавил он. - Только зачем же я буду
жить в гостинице?
- Папа, - стремительно закричала Галина, - ты ничего не понимаешь в этой
жизни. Я же тебе объясняю, что никак не могу тебя взять. Я и в Рим об этом
писала. И Антонио возражает. Он такой чувствительный.
Антонио, услыхав свое имя, шмыгнул носом, глубже натянул бейсбольную
кепку и отвернулся. - Не отставай от своей группы, возьми чемодан. Я позвоню
тебе вечером. - И Галина, подхватив хладнокровного Антонио, решительно
толкнула стеклянную дверь.
Михаил Яковлевич судорожно сжимал чемодан, седая голова его упала на
грудь и время от времени он тряс ею, как бы отгоняя докучную муху. Щеки его
повисли, в глазах стоял горячий туман. Он все не двигался, пока чья-то
осторожная рука, обхватив его за плечи, не привела к группе смущенных
соотечественников.
Он не чувствовал как жил. Дни скользили серой тенью. Никто не звонил.
Глаза его погасли. Целыми днями смотрел он в грязную стену, шевелил губами.
Как-то молодой человек из соседнего номера постучал к нему в дверь. Никто не
ответил. Молодой человек, поколебавшись, нажал блестящую ручку. Михаил
Яковлевич сидел в кресле. Седая голова склонилась на плечо. Горькие складки
оттянули концы губ. Он смотрел пусто, отрешенно.
-- Михаил Яковлевич, - прошептал молодой человек, - вас к телефону. - И
вдруг, отшатнувшись, бросился вон из комнаты.






























СДЕЛКА ВЕКА



Гость прибывал. Накатываясь волна за волной,
прочно построенные мужнины в солидных пиджаках и их
временем проверенные подруги то и дело возникали за
стеклянною дверью, и хозяйка, накаленная жаром плиты,
где чуть ли не с утра томилась и нежилась кулебяка,
сердито кричала :
- Миша, ты можешь, наконец, оторваться от телевизора
и открыть эту проклятую дверь?
Но Миша не мог. Он тосковал у экрана, глядя как
тощая девица, отбросив символическое исподнее и
победно переступив через него золотым каблуком,
отправлялась в ожидающие обьятья. О6ьятья эти
предлагались невероятно сытым и отполированным
молодцом. Чертыхаясь, хозяйка бежала к дверям,
целовалась с мужчинами, наскоро прижималась щекою к
женщинам и рысью спешила на кухню. Гости не торопясь
рассматривали дом, считали ванные. Кто-то, повидимому
инженер, гулко обстучал волосатым кулаком ближайшие
стены и удовлетворенно кивнул. Другой, в толстых
усах, углубил инспекцию: трижды спустил воду в уборной
и, наклонившись к сливному бачку, долго слушал
переливчатые трели утихающей воды. С этим как будто
тоже все было в порядке.
- К столу, к столу - пропела хозяйка, отдувая
полными губами непослушный завиток темных волос.
Гости охотно прошли к дымящейся благодати и сели на
резные все еще строго оберегаемые стулья, набивные
сиденья которых защищал розовый пластик. Гость с
толстыми усами постучал ножом по бокалу.
- Ну, прежде всего я хочу выпить за замечательное
приобретение наших гостеприимных хозяев. - Все
одобрительно загудели. Усы помолчали, задумались.
- Начали с восемьнадцати. Было тяжело. Теперь дали
сорок. И вот купили дом. И какой! И вообще все
хорошо.
- Горько! - объявил рыжий в темных очках, упорно
глядя на хозяйку.
- Ну, что вы, мальчики, - жеманилась хозяйка, - это
ведь не свадьба.
- Свадьба, не свадьба, а делу не помешает, -
настаивал рыжий. Супруги покорно расцеловались.
- Кулебяку, кулебяку берите.
- Да брось ты это шампанское. Возьми водки.
- Ммм. Селедочка хороша. На Брайтоне брали?
- А я так тебе скажу, Григорий: пора, мой друг, пора.
- Куда пора? Да у меня и денег таких нет.
- Меня всегда волнует зарплата.
- Надо резко увеличить инкам.
- Да о чем вы толкуете? Возьмите Дэйча . Чуть не
корабль нефти купил. Обернулся, плюнул да и купил. А
теперь и в ус не дует.
- Я б тоже плюнул. Пусть укажет куда.
- Надо резко увеличить инкам.
- Да, Михаил, а что с подвалом?
- Еще не отделан, но я над этим работаю.
Полные руки хозяйки летали над столом белыми
лебедями.
- Кому чаю, кофе? Мужчины, джин, водка, виски?
- Не хлопочи, не хлопочи. Мы тут сами разберемся.
- Ну что, распишем пулечку?
По дороге домой Григорий был тих и задумчив. Жена
его тоже молчала, изредка вздрагивая от резких ударов
разболтанного глушителя. Надо резко увеличить инкам,
вспомнил Григорий. Поменять бы машину, подумал он с
привычной тоской.
Лето выдалось невыносимо жаркое. Ночью
простыни липли к телу, а утром раскаленный ад сабвея
выплевывал вялую плоть в водоворот делового
Манхэттэна. Нет, надо убираться отсюда, на травку, на
лужек, мечтал Григорий, с ненавистью глядя на
безумную стрелку часов. И вечерами исчислял он
будущий заем и нависающий процент.
Однажды, в какую-то из набежавших суббот, он проснулся особенно рано,
долго смотрел на трещину, ползущую с
бугристого потолка, на унылые пятна обоев. Что-то невесело
живем, не прекрасно и не удивительно. И опять
подумалось о травке, о домике, о прохладной
незатейливой речке. Сисигины купили, Фарберы купили,
Запотевшие купили.
- Хатит спать, - неожиданно громко объявил Григорий.
- Люба, слышишь? Вставай. Перекусим и прямо загород,
к Сисигиным. Там у них и агент знакомый.
Его лихорадило.
В агентстве было тихо прохладно и знакомая
Сисигиных приняла их ласково.
- Замечательно, великолепно, вы явились в невероятно
удачный момент. У меня есть именно то, что вы ищете.
- Но как же вы можете знать? - удивился Григорий. -
Мы сами еще не слишком ясно представляем чего хотим.
- Все хотят одно и то же, - засмеялась агентша, -
хороший дом, в хорошем месте, за скромную цену. А у
меня имеется отличный дом, в замечательном месте за
весьма умеренную цену. Разве не это вы ищите?
- Вообще-то да, но вы должны учесть наши
возможности.
- Вы сами не подозреваете о своих возможностях. И не
волнуйтесь, вы в надежных руках. Сейчас и поедем.
Только в доме я попрошу вас вопросов не задавать.
Знаете...мм хозяева этого не любят.
В доме Григорий насупившись прошел в ванную и трижды
спустил воду. Звук был упористый добротный. Затем он
вспомнил другое наставление и попытался отодрать
унитаз.
- Что вы делаете? - строго спросила агентша.
- Да вот, знаете, - засмущался Григорий, - советуют
проверять.
- А я вам не советую. На то есть специалисты,
которые безусловно окажут вам эту услугу. Где ваша
жена ?
- Да она стесняется, на улице.
- Я бы на ее месте была здесь.
Они все еще стояли в ванной и Григорий тупо
разглядывал золотистую крышку унитаза. Неожиданно
агентша схватила его за руку.
- Только я вас умоляю, ни в коем случае не сливайте
сюда чай и кофе. Там - она отвернулась, указывая
изящным розовым пальчиком на крышку - там находятся
живые организмы, которые. . .ну вы понимаете. Они все
растворяют и получается чистейшая вода. Чай и кофе их
убивают. Это единственное принципиальное различие
между городом и деревней.
Различие между городом и деревней, прошумело в голове у
Григория.
- Ну, что же мы стоим? Идемте дальше. Они осмотрели
гостиную, оранжерею, кухню. На кухне Григорий опять
ухватился за какой-то кран, но был остановлен в самом
начале исследования милой укоризненной улыбкой. В
спальнях он вел себя тихо, хотя и удивился отсутствию
дверей. Впрочем тут же все и разъяснилось.
- Да да, не все двери на месте. Хозяин специально
снял их. Он строитель и ждет двери из Италии. -
Григорий озадаченно кивнул. Ну, ясное дело раз
строитель, а все же зачем так далеко?
- Он итальянец?
- Я точно не знаю, кажется турок.
- А что с подвалом?
- Подвал еще не оборудован. - Ничего, подумал
Григорий, я буду над этим работать.
- Вам фантастически повезло. Вы смотрите дом
первыми, хотя на продаже он уже три недели. Знаете,
они все время куда-то уезжают.
- В Турцию.
- Нет, не думаю, - серьезно ответила агентша. Раньше
они оставляли свою собачку и дом показывать было
невозможно, собачка расстраивалась.
- Давайте посмотрим участок, - неуверенно предложил
Григорий.
- Участок замечательный. Посмотрите какой огромный и
главное за ним лес. Он ваш. Вы можете делать в нем
все, что хотите.
- А почему участок такой странной формы? Как ход
конем?
- Ааа. Так там же теннисный корт. Готовый теннисный
корт. Бесплатно. Вы знаете какие деньги люди платят
за строительство корта?
- Да , но . . .
- Вы можете играть здесь с гостями, с женой,
наконец. Она кажется любит свежий воздух. - Люба
испуганно глянула на лысые кусты.
- Потом я обратил внимание на эту странную нишу в
фасаде дома...
- Да да да. Это был главный вход. Хозяин его
заложил, чтобы расширить гостиную.
- Но получилось довольно некрасиво.
- Пустяки. Вы можете вставить туда...мм, например,
цветное стекло. Получится замечательно красиво.
- Но с какой же вдруг стати стекло?
- Хорошо, не надо стекла. Поставьте туда скульптуру.
Знаете, сейчас продаются в Сирсе очень дешевые из
пластика. Я видела одну "Весенние мечты", прелесть.
- Мечты, - сомневался Григорий, - мечтать будем
потом. - И неожиданно зло добавил: а скульптуры
турецких бань там не было?
И в это время к ним присоединился хозяин. Помня, что
вопросы задавать не следует, Григорий хмуро молчал.
Хозяин, однако, говорил много и охотно и Григорий
рискнул, попросив описать границы участка.
- О, это очень просто, - согласился хозяин. С этой
стороны, видите? От гранитного камня до дальней
группы деревьев. Там уже начинается собственность
одного дантиста.
- Значит лес за участком принадлежит дантисту?
- Ну да, - простодушно подтвердил хозяин. - А с
другой стороны граница идет по забору. Вообще говоря,
вы имеете право на два фута земли за забором. Сосед
немного не рассчитал, но он хороший человек, он
всегда гудит, когда проезжает мимо.
- И в любом случае это ваша собственность, -
подчеркнула агентша.
- Ну хорошо, а со стороны теннисного корта участок
граничит с лесом?
- Эээ , - затруднился хозяин, - не совсем так. Видете
ли, когда делали все эти разметки, то в чем-то
ошиблись и граница проходит как бы по диагонали.
- Но вы можете играть в бадмингтон, - заметила
агентша,
- А в теннис - с дантистом, по диагонали, -
усмехнулся Григорий.
- Поверьте мне, все это мелочи. Вы же мужчина,
опытный, разумный. - Григорий приосанился. - Да вы за
неделю перевернете здесь все по-своему. Главное - вам
нравится дом и он действительно замечательный. -
Григорий еще раз долгим наркотическим взглядом
охватил дом и угодья.
- Ну что, Люба, берем? - вдохновился Григорий и, не
дожидаясь ответа, весомо уронил, - заверните.
- Поздравляю вас, - просияла агентша, - я счастлива.
Это будет сделка века.
Когда пыль поднятая машиной осела, Люба беспомощно
взглянула на мужа.
- Гриша, это что же мы такое наделали?
- Как что? - усмехнулся Григорий. - Купили дом.
По диагонали.































ВЫНОС ТЕЛА



Коля Щепетинер гулял. Гулял давно, куражисто, шумно. Посылал песни
дальним столикам, где сидели знакомые таксисты. Посылал и ближним: Леве
Хованскому, исключительной дюжести мужчине с плоским эскимосским лицом, и
Мане Кацнельсон. Леве - "Долю воровскую" с "надрывом" (за который спросили
лишнюю пятерку), а Мане - "От бутылки вина не болит голова". Этой
гипнотической песней Коля заклинал собственную голову, где уже давно смутно
возникали и лопались пузыри неясного раздражения. Раздражение это томительно
искало, но все еще не находило подходящий сосуд для наполнения. Лева
Хованский отдарился "Поручиком Голицыным". Независимо и самостоятельно он
тянул литровую бутыль "Гордона", равномерно прикусывал розовый балык и
ожидал третей подачи селянки, блюда с давних пор отмеченного и излюбленного.
Маня Кацнельсон радостно улыбалась навстречу зажигательной музыке, которую
безо всякого напряжения поставлял известный ансамбль "Аникуша". Проворные
пальцы предводителя бегали по органу, левая нога вбивала солидную колотушку
в золотой волдырь главного барабана, а хриплый голос досылал назначенную
песню в сизые ресторанные сумерки.
-- Ты чего лыбишься? - Вдруг строго вопросил Щепетинер, с трудом
проталкивая рюмку водки в давно насторожившийся желудок.
-- Хорошо играют! - покачала Маня кудрявой головой. - И все слышно.
-- Слышно, - хмуро возразил Коля, - а нам орать надо. Ты, давай, пей
лучше. Заснешь тут с вами. - Маня пухлой рукой обняла бутылку и, кокетливо
оттопырив мизинец, налила себе и Коле по бокалу шампанского.
-- Нет, мне этой дряни не надо, - Щепетинер сурово отвел бокал. - Я водки
хочу.
Водки Коля не хотел вовсе, но крепкое мужское слово было явлено, и ничего
другого не оставалось, как выплеснуть шампанское в недожеванный шашлык,
взять "Гордон", сдавить ему горло и опрокинуть в тот самый шампанский бокал.
Удар был силен. Щепетинер поспешно забил рот куском гурийской капусты.
Горло его раздулось, как у брачующегося голубя, и из горла этого с минуту не
выходило ни звука, ни воздыхания.
-- Ты чего, Коля? - обеспокоилась Маня. - Может в спину постучать?
Коля, уже донельзя красный, неопределенно кивнул. Маня прицелилась. Меж
вострых лопаток Щепетинера кулак ее наткнулся на тощий позвоночник. Она
размахнулась просторнее.
-- Стой! - заорал Щепетинер. - Не гони лошадей. Отпустило.
Лева Хованский положил огромную пятерню на Колино плечо.
-- Ну куда ты, Щепетинер, выставляешься? С твоим телом надо вести себя
скромно. Вот, заглотни лучше огурца.
Коля скинул тяжелую лапу.
-- Это с каким таким телом? Зачем скромно? На твои что ль гуляю?
Лева нахмурился, отодвинул селянку.
-- Грубо, грубо говоришь, Щепетинер, не по телу заносишься. Если б не
соседи мы... Остывай.
-- Да чего тебе далось мое тело-то? Думаешь, выскочил до потолка, так уж
до тебя не дотянешься? Нет, брат, врешь. Я те и с моим телом фингал
напечатаю.
Хованский молча выдернул Щепетинера вместе со стулом.
-- Ой! - пискнула Маня.
Коля, задрав надменный профиль к потолку, тихо лежал на руках. Хованский
не знал, что делать дальше: то ли зашвырнуть Щепетинера под ноги танцующих,
то ли смести им застольную благодать.
Со стороны таксистовы заорали:
-- А ну, положь человека. Ща враз рога обломаем.
Щепетинер встрепенулся, вывернулся и ударил высоким каблуком в давно
ненавистное плоское лицо. Не раздумывая более, Хованский снес вольно
раскинувшееся спиртное, три этажа закусок и кинул врага прямо под ноги
ревущего органа. Плохо различая дорогу, двинулся он на таксистов.
-- Моня, где моя пушка? - горячился молодой человек в кожаной куртке. Его,
однако, придерживали за задорные руки два грузных приятеля.
-- Со стороны кухни неспешно выплыл хозяин. За спиной его топталась
квадратная фигура. Привычно оценив размеры ущерба, хозяин отметил неподвижно
лежащего Щепетинера, надвигающегося Леву, ожидающих своего часа таксистов.
-- Не здесь, дорогие, не здесь, - выставляя как щит толстые ладони, пропел
он. - У нас заведение культурное. Гость обижается. Прошу занять свои места.
-- Согласно купленным билетам, - выкрикнул чей-то жидкий голос.
Зал засмеялся. Хозяин мигнул оркестру. Прозвенела бойкая музыка.
Отдохнувшие столики ринулись уминать остывшую площадку. Хозяин дружески
обнял Леву. С некоторыми усилиями проводил до столика. Лева мрачно тер уже
наливавшееся синюшное подглазье.
Щепетинер лежал у органа, как сломанная игрушка. Лицо его было спокойно и
неподвижно, правая нога подломилась.
-- Посчитай, - кивнул хозяин в его сторону пробегавшему официанту.
Официант осторожно приблизился, наклонился и белой узкой ладонью прогладил
Колины карманы. Щепетинер открыл глаза. Веки его дрожали. Официант
выпрямился. Щепетинер в упор рассматривал его песочные брюки, но видел
только багровые синяки, висевшие у самого носа. Свесив ноги с эстрады, он
замотал головой, пытаясь отринуть пьяное наваждение и пробиться к привычному
белому свету. Но этой настоятельной задаче мешал орган, тяжким молотом
бивший в оба уха. Коля вялым движением нетвердух рук загреб ножку
инструмента и повалился с эстрады.
Но "Аникуша" была на чеку. Гуттаперчивый башмак предводителя разомкнул
податливые пальцы, и с визгливым хлипом орган водворили на место. Два
мрачных ассистента хозяина подняли Щепетинера, вытряхнули кошелек, молча
направились к выходу. Коля не сопротивлялся. Он, кажется, привык к тому, что
его носят на руках. Злорадная "Аникуша" выступила траурным маршем Шопена.
-- Аккуратней с ним там, - тихо напутствовал хозяин. - Гость он хороший,
пять сотен оставил.
Лева Хованский злобно улыбался. Он только что прикончил литровую бутыль
"Гордона". Маня глядела на него круглыми печальными глазами. Из обширной
груди ее выходил истяжистый вздох. Ассистенты вынесли Щепетинера. Аккуратно
прислонили к стене. В голове у него от плоского затылка к тяжелым глазным
яблокам переливалась и гудела тупая боль. Железная дробь сабвея колотилась в
тощую грудь. Огни рекламы дрожали на бледном лице. Коля, наконец, разлепил
глаза. Золотистые сумерки наполняли тесные бетонные своды. Теснились
автомобили. Совсем рядом дышал океан. Коля подтянул ноги, опираясь о стену,
выпрямился и, плохо различая дорогу, едва шевеля разбитыми губами, побрел в
ту сторону, откуда все призывней, все настойчивей веял теплый утешающий
ветер.







СУДЬБА-ИНДЕЙКА



Валера говорит: "Судьба-индейка", а я не согласный. Никакая она не
индейка - просто вовремя смываться надо. Все шумели: автобус бесплатный,
денег червонец дают, гуляй не хочу. Вот и догулялись. Без штанов уехали.
Поначалу, правда, шикарно было: там тебе и зала плюшевая, и зеркала, и
девки с ушами навроде зайцев выпивку носят. Ну, выпивка, правда, так,
барахло, разве что бесплатно. Мишке не давали. Он за 25 центов щелку
уговаривал. Все сует, сует, а денег нет, как нет, а рядом у брюхана так и
сыпит, так и сыпит. А эти, с ушами, банни значит, они только от доллара
ходить начинают.
Ох и хитро все устроено на нашу дурацкую голову!
Я говорю: "Мишка, давай к нам, вот и Валера скажет. Здесь хоть поют".
Да где, он уже себя потерял. Только пузан откатился, он к его машине, вот
заряжает, вот заряжает - и опять ни шиша. Да. Это тебе не с под дурака
ходить. Нутром чуять должон.
А Мишка совсем иссусолился, последние четвертаки задвигает. Вдруг как
завоет, заполыхает. В зеркалах пожар. Он и ослабел. А к нему со всех сторон
сбегаюся банни, поздравляют. Сорвал главный куш на четвертаках - 1000
долларов. Стоит бледный, рот разинул, и глаза, как у кота, круглые.
Я ему говорю: " Мишка, со счастьем-то поставить надо", но он уже в себя
пришел. Махнул этак нетерпеливо, будто муху отгоняет, и пошел в очко по
доллару пытать. Очень это мне и Валере не понравилось. Мы к тому времени с
пятериком остались. Подошли к какому-то колесу, но там что-то дорого
просили. Хотели к самому главному рычагу прорваться, на мильен, он тоже
пятерки принимал, да там очередь шумеля, не пропихнешься. Стали мы краем
зеркал продираться, а там все рулетки. Сперва страсть как дорогие, потом
дешевше, дешевше. Мы и набрели, где по пятерке принимают. Бросили на черное.
Это так у них специально называется. Наша. Я хотел схватить фишки, а Валера
говорит: "Погодь". Бросили на черное. Опять наша. Ну, я сгреб фишки и к
кассе, а Валера говорит: " Погодь, подостынь маленько, а то прямо как Мишка,
полотняный стал."
А я, точно, чую внутрях эдакое сотрясение. Берет Валера тихонько фишки,
сует обратно на черное. Мать честная! Опять наша! Ну, тут уж и он не
выдержал. Передых, говорит, сделать надо, проведать Мишку.
А Мишка все в очко с машиной сражается. Он ей 17, она ему 18, он ей 20,
она ему очко. Но игра там медленная и деньги у Мишки почти целы. Приступили
мы к нему и смеемся: "Что ты тут крохоборством занимаешься, вали к нам на
черное". Некогда мне, -
говорит, - я есть хочу. - Тут мы его с двух сторон подхватили и культурно
так в ресторан подаемся. "Это, - говорим, - очень верно ты, Мишка,
сообразил". А сами все пихаем его ближе к столикам. Он уже вялый стал, не
упирается. Тут и банни подбегает. Я говорю: " Волоки нам чего покрепче". А
Валера переводит. Но только не помогло. Все равно принесла один лед
крашеный.
Потом спрашивает: "Вы кто, греки?"
"Чего это мы греки", - говорю, а Валера переводит. - " Отродясь мы ими не
были".
А она заулыбалась, хвостиком замотала, ничего, говорит, обидного тут нет,
греки - хорошие люди.
Тут Мишка очнулся и такой тонкий разговор завинтил, ничего понять нельзя.
А я прошу повторить и лед убрать вовсе, и Валера переводит.
Ну, посидели мы и видим: как по третьей принесли, Мишка стал нервничать,
все озирается. Я говорю: " Мишка, а сколько у тебя денег?", в том смысле,
что, мол, добавим, если не хватит. А он разобиделся, не твое, говорит,
собачье дело. Их, говорит, поишь, а они норовят к тебе в душу залезть.
" Не в душу, а в кассу", - говорит Валера.
" Это, - говорит, - все равно. Ставили на черное, ну и ставьте, а меня в
покое оставьте". И в нашу сторону совсем не глядит.
А Валера говорит: "Раз ты такой пышный, мы тебе выпивку вернем. И вот
именно как ты нам советуешь, на черном вернем". Даже плюнул. Очень он на
Мишку осерчал. Ну, потом, правда, вежливо так ботинком растер. Небось не в
Греции. И сразу ухватился ставить на черное.
Я ему говорю: " Теперь ты, Валера, поостынь, а то с одного захода
просадимся". Послушался он меня, располовинил фишки и к дамочке одной
пригребся.
Я говорю: " Это чего?"
А он: "Молчи, так надо, видишь сколько она уже нахапала?".
Ну, я чего - молчу. Глядь, и впрямь наша куча вдвое больше стала.
"Пошли, - говорю, - от греха". А сам думаю: "Нет, как можно от такой
везухи убегать".
Валера меня и не слушает, на кучу ноль внимания, будто и не наша. А девка
казенная сидит, сквозь нас глядит и колесо вертит. Заскакал, заскакал шарик.
Братцы! Всю нашу кучу подгребла, стерва. У меня аж дыхание остановилось, и
Валера как каменный стал, чистый памятник. Потом так скучно на меня
посмотрел и выложил оставшиеся фишки. На черное. Я глаза закрыл. Наша. Я
опять глаза закрыл. И теперь наша. Я Валеру кулаком в бочину охаживаю, но он
уже и сам сообразил. Сгреб фишки и отвалился.
"Во работа, - говорит, - за вредность платить надо, молоком отпаивать".
"А ты думал, - говорю. - Вишь, кругом панбархат, зеркала натыканы,
небось, не зря. Давай пока отдохнем, поставим этой акуле, Мишке, пущай не
бледнеет, когда без льда заказывают".
А Мишка все в свое очко сражается, и уже не бледный, а наоборот -
красный. Пиджак скинул, рукава засучил, туза червей притормаживает.
"Эх, Мишка, Мишка! И чего ты такой упорный? Пойдем, - говорю, - замочим
хобот. Угощаю".
Тут он не стал упираться, пиджак накинул, галстук выпрямил и к столикам.
Вдруг бежит одна рыжая, из наших. Автобус, кричит, через 20 минут уходит. Мы
тормозим копытами и соображаем, успеем ли еще поставить? "Давай, Мишка,
тряхнем судьбу напоследок. На бегу оно всегда благородно выходит". И, уже не
глядя, бросились к кассе.
Законно ставим на черное. Оно уж нам, как родное. Наша. Тут Валера
маленько дрогнул, говорит: "Неприлично пытать судьбу так долго. Давайте от
греха культурно отъедем".
А Мишка не слушает, вываливает все фишки разом, и глаз опять круглый, как
у кота. Тут Валера мотнул головой, кричит: "поберегись!" - и бросает наши
фишки к Мишкиным. А внутри что-то так и свербит, так и скребет, и в ушах
звон малиновый наблюдается.
Отвернулся я нарочно и какую-то рожу рябую в зеркале поймал. И рожа этак
мне хитро подмигивает. "Нет, - думаю, - врешь". Глядь, а уж ни одной фишки в
черном поле не видать, и Мишка пиджак на все пуговицы застегивает.
"Что, - шепчу, - наша?"
А Валера скучно так вздыхает, на меня не глядит. А потом вдруг упер кулак
в грудь и заорал: - "Судьба-индейка!"













ДАРЫ СВОБОДЫ




Лев Ильич, гражданин лет 50, бывший профессор лингвистики попал в тюрьму.
Накануне он был у приятеля, где собрались поэты, художники и разрозненные
женщины критического возраста. Застолье случилось широким, напитки крепкими.
/Вина в этом доме не признавали/. Все было попросту: дубовая плаха на
козлах, тяжелые скамьи, закуска без затей. Поэты, как один, много говорили,
художники - больше пили, женщины задушевно пели, и все вместе бескрайне ели.
Лев Ильич сидел рядом с холодной свининой, капустой и Валей, женщиной
обильной дородности. Сам он был не велик, зеленоглаз, покрыт черным волосом.
Работу утерял он еще летом и нынче измышлял себе пропитание случайными
переводами.
Лев Ильич давно жил в Америке, но жил он в ней как бы в России:читал
русские газеты, отоваривался сардельками, хаживал в парную. Даже, случалось,
солил грибы. Английский знал он блестяще. Почти не имея нужды говорить, он
не раз ошеломлял американцев какой-нибудь особенно заковыристой фразой.
Поначалу он пристально вглядывался в новую жизнь, выписывал бездну журналов,
листал Нью-Йорк Таймс. Вновь обретенные знакомые, которым импонировало его
оксфордское произношение, наперерыв приглашали его в свои добротно
устроенные жилища. Замечательные, достойные люди. Увы! Их интересы, их
превосходно налаженный быт как-то не трогали, не грели его сердца. Мало
помалу, не без грусти, он окончательно растерял перспективных знакомых и дал
своим прежним привычкам решительный перевес.
Лев Ильич пил и ел с аппетитом. Хоровые распевы тоже доставляли ему
удовольствие. Как умел он тянул свою ноту вместе с другими более протяжными
и достойными исполнителями. Когда же возбужденные поэты, под гомон женского
одобрения, стали в позитуру и голосами, в которых чувствовалась только что
съеденная курица, завели свои вирши, ему стало скучно. Лев Ильич, незаметно
поднялся, тихо пробрался к выходу, аккуратно прикрыл гостеприимные двери.
Восвояси отъехал он в первом часу. И сразу пропустил красный свет. Но место
было пустынное. Он не особенно беспокоился. Вырулив на хайвей, он обернулся.
Полиция висела у него на хвосте. Он не помнил как это случилось: машина его
почти мгновенно набрала скорость. Идиотизм, бормотал Лев Ильич, уходя от
завывшей сирены. Он прорвался немного вперед, свернул в подвернувшийся exit.
Полный идиотизм. Его уже ждали. С визгом и брызгом машины полиции закружили
со всех сторон. Вот что всегда поражало его в этой стране: несусветный
перебор сил и средств. Пожар ли случался, сбивали ль прохожего - в пять
минут вся окрестность содрогалась от шума десятка сирен. Дюжины экипажей
рысили к месту нарушения благообразия и порядка... ARE YOU ASS HOLE? зарычал
подбежавший к нему полицейский. ARE YOU? улыбаясь, в свой черед вопросил Лев
Ильич. Это конечно была ошибка. Его тут же выдернули из машины. Разорвали
руки, защемили в наручники. Удары дубининкой по голове, холод асфальта,
разбитые губы. Молодой итальянец, тот что подбежал первым, выхватил его
кошелек. Забрав документы, он выкинул на ладонь кредитные карты и швырнул их
в машину. Лев Ильич видел как ее отгоняли. LET'S GO ASS HOLE проворчал
итальянец. Жестко нажав на темя, он пихнул его на заднее сиденье машины.
Всю ночь Лев Ильич перевозился с места на место. В участке, куда сначала
его привезли, им почти не интересовались. С хорошо налаженной эффективностью
его равнодушно снимали в фас и профиль, брали отпечатки пальцев, заполняли
бланки несчетных бумаг. Да, бумаги, меланхолически отмечал Лев Ильич,
сколько марается бумаги в сутяжной этой стране! Адвокаты не числились среди
близких ему людей, но он знал какой тяжкой данью обложили они обывателя. Лев
Ильич старался выглядеть невозмутимо-равнодушно, как и его окружение. Все же
от холода казенных стен, звона наручников, небрежного безразличия мундирной
власти, а главное - бесперебойной работы машины подавления у него сосало под
ложечкой. Когда очередным разом его затолкали в экипаж, молодой итальянец
неожиданно покачал головой: I AM SURPRISED. YOU HAVE BOLLS. На этот раз его
привезли в помещение, где, осторожно касаясь приборов, ходил человек в
мелких сапожках. Я вас сразу же отправлю домой, ласково объявил он. Только
дунете в эту трубочку и вы свободны как ветер. Где нам равняться с ветрами?
уныло подумал Лев Ильич.
Дуть или не дуть? Закусывал я будто недурно...Потом он след в след ходил
по линии, закрывал глаза, тыкал слепым пальцем в кончик носа...Человек в
сапожках снова сдал его конвоирам. Опять участок, камера, холодный брус, к
которому приковали правую руку. Тут же в камере, на каталке, почти в
бессознании какой-то поляк. Пше, пше пузырится его перекошенный рот. Тело в
конвульсиях. Дюжий коп ломает его. Пытается "измерить давление". На помощь
ему приходит второй. Глаза поляка лезут на лоб. Тесно и Лев Ильич
переводится в камеру рядом. Можно сидеть. Можно даже попробовать спать... Не
можно. Настоятельно теребят плечо. Рывок. И голос полный сарказма:уж не
хочешь ли ты здесь выспаться? Снова заведенные назад руки, наручники,
дежурный экипаж.
Его привезли в CENTRAL ВOOKING - главный накопитель, куда свозят
человеческие отбросы всего города. Грязная вонючая клеть в размер
восьмиэтажного дома. Глядя снаружи, никак нельзя догадаться, что за римским
фасадом, гулкими судейскими залами и торжественным начертанием IN GOD WE
TRUST находится целый лабиринт камер. Его повлекли вниз. Перещелкнув
наручники, втолкнули в железную клетку. Лев Ильич никогда прежде не бывал в
местах задержания... и содержания. Жизнь он вел вполне законопослушную. Он
сделал два неуверенных шага. Оглядел помещение. Его население. Серые
потолки. Вдоль глухих стен железные лавки. Там же, отсеченная небесными
вертикалями, голубая параша. Неожиданный телефон. Рядом с ним, едва не
задевая потолок, расхаживал мистер Small, /их внедрили одновременно и он
услышал его фамилию/ в до пят кожаном черном пальто. Он, как вставший на
ноги шкаф, бороздил пространство. Никто не смел встречаться с ним взглядом.
Далее рослый и тоже черный в спадающих красных портках. Доброхоты иль
приятели то и дело тянули их вверх. Руки обладателя красных порток
защелкнуты сзади, ремень конфискован. Неподвижная пара латиноамериканцев,
как бы независимых, но знающих свое место. У параши, подтянув ноги к тощему
животу, занавесив капюшоном лицо, белый бомж. Все как один в бейсбольных
кепках. Кроме мистера Small. Лев Ильич сел на скамью. Опустил голову. Резкий
упористый звук, заставил его оглянуться. Мистер Small отошел от параши.
Он стоял прислонившись плечом к стене, у решетки. Стоял безнадежно давно.
Камера дышала за его спиной. Место он потерял, когда встал размять ноги.
Набилось уже человек тридцать. Никто не разговаривал. Когда менял он
позицию, бедро его упиралось в чугунные пятки. Это повидимому не нравилось
черному гражданину, вольготно раскинувшемуся на железной скамье. Лев Ильич
избегал его взгляда в упор. Краем глаза он видел ленивые бугры бицепсов и
необъятные лиловые шаровары. Коридор был томительно пуст. Перед камерой он
несколько раздувался и в этом пузыре казенного пространства мерцали экраны
мониторов. Иногда у тусклых механизмов для снятия отпечатков пальцев
являлась фигура в наручниках. Полицейский отмыкал сдвинутые запястья,
прижимал ладони к чернильной подушке, накатывал пальцы. После этого запястья
вновь замыкались: спереди, если арестованный был покладист, сзади - если
выказывал строптивость. Засим очередной сиделец, /вернее стоялец, ибо сесть
было решительно негде, даже у параши валялась пара "латинос"/ вдавливался в
камеру. И опять тишина. Только иногда из за монитора раздавался глухой голос
дежурного и сутулая тень с кобурой ползла по стене. Притянули контейнер. На
широких его лотках лежали банки Кока-Колы и, презираемый русским желудком,
поролоновый хлеб с ветчиной. Население стянулось к питью и едью. Есть Лев
Ильич не хотел, пить опасался - подходить к параше на глазах у всего
зверинца он не имел сил. А зверинец был молод, свиреп и угрюм. Самый старый
здесь - я, сумрачно утвердился Лев Ильич. Эта лиловая головешка может
запросто разорвать меня пополам. Протянулось еще два часа. Он вновь
переменил позицию. Как долго намерены его здесь держать? Сутки, двое,
десять? Он не имел представления. Вспомнились смутные разговоры в участке.
Иронические улыбки, лекция о вреде алкоголя, о безобразии его поведения при
задержании...По мере того как отекали ноги, как тяжелели скованные руки и
взгляд в тысячный раз убеждался в отсутствии перемен:
скамья-параша-телефон-скамья, его охватывала ярость собственного бессилия.
От этого он уставал еще больше. Лицо его каменело, ноздри трепетали, он все
небрежнее ворочался у своего участка стены, с мрачным вызовом встречая косые
взгляды лиловых шаровар. Постепенно ярость его слабела. Он чувствовал как
тянет его к полу, с усилием припечатывал спину к стене, безнадежно закрывал
глаза. Впервые Лев Ильич ощущал время как вязкую неподвижную массу, в
которой настаивалась только его усталость. Иногда он забывался, проваливался
в серое небытие, но кто нибудь непременно касался его изнуренного тела, и
он, не открывая глаз, снова возвращался в железо и скуку тюремного времени.
Время, которого не хотел он знать, вдруг наливалось метафизической угрозой.
С тревожной сосредоточенностью, начинал он листать прожитые годы, выискивать
позорные минуты, кляня себя за мелочь и бестолочь. Жизнь, которую проживал
он с такой снисходительной легкостью, явилась вдруг невозможной, ненужной,
почти постыдной...
Лев Ильич открыл глаза. Худой долгоносый парень рыдал в телефон. Рыдал
по-русски. Слезы текли по его конопатым щекам. Мамочка! Забери меня отсюда!
Мамочка, умоляю. Забери! Я больше не выдержу! С веселым омерзением молодые
негры косились в его сторону. Ма-моч-ка! Шатаясь, парень идет к стене. Как
дела? тихо спрашивает Лев Ильич. I DON'T SPEAK YOU LANGUAGE. Он
отворачивается к стене и молчит. Лев Ильич не настаивает и тоже молчит.
Вдруг камера пробудилась. Человек по шесть,семь стали выкликать, строить,
уводить на верх. Камера почти опустела. Лев Ильич встрепенулся, насторожил
ухо. Но его не "тревожили". Он все больше мрачнел по мере того, как новые и
новые шеренги маршировали к желанной определенности. Камера с некоторых пор
заполнялась и опорожнялась с регулярной периодичностью. Лев Ильич с надеждой
окунался в криминальные волны, но всякий раз оставался на берегу. Наконец,
подняв воротник куртки, опрокинув лицо в ковшом сложенные руки, он устроился
на краю дальней скамьи. Прочно. Безнадежно...
От Клязьмы он поднимался широкой террасой. Ее земляные ступени были так
высоки, что, взбираясь на них, он помогал себе руками. Наверху буйно цвела
сирень. Трава заходила ему за пояс. Он едва продирался, путаясь в сладких
корнях. Мамочка, наконец не выдержал он, дай же мне руку...
Мамочка! опять услыхал Лев Ильич. Это снова он, молодой долгоносый,
умоляет забрать его на поруки. Камера почти пуста. На скамьях человека
четыре, да двое торчат у решетки. Лев Ильич взглянул на часы. Кончались
вторые сутки. Он закрыл глаза и вновь попытался нырнуть в сладкие сны.
Он пробудился внезапно. Камера вновь оживилась. На этот раз его выкликали
вместе с другими. Им разомкнули наручники, гуськом потянули на верх. Шагая в
затылок, Лев Ильич растирал запястья. Кажется сейчас все разрешится... Что
такое? Новая клетка, тесная, грязная. И все прежде уведенные толпятся здесь!
Это был удар ниже пояса. Он почти согнул его пополам. Опять накопитель! Но
почему, зачем? Здесь было жарко как в бане. Воздух вибрировал накаленный
ненавистью соседей. WE WANT TO JUDGE резко прокричало несколько голосов. WE
WANT TO JUDGE мощно подхватила камера. Лязгнул замок. Короткое объяснение.
Тон неожиданно миролюбивый. Вдруг все переменилось. Зарысили стражники.
Стали разводить по пустым камерам. Лев Ильич оказался в компании двух
пуэрториканцев и давешнего черного малого в красных портках. Если до полночи
нас не вызовут, сказал пожилой пуэрториканец, будем здесь ночевать. Лев
Ильич взглянул на часы, десять минут двенадцатого. Черный подошел к
телефону, набрал номер. Эмиль, зарычал он, ты можешь внести за меня BAIL?
Что? Бриллианты? Да я тебя утоплю в бриллиантах. Внеси BAIL. Да, да,
сегодня. Что? FUCK YOU, EMIL. FUCK YOU-FUCK YOU-FUCK YOU. Позови Леону.
Леона? Ты можешь внести за меня BAIL? WHY? BMW? Считай что телега у тебя в
кармане. WHAT? YOU CAN'T? FUCK YOU, LEONA. FUCK YOU-FUCK YOU-FUCK YOU.
Красные портки бросили трубку, матерясь, закружили по камере. DO YOU HAVE
MONEY? Лев Ильич молчит. Откуда ты взялся? Какой твой язык? Внезапно лицо
его искажается, чудовищные губы пузырятся. Ммойша! разрывает он перекошенный
рот. Ты попался, попался! Капитан мне сказал у тебя 1.7. Он машет руками,
складывает пальцы решеткой и яростно трясет ими:BYE-BYE! Лев Ильич смотрит в
его безумные глаза. Пожалуй ударит, думает он отрешенно. Робинсон,
надзиратель гремит замками, на выход. Почти двенадцать. Неужели этот ублюдок
говорил правду? Все, сказал пожилой пуэрториканец. Ночуем. Лев Ильич ничего
не отвечает. Какое-то время он отрешенно смотрит в пространство, потом
ложится на скамью, охватывает голову руками и отворачивается к стене.
Его подняли почти в час ночи. С пожилой проституткой повлекли на верх.
Скучные коридоры внезапно обрезал мраморный вход. В зале, освещенным
бронзовой люстрой, сонно и тихо. Голова судьи колышится как в аквариуме. Лев
Ильич почти в упор смотрит в его утомленное лицо, слышит бессмысленную
скороговорку казенного адвоката. Он плохо осознает, что происходит. Ну что
же вы? говорит адвокат. Идите. Куда? шепчет Лев Ильич. Куда хотите,
улыбается адвокат. И он медленно, все еще не веря, идет к заветным дверям,
за которыми ночь и Свобода.



















































ЧАСТЬ II

ТАМ















ЗОЛОТАЯ ПТИЦА



Первым моим мотоциклом был "Пух", завалявшийся австрийский трофей. Цвета
оливок с вишней. Всякий раз заводился он с каким-то последним отчаянием.
"Пух" я выиграл в карты. Виля, угреватый и резаный, сидел напротив. Туз
червей вышел из его рукава. Денег при нем не имелось. Bиля приволок "Пух",
гнивший в семейном сарае. "Пух" отслужил два года. Продали его зимой сыну
замминистра Новикова. Продали и немецкий радиотрофей "Бляопункт". Оба
изделия были безнадежны. "Бляопункт" отнесли Рыжему. Сразу за дверью Витя
Любушкин уронил приемник. Рыжий загоревал. Это ничего, сказал Витя, у него
внутри амортизаторы.

* * *
Ветер, ветер занялся от нездешнего слова. Ветер, дыбящий "полубокс",
шалой улыбкой раздирающий рот. Где-то у цветочной клумбы, стоял я в те
далекие времена. Твердые жуки бороздили душистые ее тропы. Тянешь бывало
цветок из чашечки, кладешь в рот, сосешь пряную сладость... Рядом, за
"козлиным" столом Гаврила и Большов-Озорнов били рябые фишки. С разворотом,
со смаком.
Кар-бю-ра-тор.
Да, Велимир Толоконников, осанисто снисходительный, выдул нездешнее слово
в махорочный дым. И еще раз, небрежно уронив челюсть, нажал на рычащие "р".
- А могешь ты, к примеру, разобрать мотоцикл? - обернулся
Большов-Озорнов. Веля даже не глянул в его сторону, и все почему-то
оборотились к Леке. Толстомясый Лека смутно улыбнулся, призадумался.
- Разберет, - наконец согласился он. - А обратно - не соберет.
Вдруг обнаружился "дядя Федя", хитрован в темных морщинах. Проживал он в
доме 22/39, рядом с голубятней татар Хабибулиных. С женой и "Харлеем".
Выходными днями "Харлей" с коляской, куда по мере надобности загружалась
картошка или супруга, отбывал в голубые дали. Звали супругу Валей. Строгая
Валя работала в парикмахерской, той что следом за булочной. Обычно я у нее и
стригся. А иной раз - у пухлого Сидор Иваныча.
- Волос у вас, - говаривал Сидор Иваныч, - хороший, вьющий.
Летними вечерами дядя Федя возился с "Харлеем". Называл он его "аппарат".
Отрок Володя, неподвижный и мрачный как мать, приходил зазывать его в дом.
- Ты чего такой скучный? - любопытствовал я.
- Не люблю я театры, - отзывался Володя, - и геологов не люблю.
Дядя Федя одобрил мой выигрыш.
- Правильный аппарат, - пихал он сапог в ребра цилиндра. - Шатун у него
вроде вилки. Один поршень жмет, другой - дожимает.
Жмет-дожимает. Так и запомнилось на всю жизнь.

* * *
В школе вдруг тоже объявился мотокружок. Цветная схема карбюратора,
серебристый, легкий картер. Савелий Котов, в шинели со споротыми погонами.
Толковал он работу кривошипно-шатунного механизма. Учил слушать стук
поршневого пальца. По зиме начали выезжать на слабенькой М-1-А, известной в
народе "Макаке". Макаку клепали где-то у края города, на заводе ДКВ. Как
водится, отъяли завод у немцев. Мы гоняли по льду стадиона "Знамя",
шпиговали резину стальными шипами...
В подворотню школьного двора влетал я на "Пухе". Кожаная куртка скрипела
на вираже. Летом к Москва-реке спускались вчетвером. Ник сажался на
бензобак, Фрол и Витя - сзади, спиной друг к другу. Пляж был у Киевского
вокзала, сразу за Метромостом. Бабы в липких трико визжали у берегов.
Блатняк косяком проминался в семейных трусах. На тусклых ляжках читалось
"они устали". За Греком, убившим трусы в волосатую складку, бежали
мальчишки. Кочегар на ленивых его половинах без устали швырял уголь...

* * *
Убежали годы. Просквозила армия. Я - ночной сторож музея Пушкина. Не
того, что папаша Цветаевой вылепил на Волхонке, а того, что доктор
искусствоведения и шармер, кажется Крамер? выпросил у Кати Фурцевой. Этакая
городская усадьба. 18-й век. Хрущевский переулок.
...Завозили туда мебеля. Стены залы "под шелк" откатали. У камина -
ведерко угля. Бюсты-люстры, цветы на рояле...
Да, сторож. Ночью умыкают кровельное железо. Рвут прямо с крыши. Но лень
вставать с шелковой кушетки Александра Сергеевича. Полюбилась. Опять же и
сделать ничего путного не можно. По утрам сморщенным клавесином разыгрываю
Лунную сонату. Особливо когда грядут молодые сотрудницы. Ник обучил меня
первым тактам. Но не в этом дело. Стал я неожиданно семейнее. Благоустроить
гнездо - вот задача. Освежать, так сказать, потребною краской. Натурально,
спускаюсь в хозяйственные сусеки. Вижу салатную зелень. Лью не спеша в
способное стекло. Вдруг не путем крики:
- Дик, ты чего? Краску ...ишь?
Деятельность останавливаю. Гляжу с неудовольствием. А какое может тут
быть удовольствие? Да, гляжу наверх окна подвального. А там Витя Любушкин, с
Ником. Из армии грядет Витя. До дому. Кирзачи на ем, гимнастерка и значок
гвардейский физорга. Витя, говорю. Пугаешь, говорю, дело делать. А вот
пособим, говорит Ник. В Левшинском переулке как раз магазин "Вино" открыли.
Ну, это нам все равно. Магазинов много. Витя вот один. Ломберные столики
сдвинули. Колбасы-водки до утра. С причалом, Витя...
* * *
Все мы сошлись в школе. Нумер сорок шесть. Как раз из другого нумера,
пятидесятого, меня выперли. Николя - школьного двора житель. Витя - сам
собою. Помещались на задних партах. Любушкин из ширинки вытягивал край
рубашки. Протирал очки. Мы с Ником сидели вместе. Я читал "Антидюринг", он -
"Клариссу Гарлоу". Боря Алимов молчал перед нами. Монотонная дума раздвигала
татарские его скулы. Ляжки Курлаповой не давали ему покоя. Дума думою, а в
классе был порядок. Лунюшкин, Князьков, Хаустов - они не тратили слов. Били
сразу. В лицо. Но иерархия. Она соблюдалась. Ник держался снисходительно.
Школьный двор - территория особая, с ее жителями норовят дружить. Чтобы не
было мучительно больно. Двор как двор: сидели в тюрьме, "щипали" по
булочным, брали на гоп-стоп. Одноглазый Грек отволок Колыму. Всех собрал под
громадную свою руку. Дозволялось существовать и самим по себе. Ходить в
школу. Даже играть на скрипке.
Потом Витя работал шофером, а мы с Ником - на заводе "Борец". Ученики
слесаря. Правда сперва переступили в ВУЗы. Ник - в медицину, Фрол - в
геологи. Я - провалился. Тут и подрулил Заборов. Сын дворничихи с
Центральной поликлиники. Что в Плотниковом переулке. Деньги, говорит,
привозят каждые две недели, а сейф пустяки. Нам почему-то хотелось тогда
больших денег. Для веселой организации жизни. Еще летом пробовали достать их
у знаменитого гомеопата Жаке. Кажется в Кратово. Написали ему известную
записку: положите, мол, уважаемый гражданин, двадцать тысяч под означенный
камень. А иначе грядут большие разочарования в личной жизни. Написали и
отнесли. Прямо к порогу. Мы с Николя ходим охотники: сапоги до бедра,
ружьишко, за спиной рюкзачишко. Ходим, тараканим время. Будто б и тень Жаке
туда-сюда, в окнах ходит. Размышляет, говорит Ник. Сейчас принесет, говорит
Ник. Ждем. Шляемся у камня. Нет гражданина Жаке. Видать и не будет. Нечего
делать. Слово пришлось исполнить. Спалили сортир ему для острастки.
Так вот Заборов. Ты, говорит, Коля, у нас положительный. Бери дрель, бери
фомку. Комнату с сейфом я отворю. Сам с бабой наружу гулять буду. На стреме.
Витю Любушкина в кино зашлем, с билетами на троих. Это будет алиби. А Дика
не надо.
Прокололся Заборов. Пока со своей бабой шлялся, от напряжения восторга
иль страха все ей расписал. Николя сверлит сейф, рвет фомкой дыры. К утру
одолел дверку. Под ней вторая. Но хладнокровно все засыпал. Махрой. Отступил
организованно, в бодрости духа.
Днем всех повязали. И Витю Любушкина. Витя стоял на своем: в кино были.
Предъявили ему Заборова, предъявили Николу. Ник говорит: отступайся, Витя.
Ну, Витя отступил. Грозились по горячему и ему срок припаять: ты что же,
ссука...
"За паровоза" потянул Заборов: организация, старшинство. Дешевизна тож.
Чер-во-нец.
Нику, комсомольцу и отличнику, отломили пять. Условно. Витю отпустили...

* * *
Я не знал всей этой оказии. Мы с Фролом отправлялись в Крым. На его
"Макаке". Утром для верности взялись тянуть болты. Сорвали головку цилиндра.
- Поехали, - сказал Фрол, - по городу поехали. "Макаку" увидим, свернем
ей голову.
- Это воровство.
- Да, - сказал Фрол.
- Пошарим сперва на Коптевском рынке.
Коптевский рынок. Плотняк, толчея. Народ отворяет полы пальто: краденая
радиомелочь, на вшитом рядне. Ладно, мимо. Инструменты. Нужен шерхебель? Не
нужен. Вот, раздался народ, разинул рот: BSА "Золотая звезда". Аглицкий
аппарат. Хозяин демонстрирует "прием". Ставит аппарат на дыбы. Да у него
поршня дубовые. Через ворота сгорят, кричат из толпы. Толчемся без толку.
- Ну все. - говорит Фрол. - Хватит х...рней заниматься. По городу едем.
Едем. Нашли "Макаку". У Красных Ворот. Невпроворот же, говорю, людей. Да,
косится Фрол, а мы навроде слесарей.
Сели. Ковыряем. Отъяли бак, сняли трос, вертим шпильки. Час, два. Отбыли
с головою под мышкой.

* * *

В ночь - на Садовое, на Кольцо.
Ветер выглаживает лицо.
Тянем Варшавским, битым шоссе.
Тужит резина на колесе...

Сгинул Подольск. Просерел Серпухов.
Тянем до первых, вторых петухов.
Мост бесконечный до боли сердечной.
В гору, да в гору...

- Устал аппарат.
- Что будем делать? Кто виноват?
- Эх! Пропадает... Вянет.
Едва тянет...

Тут, говорю, до Поляны до Ясной можно дожать по погоде прекрасной.
- Льву Николаичу - Слава! - орет Фрол.
- Анне Аркадьевне, Коленьке крошке, дяде Ерошке...

Тула. Ружейные переулки.
Пусты и гулки.
Без опохмелки работяги.
В кирзе, в сермяге.
На прогулке.
Косая кепка, черен глаз.
И в след с поплевом: - "Пидарассс"...
Просквозили по бровке.
Отрулили к столовке.
Хлеб скудных лет.
Жар пожарских котлет...

В полдень явилось Спасское-Лутовиново.
А посетить? предлагаю, впрочем лениво.
Ли-те-ра-ту-рээ, тянет Фрол, вольно раскидываясь на травке...
Плавск. А шо в тоем Плавске? Не ведаем.

Мценск. Деревянен, древен, древлянен.
Время заплуталось в бурьяне.
Вколотили звезды в сонные ворота.
Скрип сапог. Полдень заминает рота.
Рынок мимо: пыльная свинья, тени.
Девке рыжие жмут колени.
- Закатиться бы и нам к мценского уезду леди.
Будто бы невзначай, будто б на лисапеде.
- Нет, - отсекает Фрол, - мы не медведи.
И, окромя того, бляди все леди...

Ну и Орел! Невелик, пером сер.
Вдоль, по булыжной хребтине, просел.
Взяли портвейна, засели в скверу.
Весело пьется на летнем ветру.

Ветер и вечер, Елец-оголец,
Кромы укромны, дороги конец.
Поле. Упали на свежей копне.
В ж... солома, сено в ноздре...
* * *
В Фатеже, уютно-уездном, базар ленивый. Рвем каравай местной выпечки.
Окунаем носы во парное молоко. Уже недалече Курск. Самосвалы теснят нас в
железное придорожье...
Жара. Нищая курная Россия тонет в белесом мареве. Эх, нескладна! Юродива!
Обоянь. Дорога светлеет. Начинают выходить, вертеть меловыми боками
опрятные мазанки. Белый город, рдяный борщ, сладчайшие помидоры... Тянешь
ломоть теплого хлеба, сыпишь блескучую соль...
- Как ножом провели. Там - дымно, зыбко, пьяно. Здесь - светло, упористо,
наваристо.
Фрол молчит. Руки его в рыжем пуху. Два кулака обжимают рога руля. Вдруг
заревел:
- Хохлы крепки. Пуды кулаки. Жрут горилку, жрут сало. И все им мало. -
Задумался.
- Ладно, блядь, хватит орать. Ты, Фрол, не пил. Ты, Фрол, не ел. У тя
голос сел...
Да, приустали. Как раз и въехали в ночь. Где-то за Харьковым. Повалились,
снов не ведаем.
В полдень тусклым иероглифом встала Мерефа. Пахнуло египетским жаром. Во
след застелился Змиев. Уже роднее. Воздух тяжелеет, желтеет. Окунаемся в
ипритом пропитанный Ново-Москивск. Следом - чернотрубое Запорижже...
Обернулся Фрол, скулы выморщил, захватил ноздрей воздух мараный.
- Все обос-сано. Все обос-срано.
- Все изга-жено. Исс-по-гажено...
Домовита Украйна, хозяйственна. Да где ж устоять ей против верхних людей.
Грузны, тугошеи верхние люди. Завернуты в сало. К указаньям легки. О земле
не печальники. Поднимут им веки, сядут тяжким гузном. Без затей и
раздавят...
А дорожка остепилась, завыжжелась. Разбежались Васильевки, загрудились
Михайловки, призадумались Федоровки. Поляне, древляне. Кто ныне мнет ковыль?
Скифы повывелись. Татар задвинули. Ногаев растеребенькали. Вот разве что
пахнет греками: тополь-Мелитополь. Проскребли и его в полынный жар.
- Что, далече Джанкой? - Употел Фрол, лик его красен, взгляд настоятелен.
- А вот и нет, - говорю. - Скоро Геническ. Чуешь звон в нем, легкость,
доблесть?
- Шаровары, - рычит Фрол, - татары.
Режет дорога Сиваш-мелкозыб, сонный прогонный Джанкой. Солнце еще горячо,
сил не в растрату. На закате нас ждет Коктебель..

* * *
Залегли под роялем, у вдовицы Волошина. По случаю отдаленного свойства.
Но. Притомил вездевхожий народ. Говорлив. Суетлив. Топотлив. В день третий,
покупая портвейна ведро, сговорились на сеновал. Шелестит под боком прибой.
Куры топчут душистое сено. Валится в сон разогретое тело.
Допиваем ведро под приспевшие именины. Шляемся по горам. Ночь как
обморок. Сланец рвет из под ног крутизна.
По утру задумался я в сортире. Страшный удар сотрясает хлипкую его дверь.
- Хватит этого, - кричат снаружи, и дверь взрывает новый удар булыжника.
- И так его много. Мы давно от него отказались.
Третий удар. Вырываюсь из рассевшихся досок. Гнев мой велик. Я не хочу
расплескать его по дороге... Веня с хохотом вылезает из за бугра.

* * *
Гуляли у Вити Любушкина. Именины сердца. Мама зарядила фамильный сервиз.
Салат присутствовал Оливье, дрожал холодец, Московского бочка пива, рыбец...
Веня, хватив два граненых стакана водки, хвалил свинину. Речь его наливалась
ядом.
- Ты, Лошадь, микроб. Я тебя давно в карман положил. Еще в пятом классе.
Ну что ты можешь? Разве что играть с мамой в четыре руки? С мамой, которая
отвечает: - "Жорж болен, у него высокая температура?" Нет у тебя ничего
высокого. Кроме температуры.
Вене жарко. Он снял рубаху, обнажил круглые телеса.
- Я знаю что ты можешь, - засмеялся Веня. - Ты можешь комментировать мое
Ню.
Лошадь поднялся, защемил бутылку шампанского. Просторный череп залился
кровью. Но удар вынес.
- Бей еще, - развернулся Веня. - На, бей.
Новый удар поверг голову и хрустальные стопки.
- Лошадь, - закричал Витя Любушкин, - ты негодяй. Убирайся из моего дома.
Лошадь не шевелился.
- У-би-рай-ся! - Витя потянул скатерть. Грянул о пол фамильный сервиз.
Нехотя, дробя фарфор сапогами последних размеров, Лошадь двинулся к выходу.
* * *
- Вот как было дело, - вздыхает Веня. А днями сидим во дворике. Пьем
пиво. Жарко. Голова болит. И весьма. Лошадь сокрушил мою тыкву. В общем-то
всем ясно: немедленно надлежит ехать в Крым...
Веня сидит на корточках, спиной, выложив что-то на правую ладошку.
- Следует неустанно готовиться к трипперу, - бормочет Веня. - Водя дружбу
с такими людьми как Ник и Гек... Да. Так вот, из поезда нас выкинули. Но
постепенно. Ник с Олегом как-то извилисто оказались в Одессе, просочились на
теплоход, устроились в трубе. И конечно с блядьми. Гек обещался быть позже.
Кантуется в международном лагере, в Гурзуфе. Тоже время даром не теряет. Нам
с Витей Любушкиным пришлось вернуться в Москву. Тут узнаю: Механик с Бабоном
устремляются в Коктебель. На своих "Явах". Бабон, говорю, возьми на жопу. Да
я родного брата... Но взял.
Это был ужас! Размазались по трассе. Шел перед нами МАЗ и из бака ронял
солярку. Пойди ее разгляди на асфальте. Счастье, что встретились рельсы.
Тормознулись. Скорость-то была сто двадцать...На вираже срезало как бритвой.
Но повезло: проскреб боком. Бабон отмял правую руку. Взялся везти одной
левой. Мне, как ты понимаешь, это не нравилось. Абсолютно. А что было
делать? Куда пойти учиться? Пришлось спасаться. Портвейном конечно. Не
меньше чем в три бутылки сотню километров я укладывал. И все трезвый!
Ужас, - вздохнул Веня, - обходится дорого.

* * *
Фрол заводил разговоры. С девушкой, Растворовой Аней. Кажется она
успевала в гребле. А еще больше успевала сама по себе: пухлогубая,
многолюбая, глаз египетский, из под Липецка...
- Давай про греблю поговорим, - зачинал Фрол. - Я вот на двойке. Альберт
у нас в тренерах... - Тугоногая Аня легко улыбалась. В "Голубой Дунай" шла
отплясывать. С местным греком Кивилиди.
- Порожняк, - скрипел зубом Фрол. - Простой. Ухожу в запой.
Посети, говорю, Феодосию. Залечи Аннет тетей Фросею.
Утром, разогнав кур, Фрол ушел. Завихрила пыль след его.

* * *
- Как трру-дно быть красивым. - Гек, пристроив меж каменьев осколок
зеркала, равняет бородку. Он прибыл вчера, автобусом, набитым тетками из
Гурзуфа.
- Зачем это тебе?
- Чего?
- Да бородка, усики.
- Ну как? Девушки. И вообще... - Гек отрубает ладошкой кусок свежего
коктебельского утренника.
- Во саду ли, в огороде много успевал? Не врать. Правда украшает...
мимолетные связи.
- Немочки, и очень просто, отдаются у прибоя. Тоже и девчонки с
раздачи...
- Как же иначе...
- И из обслуги...
- Боевые подруги.
- От прибоя до запоя. Я слышал Веня тоже нашарил здесь бабу...
- Да ну. Избушка на курьих ножках. Но смешливая. Веня у нее - Череп.
"Череп газ", когда Веня в поддаче.
Ник и Олег обнаружились внезапно. В Литфонде сидели они. За столиком. Под
шорох кушали набегавших волн. Люля-кебаб.
- Это как же, - говорю, - получается?
- Это получается хорошо, - отозвался Николя. - Мы тут канаем за
литераторов. Отойдите в сторонку.
Появилась белотелая официантка. Олег промурлыкал: - люля-кебаб.
- Вам, мальчики, еще? - Олег нежно кивнул. Красавец Олег. Он всегда был
нашей козырной картой.
- А как же труба, бляди? - продолжал я бессмысленные расспросы.
Принесли дымящееся люля. Следом выступал тяжелый мужчина.
- Вы, собственно, по какому направлению?
- По тому самому, - лениво процедил Ник. Олег встал, подхватил люля,
твердо зашагал к баллюстраде.
- Нет, как вам это нравится? - развел руками мужчина.
- Ай люли, ай люля, ай люли-люли-люля, - удаляясь, напевал Ник.
Первопроходец Олег. Слово и дело. Люля и лангеты умыкались прямо из окон
раздачи. Проносились мимо оторопелых будивников. Мимо призыва: - "Выробляйтэ
в соби высоки моральны якости". Мимо залетной команды шевченковцев. В
расшитых рубахах. Чавкавших невдали.

* * *
Ночь остывала. Мы разогревались.
- Витя! - глумливо орали мы в звенящий цикадами мрак. - Витя, где ты?
- Вот я, - раскатилось неожиданно сверху. И Витя, как источник пред
жезлом Арона, обнаружился из под нависшего камня. С громадным чемоданом.
Необремененной рукой сжимал он горло "Хирсы".
- Да когда ж ты...? Да как...? Да на чем...?
- Хватит дознаваться. - Я опустил стакан и растворил ладони.
- О, ученик послушный провиденья.
- Воздвигся ты всецело из Москвы.
- Когда бы расторопные умы...

- Не надобно ума, ни провиденья.
- Довольно своего ему хотенья.
- Отдался он послушной теплой тяге,
- Всецело с нами, господа варяги...
Гуляли у подруги Олега. Витя пил охотно и плотно. Подруга тревожилась.
Витя вскочил на стол. Зачесал сапогами. Бутылки ринулись в угол. Веня накрыл
рот ладонью, выплюнул ломаный зуб. Долго и горестно водил он ладонью по
воздуху.
- Уууу... Друзья способны выбивать зуу-бы. Уууу...
Вене вручили пузырь чачи. Он оставался безутешен.
- Где мои зубы? Уууу... Где моя девушка?
Ник принес Стеллу к нему на колени.
- Череп газ, - смеялась Стелла. - Подумаешь зуб. У меня у самой троих
нет. - Веня едва держал ее слабой рукой. Чача бежала по его подбородку.
-- Надоело мне все это, - сказала девушка Стелла, валясь на пол.

* * *
Вдруг в особенно ясный полдень затеялся грандиозный заплыв.
- Предлагаю держаться берега, - предложил Ник.
- Предлагаю держаться за х.. - возразил Гек.
- Сала во мне немного, - флегматично продолжил Ник. Замерзну - вылезу
греться.
Замерзнуть казалось мудрено в изумрудной, сияющей благодати. Она так
ласково обтекала распаленное тело. Мы бездумно огибали, обросшие ракушками
рифы. Веня казалось едва шевелил круглыми плечами. Но был впереди. Гек
фасонисто резал волну. Миновали Змеиную россыпь, долгий изгиб монотонного
берега. Карадаг разбежался, вынесся наверх, затенил солнце. Стало заметно
прохладней. Плыли сосредоточенно.
- Что-то примолкло веселье.
- Холодно, - доложил Ник. Никто его не слушал. Миновали бухту Барахты.
- Да, не тепло, - перебирая ногами, отнесся Витя Любушкин. - Скалы
отвесно падали в воду. Ник хватал обкатанный камень. Вытягивал тощее
туловище. Руки его обрывались.
- Эй! - Витя кричал, - эй! Гляди причал.
Но нигде не выглядывалось ни складки, ни площадки. Николя едва шевелил
руками. Глаза его побелели. Веня впереди замахал ластами. Истинным спасением
была эта трещина, косо бегущая вверх. Ника подхватили и повлекли. Сизые его
щеки провалились к зубам.
Мы сидели как стая взъерошенных воробьев. Налетевший ветер выдувал
последние остатки тепла. Нечего было и думать соваться обратно в море. Но и
в горах нам не фартило. Я прополз всей трещиной, уперся в неодолимый кусок
скалы.
- Ааа! - Грохнул по скале, разбивая в кровь кулаки.
- Грейся, Колюнь, - улыбнулся Олег, мастурбируя воздух. Ник отрешенно
схватился за ...
* * *
Мы все ж разнежились. Завели романы. Заплескались в теплых водах у пляжа
будивников. Попечением Вени, Лева-матрос вовсе не бывал трезвым. Лева,
смертно продрогших, снял нас тогда со скалы. Олег успевал с роскошною Верой.
Дочь начальника золотых приисков таяла совершенно как воск в его
необязательных объятьях. Ник добивался девушки Нади. Вернее ее необъятной,
изгибистой жопы. Оная часть точно, достигала размеров немерянных. Но и тут
Олег, будто нехотя, обошел товарища. Ник опечалился.
- Вечор, - потянулся Веня - наблюдал я в соитии волн дамочку подходящих
размеров.
- Глядеть в оба на вахте, - вскричал Витя Любушкин.
Сморщился Гек:
- Что за шум? Мы в лета наши всех замнем и перепашем.
Веня согласно мурлыкал:
- Отрадна сладость лет младых, когда буян, и пьян, и лих...
- Бабы - Ничто, - хмуро объявил Ник. Все согласились.
- Движенье - Все, - радостно заорал Дик. Все согласились.
Радужным утром зашагали мы к Щебетовке.

* * *
В Щебетовке жара, в Щебетовке пыль. Груши и персики за разморенными
плетнями. Полное отсутствие отдыхающих. Полных чебуреков присутствие. В
луковом соусе. Раскаленные-перченые, под легчайшим нажимом коренников они
разваливаются и поспешают в желудок. Язык бежит вдоль резцов. Дорога
свободна. И чрево внове предвкушает и трепещет...
- Мамаша, а нет ли вина? - вдруг спохватывается Веня.
- Имеется. Через дом ходите. Там нацедят.
Ночь. Мир не в обхват. Ноги не ходят. Опадаем у призаборья.

* * *
Шоколаден Карадаг. Хлесток кустарник в фиолетовых тенях. Опускаемся в
Судак. Головы камней источенные приливом. Пальмы вдоль гальки тощи, ленивы.
Полдень. Вышагивать лень. Пали у Вали, в Кафе "Олень".
Закуска скудна, изобильны напитки. За столиком - Гиви, могучий и пылкий.
То ль капитан, то ль лейтенант, всенепременный здешний франт. И китель с
золотым шнуром ему и дом, и мажордом. Нагнулся Гиви. Винограда ящик вынес из
под ноги. Округлым жестом созвал угощаться.
- Куда путь держим?
- Все по-вдоль берегов.
- В Гурзуф?
- И в Гурзуф.
- Как раз я на машине. Свободен подвести.
Выносились бутылки. Неустанно. Олег их приветствовал теплым взором, Витя
и Веня - остеклянелым. Николя кивал. Солидно, с расстановкой. Я один не
спешил утопить меланхолию. Гиви отрядил кого-то за жбаном чачи. Дружество
нарастало. Лилось через край...
На закате, едва не выпав сквозь стеклянные стены заведения, мы подошли к
машине. Аккуратный ГАЗ-63. Белые окантовья колес. Военные номера. Витю
занесли прямо в кабину.
- Остальные в кузов, - командовал Гиви.
- Пусть гектар расправит плечи, - сонно забубнил Гек.
- Да кто ж ему не дает? - удивился Ник.
Круто стартовал Гиви. Лихо завился по серпантину. Правым бортом летят
скалы, левым - пропасть, не покидающая нас более чем на пол метра. С песней
несет нас Гиви сквозь пьяную ночь.
- Либо мы свалим отсюда, либо свалимся в пропасть, - говорю я в
пространство, наперед зная безнадежность говоренного.
- Дик, - отвечает мне Ник, вручая теплую грушу, - кушай.
Гиви не тормозит. На поворотах редкие встречные машины проваливаются в
черный ужас. Тесные камни раздирают борта. Все. Больше двух поворотов нам не
осилить.
- Тра-та-та-та-та-та-тра... - это переламываются столбы ограждения.
Лечу... Удар... Огнь вихревой сквозь позвоночник. Ноги забегают в пропасть.
Руки хватают ее края...
Ник лежит в свете фар. Лежит на спине. Лицо его черно. И еще чернее
угольные подглазья. Кровь вытекает из правого уха.
- Этот готов и этот готов, - произносит чей-то голос
убежденно-равнодушной скороговоркой. И я уплываю в ставшую на дыбы ночь.

* * *
Васильки. Жмутся васильки краем светлого поля. Я широко открываю глаза.
Голова поворачивается. С трудом. Плавно, в разворот колышутся занавески.
Белые, в край осыпанные голубым цветочком.
- Няня, утку.
Это конечно Веня. Гек лежит рядом. Темя его забинтовано. Концы повязки
вздымаются на затылке как огромные заячьи уши. "Еще не приходя в сознание",
Гек успел обаять нашу няньку. Оля носит его на руках. Даже в сортир. /Гек не
желает признавать утку/. Она могуча как Валькирия. Стол в палате завален
виноградом, грушами, персиками, вяленой рыбой... Оказывается мы знамениты.
Оказывается о нас говорит весь Крым. Жители села Морского осыпают плодами
земли своей. Суровые дальнобойщики анонимные вручают дары. Топит в вине и
чаче вовсе не пострадавший Гиви. Ублажает сервилатами, сулугуни и
гранатами...
- Няня, морфий, - стонет Веня. Гек улыбается.
- Морфей ему. Я Олесе сказал: коли воду.
- Ника видел?
- Весь как синяк один. Разлом основания черепа.
- Перелом.
- Перелом, разлом... все едино. Не весело.
- А что Олег, Витя Любушкин?
- Олег решил - у него оторвана почка. С Витей - пустяки: лопнуло веко.
Летел во след лобовым стеклам. Как и Гиви. Витя при Николке сейчас, на
подхвате.
- Ну а с нами что?
- У меня - башка и крестец, у тебя - закат в Андалузии.
- ?
- Синячище во всю жопу... С багровым разливом. Только и всего. Повезло
нам с больничкой: маленькая, чистенькая, уютненькая. И никого. Удивительно
здоровый народ кругом.
- Чай на чаче воспитан. Да, славно: рюшечки, занавесочки, Олечка...
- Олеся Макаровна Танчук. Я что, дремать сюда приехал?
- Принесен-положен.
- Это нам все равно. Стоя, сидя, лежа...
- В лохани, в корыте, в воде...
- Вот именно...эээ...
- Наш эскулап?
- Тарас Андреевич Будько. Хороший человек. Мы с ним во здравие уже
хлебнули. Чачи.
- Всегда в поддаче?
-- На том стоим. И не могем иначе.

* * *
Тишина деревенской больницы врачует душу. Плоть во след оживает, садится,
пьет кисель. День глубок до обморока. Я и Олег ковыляем к морю.
- Этот проклятый Дик. Заманил нас в вонючий Крым. Сам остался жив, а
мы... Няня, утку.
У Вени, за поносные его речи, конфискованы плавки.
Прибой валяет нас как хочет. Тело бессильно, покорно, блаженно. Волны
выглаживают гальку. Пузырится усталая пена. Катится солнце вдоль влажных
ресниц. Соль тянет кожу, высыхая на горячих плечах...
- Там, - улыбается Олег и неопределенно машет рукой.
- Что?
- Ви-но.
* * *
Медленно, праздно истекают дни. Наши убитые члены обретают гибкость.
Потревоженные внутренности успокаиваются. Тарас Андреевич ни в чем не чинит
нам препон.
Прислали опросники. Из военной прокуратуры.
- Когда вы почувствовали, что катастрофа неизбежна?
- Когда стал есть грушу...
Вечерами собираемся вокруг Ника. Он лежит растянутый и безгласный.
Свинцовые веки его закрыты. Витя Любушкин разламывает ящики с виноградом,
режет дыни, льет вино. Мы галдим, безоглядно радуясь жизни.
- Пей, гулляй - кричит Витя, если кто-то из нас начинает коситься и
говорить шопотом.
- Гулляй покудова не скисло! Николке нравится.
И трещат ящики.
И струится вино.
Летит золотой птицей жизнь.






























О пиве, о пространщиках, о Клаве...


Ходили в баню - взять татарского пару, отмокать в простынях, щипать
воблу. В пространствах где сновали пространщики, в тесноте и уюте сдвинутых
кресел, в волнах дружества, колебавших пивную пену, сам собою теплел
разговор, умягченное сердце простодушнее единилось с миром. Не было предмета
не достойного обсуждения, положения не заслуживающего сочувствия. Род
человеков, слабый и лукавый, в полной гармонии с заведением, принимался во
всей своей первозданности - нагишом.
Михаилу милы были эти распаренные посиделки, тихий смех снисходительных
судей. Путь истины указал ему Евгений.
- Ты, Миша, человек испорченный ванной и меланхолией, а я сызмальства
"Трудовых бань" воспитанник. Чабров-старший наперед всей тонкости обучил. В
бане на все четыре стороны удовольствие имеешь: пар принял, веником
похлестался, в воблу зубом налег, а в щель - пиво.
Следуя этим давно обретенным заветам, Михаил завернул воблу в газету,
добавил шесть бутылок пива, на смену - трусы. "Двойное золотое" брал он в
гастрономе "Смоленском". Товарищи не понимали этих изысков. "Жигулевское"
вполне было им по вкусу. На лестнице он спохватился, что не взял мыла,
задержал шаг, но не стал возвращаться. Наши забвения не случайны, полагал
он. Даже в самых ничтожных иной раз судьба дышит в спину. Парадная дверь
засипела, привычно рванулась к плечу. Михаил отбросил ее наперед
изготовленным ботинком. Двинув ушанку наверх, он отворил лицо, вынес его
наружу. Как гигантские каракули на снежном листе, грязные тропы домочадцев
язвили двор. Он зашагал шире. Банный чемодан припал к тугой его ляжке.
Когда-то держался в нем порох, жестянки дробей, вялый кусок валенка с
древесной искрой. Много изрезано было пыжей, много иззвенелось латуни.
Вкусен был жирный блеск капсюлей, оседавших в головке гильзы. Но явились
новые времена, принялись облегченные привычки. Картонки готовых зарядов уже
не требовали специального помещения. Вот когда милая сердцу снарядная часть
и нерасхожий запас глухариного пороха отправились на чердак. Тогда и опустел
старый хранитель на восьми железных углах. Был он еще в добром здравии,
навечно впитав в фибровые разводы и тупые замки бесшабашное прошлое. Только
и дел оказалось, что выдрать сносившийся коленкор и заклеить протертый
картон Буденным в паре с Ворошиловым. Трусы Михаил уложил на Буденного,
воблу - на Ворошилова.
Как во всяком серьезном деле, в бане твердо держались традиций. Ветераны
скреблись только лыком. Мыло "Банное" брали без разговоров. Корифеи у шаек
выкладывали бруски "Хозяйственного". В этом пункте Михаил делал традициям
упорную оппозицию, держась блядской (как поведал ему однажды инвалид
Хаустов) "Красной Москвы".
Собирались у Александра. Мялись в прихожей. Заходили в пустой коридор. В
комнате тети Ани из буфета с резными ветвями, плодами, мутными
иллюминаторами пупырчатого стекла, извлекалась "Зубровка". Слегка
принималось за теплый посад, за правильный пар, за татар. Александр снаряжал
тощее свое исподнее. Ожидали Евгения, завсегдашнего участника и энтузиаста.
Вот захлебистая трель объявляла его прибытие. Тут же и вручался ему стакан.
Отведав Зубровки, Евгений впадал в сомнения: он не был уверен в жизни и в
качествах бочкового пива. Александр уверял, что с пивом все в порядке.
Евгений вздыхал, снимал и одевал темные очки, с укоризной наставлял их на
товарищей.
Выходили Плющихой. Терлись вдоль затеянного многостроительства. У
булочной брали в гору, от бакалеи катились к набережной.
"Виноградовские бани", заведение вполне старомосковское, с копотью, жатым
в углах кирпичем, служило местом законного субботнего расслабления. Тело
населения без спеху приводились здесь в надлежащий порядок. Выходили
семьями, благостно, самочинно. Женщины, по обычаю, ущемлялись недостачей
пива и пара. Зато окна их отделений, небрежно мазанные белилами, всегда
имели возбужденных зрителей, часто давивших стекла. При этой оказии молодые
бабы визжали, закрывались шайками, а старухи грозили сизыми кулаками. Ходили
дворами. Малолетки, во след прыщавым водителям, резали пятаками запотевшие
стекла. Появлялась ленивая власть в сапогах иль валенках, глядя по сезону.
Била метлами подрукавную мелочь.
Отгрузив зимние одежки, друзья обратились к буфету. Буфет, известное
устроение с пивной стойкой посередь стеклянной груди, заходил в помещение
несколько наискось. Правая грудь его полнилась банным продуктом, левая -
отводилась закуске. В правой - хороводы мочалок, домики мыла, в левой -
соленые сушки. В правой - "Тройной одеколон", зеркальца в ладонь, средства
от мозолей, в левой - бутерброды черного хлеба с килькой. В правой -
ножницы, щипчики, бритвы, в левой - орешки, пряники, леденцовые петушки.
Позади стойки, на листах "под мрамор" крашеной фанеры, висели пучки веников,
березовых и дубовых. А за стойкой, грудь ее ничуть не уступала буфетной,
присутствовала кому Клавка, кому Клава, а кому и Клавдия Ивановна. Тонкие
эти оттенки были существенны. За неверную степень фамильярности можно было
узнать о себе много нового и лишиться навек благосклонности.
- Клава, - лаского зажурчал Евгений, - нацеди три кружечки. Закуски не
надо.
Монументальная буфетчица отворила кран, выстроила в ряд три кружки. Сели
на скамье, под веники. Веник брался всегда один. Не по экономии, скорее
витала здесь идея единения, братства, вселенской сопричастности. Веник
выбирал опять-таки Евгений. Он, долго прилаживаясь, махал им в воздухе,
трепетал листом, нюхал, откладывал, брал другой...Наконец, объявлялось, что
вот он правильный веник и с этим плыли в предбанник. Предбанник являл собой
довольно низкую залу. Ряды сплоченных кресел самого простого разряда,
перебивали его длину. Вдоль них катилась дорожка сермяги, топтанная
изнемогшими любителями пара, равно и сапогами жаждущих к нему приобщиться.
Граждане, исповедующие дисциплину, чистоту и порядок, сперва выходили к
сокрытым тапочкам, полоскали ноги в горячих водах, независимо семенили к
креслам. Большинство презирало эти мелочные маневры, смело внедряя пятки в
раскисшую сермягу.
Михаил подвязал номерок у щиколотки.
- Правильно, Астарот, - одобрил Евгений. - Я лишился штатского куртеца,
взяв на веру сохранность имущества.
- Можно отдать пространщикам, - заметил Александр.
- Баловать.
Они гуськом прошли по дорожке. Распахнули двери меж двух зеркал. Народ
гремел шайками, драил спины, мылил грудь. Граждане, в очередь растянув друг
друга, мочалили чресла.
- Разбирай шайки, - сказал Евгений.
Михаил подошел к кранам холодной и горячей воды. Деревянные ручки их,
изъеденные, в темных трещинах, были схвачены медными кольцами. Трижды
открутив шайку полную кипятка, он доверху налил ее холодной водой. Александр
сунул голову в парную.
- Куда? - заорал мужик, бешено выскребая листья.
- Дай помогу, - возразил Александр. В парную уже переминалась очередь.
Никто, однако, не шумел. Мужик вышвырнул листья. Доброхоты стали подавать
шайки перемыть пол, освежить полки. Мужик вышел к каменке, захватил ковшик,
влил в него пива.
- Сторожись! - крикнул он и, став боком, метнул пиво в зев каленых
камней. Тотчас засипев, вышло белое облако. Пахнуло горячим солодом. С
крыльев носа побежали ручьи. Евгений сунул веник в холодную воду, полез на
верх.
- Миша, иди, обработаю ласково, как ребенка.
- А вот мы его после, - махнул Александр. Жар действительно допекал. До
самых до окраин. Михаил одолел нижнюю полку, но в самое пекло не лез. Там
Евгений оказывал науку всему длинному составу приятеля. То шептал веником
вдоль хребта, то хлестал мосластые члены, то клал оттяжистые удары вдоль
налившейся розовым спины. Александр, в свой черед, как умел отмахал круглые
части приятеля.
- А что, мужички? Не пора ли сделать нам выход? - предложил, наконец,
Евгений. Михаил с облегчением кинулся к выходу.
В освежительной прохладе предбанника, утеснившись в креслах, они
погрузились в кружки. Пиво доставил кривой пространщик Григорий. Михаил
расстелил газету, вынул воблу, разодрал ее от хвоста. Отложив балык с
головой, принялся он за ребра.
- Правильно, Астарот - одобрил Евгений, - балык мясоедлив, да грубоват.
Вся сила в ребрах.
"Двойное золотое" решили "взять" вторым заходом. Оттянув кружку, Евгений
сообщил:
- Вчера вынимал Чаброва-старшего.
- ?
- Спал... в заборе Нескучного сада.
- Большие неудобства, - флегматично сказал Александр.
- Мать говорит: родителя нету. С выручкой. Он ведь теперь в "Ветерке".
Директором трудится.
- Погоди. Разве Чабров-старший покинул Органы?
- Они его покинули.
- Как вообще он туда залетел?
- Вот именно залетел. На заре туманной юности Чабров-старший и был летун,
инструктор авиационного училища. Чемпион, опять же, по боксу. Вы знаете его
колотушку. В Органах он воспитался большим театралом. Сопровождая вождей.
Торчал постоянно в Большом театре. Седьмой ряд, пятое место. В кармане
лимонка, под мышкой пушка, к икре нож притачан. Все балеты выучил. Вместе с
товарищем Ворошиловым. Одобрял "Шурале". Потом его двинули Кагановича дом
охранять, на Воробъях. Выходил Лазарь, считал павшие яблоки. И как-то
недосчитался. В дежурство родителя. Его и поперли.
- Да Лазаря самого давно поперли.
- Не "играет" значенья.
- Ну, ну, Евгений, далее?
- Все же заботой его не оставили. Пристроили в кафе "Ветерок". Он там
друзьям столик, конъячок, прикуску. Сидят, поминают минувшие дни...
А вечерами Чабров-старший с башлями домой продирается. Обходить ему
Нескучный сад лень. Да и зачем? В решетке сподручная дыра имеется. Короче,
дело к часу, еду в Нескучный. Ясное дело, "Ветерок" запечатан. Бегу к
решетке. Вижу ноги, туловище. Аж захолодел. Чабров-старший, вполовину плечем
не ворочая, застрял, рот открыл, храпит на всю округу. Я к пиджаку. Пиджак
набит башлями!
- Не потревожен?
- Сам удивляюсь. Видно поздно в решетку он въехал.
- Повезло.
- Пьян?
- Бесконечно. Мать не знает чего с ним делать.
- А ты знаешь?
- Кабы ведала я, кабы знала, наперед бы всю жизнь угадала... - сумрачно
пропел Михаил.
- А еще на бега повадился отъезжать. Завелся у него жокей, Жора.
Чабров-старший называет его сынок.
- Отцы и Дети, - кивал Александр.
- Да проставился он на Могучем. По Жориной наколке. Хотел рубить из него
капусту.
- Ну что, Евгений? Не добрать ли пару?
- После горестей.
В этот раз Михаил затесался на верх, отмокал, стойко держал веник.
Александр и Евгений в очередь отстегали его мяса. Он уже подходил к точке
самого блаженного расслабления. Но явились татары в войлоке на бритой башке.
До ожога раскалили воздух. Отступился даже Евгений. Тут и пришел черед
"Золотого".
- Третьего дня кушали водку, - обстоятельно сообщил Александр, завернув
простыню вкруг сухих чресел, - танцевали, даже и с тещей. Зинуля разошлась,
порхала бабочкой. Нулик Гиршман крутил ее в вальсе. Он, как и ты Михаил,
"Двойного золотого" любитель. Теща жеманилась: я старушка, старушка. Ну,
Зинулю вы видели. Она и в сорок очень еще хороша. Тесть мой, Коржов, добывал
ее долгие годы. Даже застрелил кавторанга. За что кинули его в штрафной
батальон. Из немногих он там уцелел. Кольцо со львиной головой видели? У
немца вместе с пальцем оттяпал.
- Коржов - крут, - согласился Михаил. Руку на слом мне жал. Еле выдернул.
А потом осел. На заемном спирте. Пал в лирику: паалюбиил Зинуулю я, слааще
жиизнии она... Кажется за кавторанга в торпеду его зарядили?
- Преступление и Наказание, - кивнул Александр.
- В какую еще торпеду? - удивился Евгений.
- Коржов - подводник. Об этом вспомнили. Из штрафного его и снарядили. Не
в торпеду, правда, а в крохотную подлодку, вроде велосипеда. Голова наружу,
да и те же педали крутишь. Только вместо колес - винт. Местный Кулибин это
чудо сварганил. А должен Коржов был продраться к какому-то известному
крейсеру, налепить мину и тотчас сваливать. До взрыва у него оставалось
что-то минут с десять. Так рассчитал все Кулибин. В Северном море дело было.
Вот снаряжают его в теплый костюм, натягивают поверх резину, два жилета
пробковых. Там еще сети надо было резать. Вручают ему громадные ножницы.
Километров за пять опускают под воду. Компас в зубы и вперед. Ну, Коржов до
сетей дотянулся, дыру взрезал и к крейсеру. Прилепил мину, как учил
Кулибин... да и сам с ней прилип: велосипед его ни туда, ни сюда. А время
тикает, две минуты, три, пять...Миша, где там твое "Золотое"?
- Ну, ну, не томи, - подгонял Евгений.
Александр вытянул витую бутылку, открутил балыка. Жевал он вдумчиво,
держа воблу горстью у самых губ.
- Пиво, Миша, у тебя хорошее, а вот с воблой промашка: суховата.
- Подстать твоим мясам.
- Да. Так вот, не знает Коржов, что делать. Бросать экипаж и на пробке
своей подниматься? Отгрестись не успеет как жахнет. Оставаться? Так в
три-пять минут на куски разнесет. Уперся в последний раз он смертно и видит
вдруг: оттяжку забыл отпустить. Сорвал ее мигом, да давай Бог ноги. Три с
половиной минуты - все что у него оставалось. Никогда, говорит, не вертел
педалей с такой скоростью. Все ж ударило его в спину, завертело, поволокло.
И пропал бы Коржов, не вылови его друг с миноносной бригады... Так вот,
танцуем. Вламывается Коржов. Не дает виду, но все это ему не нравится: ни
танцы, ни Нулик Гиршман, ни то, что он с Зинулей отплясывает. Публика дело
это учуяла и рассеялась. Сели мы с ним на кухне. Стали добирать
самостоятельно. Коржов рассупонился, зачал жалиться: этот евррей, Нулик,
Зинку мою ... хотел. Ослаб он последнее время. А Зинуля рядом: дурак, дурак,
дурак. Притянул он ее железной лапой и запел мировую: паалюбил Зинуулю
я...Ну, дело известное. Утром встаем еле ползаем. Я за пивом, Коржов борщ
похмельный варить. Мастак он по борщевому делу! Как ударили в две миски,
сразу в трезвость пришли.
- Пора и нам в раз последний ударить. Уж татары небось отхлестались.
Татары, однако, были во всей своей силе.
- Да неужто осрамимся? - жал на нерв Евгений. Михаил соглашался внизу
постоять. Вошли. Задышливый воздух окалял ноздри. Минут пять держались,
оглаживались. Лист припадал к коже и кожа под ним сейчас разваривалась.
Евгений пробовал брать верха, зазывал собратьев. Его уже мало слушали.
- Я хоть и частью татарин, но с меня довольно, - сообщил Александр,
выступая к двери. Михаил заспешил ему следом.
- Ну, что ж, - нехотя согласился Евгений, - тогда в мыльню.
Они медленно прошли залой, тщательно выбирая место. Устроились на дальнем
ее конце, захлестнув кипятком свободные скамьи.
- Выжигай, выжигай, - горячился Евгений, приплясывая у огненных ручьев. -
Начнем с Михаила. Он у нас самый нежный.
Михаил залег на горячий камень, сложил голову в руки, закрыл глаза. Глухо
звякали шайки, выкликалось невнятное эхо. Сердце растворилось и понеслось. И
было уже не понять во сне ль, на яву слышит он подводные туманные голоса.
Евгений, между тем, распустил мочало, плеснул кипятку, бросил в него кусок
мыла. Круглой своей лапой бешено раскрутил. Огненной горой вздыбилась пена.
- Буди, - крикнул Евгений.
Александр высоко поднял шайку и обрушил потоки воды на недвижное тело.
Разом вынув мочало, Евгений широко заходил по спине. Сначала легонько, потом
все крепче выписывал он круги, теребил шею, разбирал позвонки хребта.
И опять Александр обрушивал воду. Огневая пена проникала во все уголки и
извивы. Михаил не чувствовал тела. Оно таяло сладко, легко, как теплый воск
душистой свечи...
- Как распорядимся? - спросил Евгений.
- Остыть и предаться покою, - блаженно сказал Михаил. После такого дива
просто грешно наливаться пивом.
- Хм, - произнес Александр.
- Ладно, уважим, - согласился Евгений. Спасем от греха. А мы оскоромимся.
Эй, Гриша, волоки нам четыре кружки. Да бутерброды пристегни. С килькой.
- Не в убеждение, а в разъяснение, - монотонно сказал Александр. - Я
держусь канона древнего: "не устраивай праздника телу своему. Без веселия
души мертво твое тело есть". Посему, и наперед всего, веселю я душу. Веселю
методою всенародно проверенной и простой. Это и есть практическая
метафизика...
- пива. Разъясненная весьма убедительно.
- Так примешь?
- Как за души веселье не принять? Помню в младости предложил мне один
генерал выпить рюмочку...
- Уж не папа ли?
- ...я и выпил. Всегда слабею от предложений. Нет, другой генерал, Теодор
Янович Свиклин.
- Дядя?
- Оно, конечно, дядя. Но не совсем. Мамаша моя, на ту пору женщина
вдовая, познакомилась с генералом точно не ведаю где. Будто бы стояла в
заманчивом месте военная санатория. Будто бы гулялось там в лес по грибы...
- И по ягоды.
- И по ягоды. Будто бы человек очень хороший. Короче, лет этак в восемь
возник генерал. И существовал уже протяженно. Предлагал мне менять лампасы и
звезды на мою молодость. Не в дурном рассмотрите смысле. Благодушно так он
шутил. Рюмка была мне предложена классе в девятом. Все хорошо, равномерные
Тоди визиты. Шнуровое мундирное золото. В расслабленьи обеднем - подтяжки.
Вдруг в одночасье звонок. За дверьми старушонка.
Вам чего? Теодора мне Яновича, генерала отдайте. Ах, охальники, пачкуны,
разведенки! Тут маман. Выйдите, мол, из дверей Частной квартиры. А мне
шепчет: сыночек, помоги Теодору Яновичу через кухню уйти. Выперли старушку.
Подаемся мы с генералом на кухню. Брюки лампасные он подворачивает. Окно
настежь. А грузен Теодор Янович, пудов на восемь тянет. Правда не больно
высоко, второй этаж. Опять же двор задний позор ограничивает. Перевесился
генерал, сапогом трубу ловит. Все мимо. Я говорю: да вы рукой сперва
схватитесь, тогда и нога зацепится. Нет, вижу, не хочет подоконник
выпустить. А старушка опять в двери ломится и грозит мусорами. Мать аж белая
к нам подбегает. Ну чего, боже мой, вы здесь возитесь?
Отлип генерал, трубу обнял, вполовину вывернул и повис. Я говорю, вы
сапогами-то трубу обнимите, да руками перебирайте. И очень все просто. Где,
шипит, просто. Мне ж не десять лет. Все же стал помалу вниз осаживать.
Сапоги, конечно, в расскреб, мундир вдребезги.
- Мда, - усмехнулся Евгений. Генерал на трубе, эко зрелище...
Оттеплело. Пушился снежек. Умягченные граждане растекались заветными
переулками.
- Вовсе не поздно еще посетить гастроном, - сказал Александр.
- Посетить гастроном никогда не поздно.
ОДНАЖДЫ В ИЮЛЕ



Душным июльским днем Марья Давыдовна, толкая сбитыми башмаками вялую
пыль, спешила к автобусной остановке. Ее смуглое усталое
лицо, глубокие без блеска, без магнетической силы жизни глаза выражали
привычную печалъ. Мелкие морщинки, собравшиеся в углах опущенного рта,
свинцовые тени под тяжелыми веками обличали ту покорность, ту
пронзительную беззащитность, которой судьба метит свои будущие жертвы.
Позади нее прыгали на одной ноге Шурка и Юрка. Они падали, зарываясь
конопатыми носами в теплый песок, гладкие щеки их румянились
соревновательным возбуждением. Марья Давыдовна не оборачивалась. Она с
трудом тащила квадратную кошелку, построенную из того несносимого материала,
какой идет на солдатские сапоги. В кошелке находились помидоры, хлеб, шесть
котлет, пяток крутых яиц, а также одеяло, полотенце и две пары
черных трусов. Чувствовала она себя неважно, сердце настороженно замирало
в груди, рука онемела, но она давно обещала мальчикам поездку на
озеро и теперь, задыхаясь, с частыми остановками, как в тумане брела к
автобусу.
Они собирались с утра, но Шурка свалился с чердака, пытаясь вытянуть к
лестнице старый дедовский сундук. На его рыжем затылке вздулась
изрядная шишка. Ему было велено прикладывать к ней мокрое полотенце.
И все утро он просидел на крыльце рядом с пыльной дорогой, по которой
взад и вперед, далеко высунув розовый слюнявый язык, бегал Акбар, веселая
неопределенной масти дворняга. От скуки и одолевающей жары Шурка несколько
раз призывно гавкал, но Акбар , косясь золотым выпуклым глазом, продолжал
носиться по пыльной дороге, держась на безопасном расстоянии
от крыльца. Прошло еще некоторое время пока Марья Давыдовна подметала
комнату, жарила котлеты, отсылала Юрку за хлебом и наконец, положив узкую
ладонь на Шуркин затылок, объявила что пора отправляться.
Автобус стоял на круглой поляне рядом с пивным павильоном,
крест накрест заколоченным еловыми горбылями. Хилые сосны слегка
кивали лысыми головами, жар растекался с их медных стволов. Очередь
томительно протискивалась в накаленную железную коробку. Липкие поручни
вырывались из влажных ладоней. Рваное сиденье обожгло колени, когда Юрка
рванулся к наглухо задраенному окну. Забубнил двигатель, глухо вскричала
трансмиссия и автобус, тяжело переваливаясь на мягких песчаных увалах,
двинулся в путь. Юрка без особого интереса смотрел сквозь
мутное окно на серые заборы, бредущую рядом канаву с кучей
обгрызанных бревен, осатанелых гусей, засунувших головы в грязную лужу.
В его широко расставленных синих глазах зажигались рыжие искры, когда
соседка, громадная женщина с пудовым бульдожьим лицом, возносилась к
потолку, чтобы на обратном махе с непостижимою силой умять бедное
дерматиновое сиденье. Юрка в этот момент изо всех сил держался за стальной
прут, скрепляющий бегущие ото всех дыр пружины. Он поглядызал на
Шурку, который сидел с матерью впереди, но видел только его рыжий затылок
и грязную пятерню, исследующую злополучную шишку. Духота в салоне
густела. Запах то ли редьки, то ли отрыжного постного масла утвердительно
приходил от задних рядов. Двое мужчин с деревянными ящиками, в тяжелых
сапогах и брезентовых плащах, весомо добавляли едкую струю перегара.
Водитель по локоть свесил волосатую руку из открытого окна. Ветер шевелил
курчавые заросли и Юрка, хоть и с трудом, разобрал "Помню Тосю", вписанное в
небрежное чернильное сердце.
Марье Давыдовне было нестерпимо жарко, она задыхалась. На каждом
ухабе сердце проваливалось куда-то в желудок. Она со страхом наклонялась
вперед, прижимая руки к груди. Лицо ее напрягалось, темные измученные глаза
застилало слезами, бешеные красные круги разбегались к вискам.
Наконец она решилась и постучала в перегородку водителя. Он нехотя
обернулся. Подбородок его вопросительно задрался.
- Нельзя ли открыть окно?- робко попросила Марья Давыдовна.- Очень душно.
Водитель лениво отвернулся и бросил через плечо:
- Механик не велит открывать. Все запоры переломали, а мы плоти.
- И вечно этим евреям воздуха нехватает! - радостно завыла толстуха,
расставляя локти, так что Юрка почувствовал как его вжимает в железную
стенку.
- Присосались и пьют нашу кровь, - глухо подтвердили мужики с деревянных
ящиков, пустив особенно густую струю перегара. Их брезентовые плащи
жестяными коробами топорщились в середине прохода.
Марья Давыдовна, закрыв лицо руками, бессильно опустила голову. Шурка
угрюмо смотрел под ноги.
Ткнув толстуху острым кулачком, Юрка закричал:
- Вот мы евреи, что вы имеете против нас?
Толстуха опять, не глядя, отбросила его к стенке.
- Да, вы евреи,- согласилась она, - но вы маленькие евреи, с вас пока и
спрос маленький.
- Присосались и пьют нашу кровь,- опять загудели с ящиков.
- Все места захватили, на кладбище не попасть,- шепелявила старуха в
темном платке.
- Брежнев-то точно еврей, - вдруг убедилась толстуха, - да и Косыгин под
вопросом.
- Остановите машину! - вдруг потребовал чей-то голос.- Женщине плохо.
Марья Давыдовна медленно сползала в узкий проход, голова ее бессильно
моталась.
- Мама, мама, - закричал Шурка, пытаясь втащить ее на сидение.
- Притворяется,- пропела толстуха.- Небось не сахарная, не растает. А
людям' ехать надо.
- Пусти! Да, пусти же! - отталкивал ее Юрка, перекатываясь через
чудовищные колени.
- Сейчас же остановите машину, - забарабанила в перегородку пожилая
строгая женщина. Шофер обернулся, увидел ее гневом опаленные глаза, белые
прикушенные губы.
- Не положено здесь -, хмуро возразил он,- у Красного поля остановка.
- Послушайте, голубчик, - прошептала женщина в напряженной тишине, - я
вам
сейчас такое устрою... И больше не взглянув на него, она подтянула Марью
Давыдовну, расстегнула старенькое платье и с выражением боли на сухом
властном лице принялась массировать сердце.
Автобус причалил к пыльной обочине. Ребята испуганно глядели то на
женщину, то на мать, то на притихших пассажиров.
- Вы! - Женщина ткнула пальцем в брезентовуя кучу. - Помогите ее вынести.
Да не дышите в лицо.
-- А мы чего, - гудели плащи, - мы с нашим удовольствием. Завсегда помочь
рады.
Они по-медвежьи обхватили неподвижное покорное тело и пятясь вылезли из
автобуса.
Марья Давыдовна лежала в тени. Глаза ее были закрыты. Из под дрожащих
ресниц выкатилась слеза. Тонкая жилка вздымалась и опадала у правого виска.
Женщина гладила ее лоб, узкие ладони, мягкие легкие волосы.
- Юра, Шурочка, - едва слышно шептала Марья Давыдовна. Слезы бежали к
морщинкам у ее бессильных губ.
- Сыночки мои милые. Как же вы теперь...
- Маам! - тянул Шурка, хлюпая носом,- маам!
Юрка не плакал. Держась за подол побелевшими пальцами, он неотрывно
смотрел на ее трепещущие ресницы.
- Вам не надо говорить, милая, - ласково уговаривала женщина, гладя ее
худые щеки. - Лежите тихонечко. Скоро приедет врач. Все будет хорошо.
-- Шурочка! - Марья Давыдовна рванулась, затрепетала, и, бессильно
раскинув руки, упала на спину.












Светлой памяти Т.А.

ПЕСНЯ О ЛОШАДИ, ВИНЕ И ЛЕНИВОМ ЛЕТНЕМ ДНЕ



Пили на веранде, под лошадь Буденного. Пили задумчиво, не вдогон, вольно
осадившись на венских стульях. Маршал не возражал. Выявлялся он на гнедом
жеребце Донского должно завода: в синь галифе, звонкие лампасы. Круглым
немигучим оглядом побеждал Буденный пространство. Нам это все равно. Мы в
мире с пространством, с теплой пылью его старых углов. День стоял нерушимо.
Ровно дышали бузина и крапива. Ветер не забегал песчаной дороги, не
выглаживал праздный собачий след. Сосны дремотно клонили круглые головы и
под их переливчатой тенью сладко было тянуть рюмку, тянуть в перебив
незатейливый разговор.
-- Прочно засел. А зачем портки сизые?
-- Изделие братана маршальского, Лени, генерал-голубятника. И в глазах его
навечный сизариный пыл.
-- Леня-живописец - новость для меня.
-- Прилегал, прилегал Леня в живопись. Но сюжет держал строго: согласно
выкройкам журнала Коневодство. И ходили кони к Лене. С ординарцем Колей. Что
за чудное было зверье! Хвост фонтаном, ноздри дыбом, во глазах лиловый дым.
Тут и Леня из подъезда. Во всем аппарате: сапоги горят, шпоры говорят, ус
щетинится. Дворничиха Феня в остолбенении. Возлетит в седло Леня соколом,
расступись, мол, кто вокруг да около...
-- Проживали, кажется, в вашем подъезде?
-- И проживали весело. Промахает, бывало, почтарей заветных. Выйдет, хоть
и в тапочках, на лестничные площадя - коммуналия сейчас к дверям притянется,
щи в дыхании останавливает - выйдет да и запустит телефоном в супругу. А не
зуди под горячую руку. Бабье дело свое окорачивай. Эх, Леня! Голубиной
кротости был человек.
-- Кто ж у вас там еще копошился? В золотой клетке попугая держал? Збруев,
что ли?
-- Пал Андреич? У нас, у нас. На шестом возвышался. Генерала, правда, не
вытянул. В полковниках затоптался. Да что об нем толковать. Я вот недавно
встретил Рыжего. Обнял будто брата. Чуть не прослезился. Широкий, как страна
моя родная, руки черные, морда красная. Вспомнили и Пуздрю, и Сопливого,
даже Федосью Марковну с ее бородавкой...
-- Владик, Саша. Как можно пить в такую жару?
-- Танечка, во дни сомнений...
-- Ну, хватит дурака валять. Идемте с нами на озеро.
-- Во дни тягостных раздумий о...
-- Идете вы или нет?
-- Нет, не того душа моя взыскует.
-- Нет, не о том мне сердце говорит.
-- Да ну вас. По крайней мере не нагружайтесь...
-- До потери человеческого облика? А я вот, так с удовольствием потеряю. С
прре-ве-ликим.
-- Нет. Нет. Мы будем работать. И радость, тихая радость...
-- Я не буду работать.
-- Не будешь?.. Ужасный, страшный человек. Рикус, дорогой, иди ко мне.
-- Рикус в плохом состоянии. Даже не лает прохожих.
-- Разочарован, разочарован как и я.
-- В жизни?
-- В че-ло-ве-ке. Рики! Паренек! Офицер! Американец!
-- Не балуй, не балуй. Еще, глядишь, восторга не выдержит,
-- Выдержит. Выдержит все и широкую, ясную...
-- Кончилось вино.
-- грудью...В поселок?
-- Закрыто, запечатано, зарешечено.
-- У Клавки?
-- Не уплочено.
-- Друг детства Серж Колыхалов?
-- Оне в Греции.
-- Хм. Из ворюг в греки. Да, нет людей.
-- Нет лошадей.
-- Но есть мечта: обучить тебя верховой езде.
-- Обучен. Гарцевал. И даже брал призы.
-- Езде на мотоцикле, Саня. Как ты об этом полагаешь?
-- Всегда.
-- Браво. Так двинем бойко и необгонимо...
-- Чтоб все посторонилось и окосело. Поехали.
-- Хвалю. Вот тормоз, газ. В калитку вьедешь? Снес калитку. Это ничего.
Держи дор-рогу, вот твоя задача-а-а...


-- Вадик, вы совсем с ума сошли. Что мне теперь с Сашкой делать?
-- Пустяки, Танюша, пустяки. И слегка только бок зашиб. А как лихо выехал!
-- Весь поселок на дыбы подняли.
-- Как лошадку Буденного. А помнишь, Танечка, полет на такой вот лошадке
аж до Кремля?
-- Да как же мне не помнить? Я тогда окаменела от страха.
-- Мда. Играли мы в прятки, и ты водила, и никак не могла меня найти. А я
лежал в высоком табаке, у дальнего края газона. Одурел от запаха, кажется и
заснул. А ты все водила и водила, да вдруг села на скамейку и разревелась...
-- Да, да, да. И ребята начали кричать, и ты вышел из табака, такой
маленький, с белыми ушами, в чулках в резиночку. Какой же ты был смешной!
-- Поверь, ты тоже не была королевой. Плакса конопатая!
-- Ушастик! Ушастик!
-- Ты так ревела, что Коля-ординарец от скуки и сочувствия посадил тебя на
коня и тихохонько вокруг дома протрусился. Плакать ты перестала, слегка
только повизгивала.
Тут запели подъездные двери. Заиграли уздечками кони. И явились в
малиновом звоне сам Леонид Михайлович. Да как явились! Брови строгие
разлетаются, глаз на выкате удивляется, под усами улыбка сахарна. Ох ты гой
еси, хоть чего проси!
Помавал он нам ручкой ласково, ликом светел стал, да и спрашивает: ну,
пузыри, который со мной до Кремля? Я и высунься. Ууу, как высоко было до
земли. Как страшно и весело. Только голова немного кружилась. Но как-то
эдак...царственно. Сначало-то шагом перебирали, будто танцуя. А потом как
вошли в рысь! Ну, думаю, сейчас вылечу. Оглянулся я с тобой свериться, по
Пречистенке кони стелятся. К Моховой переходим на мах. Гоп-ля-ля, в два
прыжка у Кремля...


-- Развлекаете подругу, гражданин? Вы тут, прямо заявляю, не один.
-- А, проснулись, гражданин. Ну и как?
-- Ощущаю здаа-ра-венный синяк.
-- Приналечь бы вам холодным утюгом.
-- Я сейчас бы выпил пива за углом. К горькой пене бы припал как к груди.
-- Материнской?
-- Ты меня не заводи.
-- Мы тут детство вспоминали. Уют.
-- Что там вспомнишь? В детстве пива не нальют.
-- Какой цинизм!
-- Какая жажда! Его, чай, с панталыку не собьешь.
-- Ничто нас в жизни не может...
-- Вышибить?
-- Из седла.
-- Бок тому свидетель.
-- Не в счет, не в счет, что железное. Ты мне натуру предьявь. Мы с
лошадкой можем справиться любой.
-- Ну, ну. Не заносись. Я одного только и знал всадника истинного.
-- Леонид Михалыча?
-- Их. Все было в них к лошади подобрано: и стан, и движение, и вольных
членов распоряжение. Всякая жилка в меру песенку свою пела... Поутру бывало
выскочишь за хлебом, а уж там... Белой пеной закипают трензеля, пишут кони
зазывные вензеля. Строг сапог, тверда рука и Леня строг. Изьявляю я ему под
козырек. И бежит в тревоге тополиный пух. Леня скачет. Прочь с дороги. Ух!


-- Ребята, к вам можно? Я с вином.
-- Светик! Ангел! Спасительница! Засушили, уморили, чуть не убили. С
вином! Можно. Должно. Не-об-хо-ди-мо!
-- Кто тебя чуть не убил?
-- Этот, вот, Азз-раил. Ах, оживаю я, душа моя поет...
-- Душа поет, а тело уже спело.
-- Владик, оставим препиранья. Друзья! Содвинем же бокалы и... и выпьем
за...
-- Всадников и лошадей.
-- За подругу дней моих суровых... за прелестный этот день... за лиловые
дрова у сарая. И...и...
-- За то, что мы замечательные люди.
-- Вот, вот. Как это ты так ловко... Меня что-то несет. Но ведь это и
есть... это и есть песня...
Пили на веранде, под лошадь Буденного.

ТЕНИ, СУМРАК, ДУНОВЕНЬЕ...



- Знаешь, если закрыть глаза и сесть вот так, тихо-тихо...
Вера, улыбаясь, опустилась на снег, подставив веселым солнечным брызгам
вздернутый носик, осыпанный редкими конопушками.
- То что?- снисходительно спросил Михаил, глубоко упирая палки в
хрустящий наст.
Вера сидела неподвижно. Синие тени дрожали на ее матовых скулах.
Старая заброшенная ветка железной дороги лежала спеленутая искристой,
выглаженной ветром парусиной, кое-где пробитой крестиками птичьих следов.
Внезапно ближняя ель махнула упругой лапой. Подтаявший пласт снега легким
облаком заскользил вниз.
- Так что? - вновь спросил Михаил, поводя плечами, на которых устроился
широкий рюкзак. Вера опять улыбнулась, не открывая глаз.
- Пошли? - неопределенно предложил Михаил, уминая лыжню.
Вера тряхнула головой. Носик ее сморщился. В глазах заплясали зеленые
искры. Она вскочила на лыжи.
- Когда я была совсем маленькая, мне часто снился снег и я просыпалась
больная и грустная. И мама брала меня на руки, щупала лоб и пристально
смотрела в глаза... Я любила свои снежные сны, все эти хлопоты вокруг:
теплые носки, горчичники, чай с малиновым вареньем... А потом эти сны
кончились и пошел всякий вздор. Но как-то мне купили коньки и в этой
уморительной шапке с помпоном повезли в Лужники.
- Мы больше в парк Горького ходили, - оживился Михаил. Перевалишь через
забор у Нескучного сада и на катке. А в самый последний момент держись за
голову.
- Ну конечно, Мишенька, она у тебя и тогда была слабовата.
- Ты, Верочка, хоть и проницаешь, но в сторону. Просто висишь как
сосиска, и готов уже спрыгнуть, а в это время сзади протягивается длинная
грабка и сдирает с тебя шапку. Особо сторожись, если пыжик. Об ондатре тогда
и не слыхивали.
- Рыжик-пыжик, где ты был...
- Замечательное было времечко, - вздохнул Михаил. - Краснорожие
блюстители - форменные брюки закатаны в толстые вигоневые носки, синяя
шинель обливает могучий зад, строгость и величие во взоре - как тяжелые
броненосцы, чинно раскатывали на "гагах". Утомленные жиганы в черных
"пальтуганах" - кепки-многоклинки"с разрезом" кинуты к правой брови, белое
шелковое кашне пеленает горло - меланхолически резали лед в хороводе
почтительной "шестерни". Курсанты военных училищ, с блондинками в красных
свитерах, лихо перебирали ногами. И мрачное "ремсло", угрюмо раскатывая по
краям, "нарывалось" на чистую публику... Да, замечательное было время.
- Ну что, тронулись?
Они заскользили вдоль старой лыжни, глубоко проваливаясь в неожиданные
пустоты. Бежавшие навстречу ветки хлестали по груди и со свистом отскакивали
назад, бросая снежную пыль в жаркие лица. И опять шорох лыж, оцепенелый
строй деревьев, горячий, радостный разбег молодого тела.
Уже там и сям разбросало сиреневые тени, когда они выскочили к речке.
Лыжня запетляла меж поваленных стволов, деревья расступились, показалась
крохотная поляна, стянутая корнями матерых елей.
- Миша, какое чудесное место!
- Нравится? Это наше старое логово.
Он скинул рюкзак, наклонился к лыжам.
- Сейчас расчистим снег и соорудим грандиозный костер.
Михаил похлопал рюкзак, вынул широкий лист дюраля, топор с длинной
рукоятью, два котелка, вложенные один в другой, фонарь с золотистым
рефлектором и две пары валенок: побольше и поменьше.
- Снимай ботинки, пока ноги не выстыли.
- Ой, валенки!
Михаил обстучал топором толстое бревно, усадил Веру, очистил носки ее от
намерзших ледяных крошек и ловко обул валенки. Затем быстро, в два приема
переобулся сам, подошел к куче смерзшегося хвороста, просунул в нее руку,
выдернул длинную ровную палку и заработал дюралевой лопатой, вырезая
огромные бруски снега.
- У тебя здесь прямо домашнее хозяйство, - засмеялась Вера.
- Стараемся, - пробурчал Михаил, обнажая мерзлую землю с крошевом сучьев.
Вера, сжавшись в пушистый комочек, пристально смотрела в морозные сумерки.
- Ну так, довольно. - Михаил вытряхнул последний брус снега, воткнул
лопату и схватил топор.
- Что, замерзла? - Он бросался к дровам, выкатывал пузатые чурбаки, в
несколько точных сильных ударов распахивал их кряжистое, тугое, сладким
холодом пахнущее нутро.
- Теперь бересты,- озабоченно бормотал он, шаря фонарем в зыбучей стене,
обступившего леса. Конечно надрать бересты следовало заранее. Но на душе
было так солнечно, бодро, весело, что он оставил всякие заботы и просто жил
в своем счастливом часе. Разодрав бересту на тонкие свивающиеся ленты,
Михаил чиркнул спичкой. Пламя моментально скрутило податливою кору, лизнуло
мелкие щепки, обняло хворост. Рыжие космы лохматились, тянулись вверх. Снопы
искр золотым столбом прянули к еловым лапам. Талая вода катилась па зеленем
иглам, шептала, падала в костер, пропадая в пламени.
- Ну, Верочка, теперь давай устраиваться с чувством, с толком, с
расстановкой.
Михаил двинул толстое бревно к костру, затесал насвежо его поверхность,
расстелил поверх одеяло. Потом нарубил мелкого лапника, рассыпал его у
бревна, повернулся к Вере.
- Не хотите ли накрыть на стол? Кстати, грандиозный успех: достал
шпроты и банку исландской селедки.
- Мишенька, я стянула из дома все, что смогла, плюс два папиных
серебряных бокала. Видишь, пунктуально следовала твоим пожеланиям.
Вера поднесла рюкзак к свету и стала проворно вынимать кульки и свертки.
- Это, по-моему, кулебяка. Осторожно, тут заливное, пирожки, сыр...
- Фантастика! Где бокалы?
- Вот. И постели, пожалуйста, скатерть.
- Скатерть! - Михаил рванулся к своему рюкзаку, выхватил бутылку
шампанского и воткнул ее в снег по серебряное горло. - Есть, конечно, и
водка, лимонная, - улыбнулся он.
Скатерть расстелили на лапнике. Закуски соблазнительно толпились у ее
середины. Михаил нагнулся к шампанскому.
- Ну...
- Подожди секунду.- Вера торопливо вытащила из кармана коробочку. В ней
лежали четыре крохотные свечки в фарфоровых чашечках и нить серебряной
канители.
- Ого! - поразился Михаил.
Вера накинула сверкающую нить канители на еловую лапу, зажгла свечи.
- Ну, теперь можно? - Михаил осторожно наполнил бокалы.
- С новым годом, Верочка. Пусть принесет он нам счастье.
- Счастье, - отуманилась Вера, глядя в огонь.
- Тени, сумрак, дуновенье,
Синий вечер, белый снег.
Унеси мои сомненья...
Михаил поднимался, колол щекастые поленья, по-особому устраивал их в
костер, и, блестя темными глазами, целовал, целовал до боли милые морозные
губы...
Ночь стояла на цыпочках, не вступая в магический огненный круг.


День Благодарения



Конецкий Альберт Александрович, человечек
стороения жидкого, с редким, податливым волосом,
руководил оркестром. У себя на точке, в ресторане
"Прага", он только иногда брал в руки саксофон,
нехотя дул раз, другой и откладывал в сторону.
Зовущее серебро инструмента давно отволновало его
усталую душу, но безалаберному племени лабухов жить
под ним было хорошо. Несколько лет назад Альберт
Александрович успешно объединился с "передовым
отрядом рабочего класса". Вступил, так сказать, в
ряды. И оттого сидел на точке прочно, неустранимо. Он
искал и умел найти доверие начальников. Часто отбывал
в деликатесные командировки. Вот и в последнее лето,
гуляя по Дунаю на теплоходе "Аня Сетюкова", подкопил
он немало валюты и сделал богатые подарки правильным
верхним людям. Он всегда держался того мнения, что
жадность в тонком деле заграничного вояжирования
совершенно губительна.
Альберт подхватил саксофон, встал перед оркестром
и, несколько раз поощрительно топнув ножкой,
развернулся к залу. Он быстро пробежал еще послушными
пальцами сияющий каскад клапанов. Блистали огни.
Гости покидали столики. Горячо соединялись в танце,
нанося ущерб выстывающей баранине. Усатый человек,
блестя лиловым выпуклым глазом, о чем-то толковал
органисту. Рука его поощрительно мусолила несколько
сизых купюр. Хорошо заряжают, подумал Альберт.
Особенно те два столика грузин. Завтра бы провести
репетицию, а впрочем. . .Он еще раз, опрокинувшись
назад, проворно взбежал до самой верхней, финальной
ноты, переждал ленивые хлопки и медленно оглядел
дымящийся зал. Вдруг ему показалось, что за правой
колонной, в полумраке, он различает знакомую грузную
фигуру Панькина, второго человека в МОМА.* За данью
пришел? Но почему сам? Странно.
Объявив перерыв, Альберт поплыл в залу, краем
глаза отметив, что тромбонист, Сашка Бубукин, уже в
переборе. Панькин, уложив солидное брюхо на короткие
ляжки, сидел за столиком один. Перед ним на
просторном блюде лежало рыбное ассорти. Судак "по
варшавски" отдыхал в подогретом судочке.
Присутствовал и запотевший ковшик с икрой, и
графинчик золотистого "Юбилейного".
Ай да рыбак, усмехнулся Альберт, подходя вплотную к
столику.
- А, Конецкий. Приметил-таки. Молодец. Садись, гостем
будешь.
- Спасибо, Иван Захарыч, только недавно перекусил.
- Садись, садись. Чего там перекусил. Разговор есть.
Вот короед, неужто мало даем? Альберт коротко глянул
на сонное толстое лицо. Панькин смачно разодрал
золотыми зубами пласт осетрины и следом опрокинул
фужер коньяку.
Совершенная свинья, невольно заморщился Альберт.
- Чего морщишься?
- Да желудок у меня...
- Что ж желудок, - Панькин развернул крахмальный
конус салфетки и смачно промакнул жирные губы. - У
меня небось тоже он есть . А ты вот лучше доложи в
каком состоянии у тебя оркестр?
- То есть как , Иван Захарыч?
- Ну, - Панькин, неопределенно воздев руки, взвесил
ресторанный воздух, - если, скажем, нужно сыграть в
одном посольстве?
- Сыграем, Иван Захарыч, - быстро ответил Альберт.
Вот летом ездили по Дунаю. Никаких инцидентов.
- Дунай, Дунай. Да, помню, - согласился Панькин. -
Еще бы тебе не помнить, злобно нахмурился Конецкий.
Кто получил пару джинсов и кожаный пиджак? И тотчас
Альберт представил, и очень ясно, просторный голубой
пакет фирмы "Марго" , куда Панькин аккуратно сложил
дары .
- А что за посольство? - с натугой спросил Альберт.
- Посольство-то? - усмехнулся Панькин. - Посольство
американское.
- Фью-уу, - присвистнул Альберт.
- Так что сам понимаешь - все должно быть в аккурате.
- А играть когда?
- Когда прикажут, - жестко отрубил Панькин и,
вернувшись к ассорти, подцепил прозрачный кус
лососины.
Альберт мучительно прокручивал американский
вариант. Взять, к примеру, валюту. Ведь не дадут? Как
есть не дадут. И заплатят пустяки, по ставкам МОМА. А
случись чего, не расхлебаешь.
Панькин, тяжело отдуваясь, раскинулся в кресле.
- Ну, чего молчишь? Коньяку выпьешь? Хороший
коньячок.
- Спасибо, Иван Захарыч. Не пью, желудок у меня,
врачи не велят.
- Врачи, - фыркнул Панькин. - Они и мне не велят. Да
кто ж их слушает'?
- Пойду я, - сосредоточенно объвил Альберт, - второе
отделение играть надо.
- Ну иди, раз врачи не велят, - окончательно
веселился Панькин.
Приспел ноябрь и Альберта, наказав прихватить
список оркестрантов, дернули в МОМА. В кабинете у
Панькина за гладким столом сидел майор и скучно
глядел в окно.
- Так вы и есть Конецский Альберт Александрович? -
оборотился майор. Альберт судорожно кивнул.
- Где списки?
Альберт откинул полу дубленки, протянул именную
бумажк у.

-Так , семь человек . Клюев Лев Николаевич - орган.
Драпкин Борис Ноумович - ударные инструменты. Как
этот Драпкин, - неожиданно спросил майор, - наш
человек ?
- Его проверяли, когда мы ездили в гастрольную
поездку за рубеж.
- Хм. Бубукин Александр Николаевич - тромбон. Шапиро
Марк Александрович - лид гитара, вокал. Шапиро, -
майор покачал головой. - Хавкин Михаил Семенович -
кларнет. Это что ж такое? Драпкин, Хавкин, Шапиро.
Всю синагогу собрали? - Альберт утупил глаза и ничего
не ответил.
- Петров Евгений Петрович, - продолжил майор, - бас
гитара. Хороший гитарист?
Альберт поспешно кивнул. - Ну, хоть здесь не
оплошали, - усмехнулся майор. - Тэк-с. Руководитель
оркестра, Конецкий Альберт Александрович - саксофон.
Это, стало быть, вы.
Майор помолчал, еще раз пробежался по списку.
- Завтра вам выдадут костюмы, проведут инструктаж.
Всем составом прибыть в гостиницу "Советская". Ясно?
- Так точно, - вытянулся Альберт.
- Надеюсь, у нас с вами, - нажал майор, - все будет в
порядке. Идите.
В канун знаменательной даты Альберт мелкими
шажками семенил по комнате отдыха. В руках беспокойно
вертел он бубен.
- Чуваки! Не пейте, чуваки. Я вас очень прошу.
Особенно ты, Саша.
- Я как стекло, - отвечал тромбонист, глядя на
Альберта туманным голубым глазом.
- Учтите, чуваки, там и наши люди будут. Так что, так
что...Словом, смотрите.
- А если предлагать будут? Что ж, отказываться?
- Ну, - заметался Альберт, - можно сказать , что мы
на работе. Да, на работе. Нельзя, мол. Вообще,
кончайте, чуваки. Серьезно. А сгорим, ни одной поедки
нам не видать.
Когда подъезжали к улице Чайковского, сыпал
снежок. На тонких нитях фонарей висели пушистые шары
света. Альберт выскочил из машины, прорысил к
дородной фигуре милиционера. От фигуры крепко тянуло
морозной овчиной.
- Музыка? Давай выходи. Раз, - толстый палец лег
ему на плечо . - Два . . . так , все семь . Ну , глядите ,
дайте им там жизни.
Двери широко распахнулись и ансамбль робко протрусил
мимо неподвижных морских пехотинцев. Тотчас вышел
молодой человек в парадной флотской форме. Весело
улыбаясь, он спросил с легким акцентом:
- Музыканты? Сюда, пожалуйста. Вы пока отдыхайте.
Закуски и напитки на столах. Я скажу, когда начинать.
- Мы, вообще-то, на работе, - мучительно произнес
Альберт. - Нам нельзя, - добавил он, затравленно
глядя в зал. Моряк похлопал его по плечу.
- Как это у вас говорится? Пей, да дело разумей?
- Нельзя, нельзя, - бормотал Альберт.
- Ничего, - усмехнулся моряк. - Бог не выдаст, свинья не съест. -
И, очень довольный собой, он покинул Альберта.
- А чего отказываться? - сразу заворчал Бубукин. - Я,
например, с утра не жравши.
- Сытый голодного не разумеет, - подхватил Шапиро. -
Пойдем, Сашок, посмотрим, что они там предлагают.
Предлагали во множестве всякие возбуждающие закуски,
бутерброды с лососиной, но главное - разливанное море
спиртного: водка, виски, джин, бренди и еще что-то
непонятное в черных пузатых бутылках. /Как потом
дознались, ликер/.
- Да, - восхищенно процедил Бубукин, - проклятый
капитализм. - И тут же свернул голову "Белой лошади".
- Чуваки, чуваки, не сейчас - осаживал Альберт,
норовя отнять "Лошадь" .
- Да мы немножко, по стопарику, для согрева души, -
шерился Бубукин. Альберт понял, что настаивать
бессмысленно. Он только вздыхал и горестно качал
головой.
- Чувачки, - победно объявил Лева Клюев, - я только
что из сортира. Глядите. - Он открыл ладонь. На ней
лежал кусочек мыла. - Там навалом "Пэл-Мэла" и еще
чего-то типа нашей "Свежести".
- Так ее ж пить можно, - радостно загоготал Бубукин.
"Пэл-Мэл" ходил по рукам.
- Клево пахнет. А мы чего ж? Веди, Сусанин. - И все
кинулись за Клюевым.
Конецкий остался один. Невеселые мысли бродили у
него в голове. Да, услужил Панькин. Машинально
наклонил он початую бутылку. Механически, не различая
вкуса, проглотил бокал виски. Горячая струя обволокла
горло, провалилась в желудок, выбила злую слезу. Э,
все одно нехорошо, и Альберт глушанул второй стакан.

- Вы готовы? Сейчас будем начинать. - Тот же веселый
молодой офицер улыбался навстречу пригорюнившемуся
Конецкому.
- Только я уж вас попрошу: играйте что нибудь свое. -
Альберт хмуро кивнул, оглянулся, увидел
возвращающихся музыкантов. Черные лампасы их казенных
штанов выгибались на манер галифе. Нахапали, сволочи,
утвердился Альберт.
- Разрешите проводить вас в зал, - напомнил молодой
человек . Едва успели пройти они к роялю, как со всех
сторон распахнулись двери и толпы разряженных гостей
двинулись к столам. Еще не старый седой человек
произнес краткую речь и двери вновь растворились.
Смуглый офицер, с бегущим вниз золотом эполет,
подошел к столу, обнажил саблю и ловко разрезал
громадную индейку. Гости всколыхнулись. Шампанское
зашипело в тонких бокалах. Праздник начался.
Уже отыграли полвечера. Один из гостей выпросил
тромбон, ловко стал подбирать "Катюшу". Бубукин
ринулся в зал, с ходу зацепил красивую рыжую даму.
Затевались и угасали совместные пляски, налаживалось
хоровое пенье. Праздник медленно выдыхался.
Утомленные дамы освежались ликером. Джентльмены
налегали на бренди. Один Бубукин кружился со своею
партнершей. Ноги не совсем его слушались. Дама,
смеясь, грозила ему пальчиком. Бубукин мычал
радостно, норовя прижать ее еще крепче. На излете
последнего такта заступил он на бархатный шлейф и с
блаженной улыбкой растянулся на вощеном паркете.
"Пэл-Мэл"брызнул из опавших его галифе. Альберт с
отчаянием отвернулся и закрыл глаза. Когда он их
открыл, Бубукин, растопырив два пальца и крича нечто
совершенно непотребное, лез к рыжей даме. Два дюжих
негра висели у него на боках. Альберт со стоном
закрыл лицо руками.
Но все в этом мире имеет конец. Инструменты были
сложены. Молодой офицер проводил музыкантов к выходу.
Он персонально благодарил каждого музыканта, крепко жал руку,
желал всего хорошего. Последним ковылял Бубукин.
Несколько замешкавшись, он подал руку. Но протянул ее
не свободно, а прижав локоть к боку. Американец,
усмехаясь, энергично простился. Бубукин закаменел и
тут же из его подмышки выскочил кусок торта. Ничуть
не удивившись, офицер постучал в дверь. Тотчас вышел
негр в белом фартуке с совковой лопатой. Подцепив
раскисший торт, он бросил его в ведро. Альберт
рванулся к выходу. Все тот же дородный страж
пересчитал ансамбль.
- Ну что, музыка? Поели - попили ?
- Нам нельзя , - сумрачно возразил Альберт, - мы на
работе.

*МОМА - Московское объединение музыкальных ансамблей.

УСПЕНИЕ



Приходил по ночам косматый, босой, с опаленной кожей. Стоял черным
столбом, глядел огненным глазом, пока белесый рассвет не вымывал его темной
фигуры.
- Господи! - замирала Доня, - Господи! - И тянула щепоть к иссохшей
груди. Тяжелы были руки ее в эти дни и строже затененней лик Николая
Угодника.
На Обретение Честныя Главы Предтечи и Крестителя Господня Доня надела
валенки с новыми галошами. Томный печальный воздух стоял у избы, у заметов
пасмурного снега. На покинутой дороге не выглядывалось живой души. Там
сиротствовала одинокая береза да отпотевшие задумчивые кусты. Колышки и сами
давно осели в задумчивость, наглухо перекрестились заколоченными окнами.
Много изб раскатилось, полегло усталыми бревнами. Доня, да Поликарповна, да
пятидесятилетняя "девка" Варя Каблукова - вот и все ее выморочное
душестояние. Звали, правда, их селиться на ферме, где работала Варя, но там
было грязно, шумно, синие мужики с перепоя.

XXX

Доня вздыхала, водила мутными куриными глазами по пустой дороге, по
кривой фуражке горбатого пугала, по избам, цепенеющим в рыхлом снегу. Ей
очень хотелось загодя увидеть Варю, обещавшую принести чудотворный корень -
ихтион. Замучило проклятое наваждение. Доня выходила несколько раз, увидев
Варю только к сумеркам. Варя подошла, держа на руках кулек из одеяла. Такой
большой, удивлялась Доня, проходя в избу. Варя развернула одеяло. На самой
его середине, там, где вылезала вата, лежал крохотный поросенок. Был он
нежен телом, покорен и тих.
- Вот тебе Сенька. Будем на Рождество со свининкой.
- А корень? - Варя пошариле в юбке и протянула белую тряпицу.
- Ихтион заваривай в новолунье. На березовом огне, в чугуне, на самом
дне. Да наговор твори, как учила. А принимай две ложки ввечеру. Как сумерек
падет, так и принимай.


XXX

По воскресеньям собирались пить чай с брусничным листом, гадали, поминали
церковные праздники. Поликарповна приходила с баяном и Кир Иванычем, еще
одним незабвенным обитателем. Года три тому заезжие рыбари пьянствовали и
безобразили. Был при них и щенок, поили его водкой, звали Кир Иваныч. Одним
похмельным утром вся ватага поднялась и, перетоптав огороды, бросилась в
свою плоскодонь, хрипло матерясь, разобрала весла и загребла по течению. Кир
Иваныч не знал этой оказии. О ту пору был он в лесу, измышляя себе
пропитание. Долго носился он берегом, долго плакал у пустой воды. С тех пор
он нисколько не вырос, а только раздался вширь и хвост зевернул еще круче.
Когда-то, до последнего разора, Поликарповна работала в клубе. Там
выучилась она петь и играть "на музыке".
" Утро красит нежным цветом стены древнего Кремля..." - бывало заводила
она. Но Доне песня не нравилась. Тогда переходили на птичий репертуар: пели
про соловья, пели про журавля, про орленка, икоторому Доня тоже делала
оппозицию. Нет, раньше песни гуще были, вздыхала она.
Все это время Сенька лежал на чистом рядне, похрюкивал, тело его ходило
розовой складкой. Он уже порядочно вырос, доставал до лавки, охотно зарывал
пятак в холщевые юбки, требуя внимания и ласки.
Никто уж и не поминал начальных планов зарезать его к
Рождеству. Иногда, возбуждая неудовольствие Кир Иваныча, Сеньку баловали
в три руки: чесали ему загривок, теплое пузо, гладили окорока. Он тут же
валился на спину, рыло его распускалось, из розовых десен выбегали молочные
клыки.
- Сенька, Сенька, Сенюшка, накопай нам денежку, - теребила его Варя
Каблукова.

XXX

В этот день Доня проснулась рано, от вороньего орова. С Волги поднимался
туман. Три фигуры зыбились в мутном окне. Одна из них постучала в окошко и
полезла на крыльцо.
- Эй, хозяйка, рыбаков принимай-ка, - подмигнул Доне огромный детина с
круглым курносым лицом.
- Нам бы картошки и огурца... променять на рыбца.
- Нет у меня огурцов. А картошки сколь же вам надо?
- Хватит ведра погулять до утра, - усмехнулся курносый и вновь подмигнул.
Сенька, теплый и розовый, вышел из угла.
- Ишь какой гладкий. Когда в колбасу?
- Иди, Сенька, иди, - рассердилась Доня. Совсем ей не нравились эти
подмиги.
- Держи, бабуля, судачков. Забыла, небось, когда и пробовала.
Доня вынесла картошку и вернулась в светелку. Она видела, как все трое
свернули к заброшенной избе Чаликова. Толкнули дверь. Дверь не подалась.
Чей-то сапог вынес ее в сени.
- Матушка, Царица Небесная. Вот привел Господь не нашу голову, - тихо
запричитала Доня. - И сказаться некому.
Вечером у Чаликова пылал огонь, гремели песни, что-то переламывалось,
весело и зловеще. И чем громче распалялись песни, чем неистовей широкие тени
метались в окне, тем сильнее замирало у Дони сердце и сами собой немели
бессильные руки.
Сенька, против обыкновения, тоже был скучен и не притрагивался к
разваристой свежей похлебке. Он все топтался у дверей, и Доня знала, что ему
бы надо наружу. Она не решалась его выпускать и не могла придумать, что же
ей делать. Неуверенно подвязала она платок, неуверенно накинула кацавейку.
Сенька ткнулся о ее шершавую руку.
Все-таки она решилась его прогулять и заодно навестить Поликарповну. Варя
застряла на ферме, а Поликарповне что-то вступило в спину, и она
"исправлялась" на печи.
Ходу до нее было всего шесть дворов, но идти приходилось мимо
"разбойников", оравших далеко разошедшимися голосами невесть что.
На крыльце было продувисто, сыро. Мелкие слезы точились с черного неба.
- Эк их разбирает, - сморщилась Доня. - Царица Небесная, пронеси!
И она неслышно засеменила мимо ходуном ходившей избы.
Вдруг дверь, сильно выбитая наружу, повисла на одной петле. Ветер
подхватил ее и стал оборачивать вокруг засипевшего железа.
- А, бабуля, - радостно заорал давешний круглолицый детина.
- Ты чего в такую пору шляешься? - сурово обратился к ней другой. - Твой
боров? - вдруг заприметил он Сеньку. - Оченно будет нам кстати. А ну, давай
его сюда. - И, загремев сапогами по мокрым ступеням, бросился ловить Сеньку.
- Куда, куда, ирод! - выставляя непослушные свои руки, запричитала Доня,
спеша ему наперерыв.
- Минька, - оставь бабулю, - засмеялся круглолицый. - Оставь.
Минька ожег его черным горячечным взглядом.
- Смотри, старуха, не проголосись. Гневен я, хряпну раз, дух из тебя
выпущу.
- Ирод, ирод! Погибели на тебя нету, - не помнила себя Доня.
Минька схватил ее за кацавейку, страшные губы его растянулись.
- Ах ты, божий одуванчик, - пропел он пьяной скороговоркой, держа ее
мертвым прищепом и мотая из стороны в сторону.
- Минька, не балуйся, оставь бабулю, - опять засмеялся круглолицый, и,
протянув свою громадную руку, зашвырнул его на крыльцо.
Вылез из избы и третий обитатель, но действия никакого не учинил.
Доня никак не могла отдышаться, ноги ее совсем не держали. Минька, между
тем, поднялся и, вынув нож, пошел на обидчика..
- Вон ты что, - задумчиво произнес тот, страшным ударом вбив его в землю.
- Федор, прими, - кивнул он невозмутимому приятелю и ушел в дымные сени.
Доня не знала как попала она в избу. Руки ее тряслись, воздух с трудом
заходил в пересохший рот. Сенька топтался рядом. Кое-как скинула она
кацавейку, кое-как дотащила себя до постели.

XXX

Ночью сердце ее обернулось в груди, и она проснулась. Он стоял в том же
углу, косматый, босой, с опаленной кожей. Ветер шевелил складки его плаща,
завитки угольной бороды. Кроток, отрешен был его взгляд. Доне совсем не было
страшно. Лёгкой сухой поступью двинулся он к изголовью.
И вложил в нее свою прохладную руку.
И успокоил сердце.
И повел за собой светоносной дорогой.












Долгий зимний день



Сапоги оказались свободны. Он вбил в них пару деревенских носок,
шевельнул пальцами в обретенной плотности, подхватил лыжи. Качались фонари.
Звездилась изморозь. Ветер высвистывал у чугунных решеток. Наледи черной
патокой растекались с Сопливой горки. Днем бушевала там горластая молодежь.
Крепко щипало лицо. Холодило ноздри. Он не стал ожидать троллейбус. Качнув
плечом, осадил рюкзак, зарысил по Садовой.
У помойки Гаврила лопатой стучал в забор Пищеторга. На заборе висел
Васька, мордатый его сожитель, погубитель окружных кошачьих сердец. В мусоре
рылась Королевна. Гаврила обернулся, отложил лопату и "сделал под козырек".
Королевна как обычно ласково глянула из наверченного тряпья. Он улыбнулся,
весело кинув в тусклыми огнями набухший рассвет левую руку.
Что ж, вроде бы день разыгрывался с правильной ноты, и чем тверже месил
он снежную верть, тем светлее, тем легче становилось на сердце. Каждый двор,
мимо которого он вышагивал, зазывал в отбытое. Каждый дом вглядывался в
лицо.
22/39 - через ампирные его двери подымался он в квартиру Таврова,
громадную, полную шоколадной тьмы, сундуков и внезапного света распахнутой
комнаты. Где теперь этот Тавров? Скулы его выпирали как два кулака. Темный
огонь замирал в сарматских глазах.
Сберкасса. Вязь казенного серебра на зеленом всполохе. Полуподвальные
барышни, отчужденные стеклом учреждения. И мерзкое слово жировка. Вроде бы
на исходе 60-х бледных барышень утеснило "Пиво". Послушники академии Фрунзе
припадали охотно там к пене.
Да, но пора пересечь Пречистенку, проскрипеть мимо окон галантереи с
пунцовыми лентами, заблудшими в них гребешками, одолеть, наконец, стрелецкую
площадь полковника Зубова.
Вот и Клуб служителей торга. Он явился меж чревом продмага и пожилым
заведением восточных конфессий. Был приятен невидным фасадом, вытертым
бархатом кресел, строем небесных портьер. Там вечерами маняще плыли огни и
дрожали в шелковом лаке "Стейнвея". Прямо в рояль выходила дубовая дверь. На
ней висело одно железное слово "Администратор".
Брались билеты только зимой. В прочее время - опадали плодами незрелыми с
горькой вишни во внутренний дворик. Тут-то и подгребался Администратор. Но
иной раз, счастливо одолев преграды, выходили к буфету, долго, до третьего
звона лизали мороженое, теплое пили ситро...
Он дошел до Смоленской, где уже наворачивались первые алкаши. Снова
прикинул, не сесть ли в троллейбус, но инерция хода несла к триумфальным
колоннам. Мост Бородинский \и Крымский\ любил он особенно нежно. От
Москвы-реки дул слезу вышибающий ветер, и он отвернул лицо ровно настолько,
чтобы ухватить влажным глазом голубые вагоны метро. Они бежали с правой руки
по параллельному метромосту. Приземистая громада Киевского вокзала светилась
в пунктире еще не погашенных фонарей. Он сунулся в прорезь кассы, сгреб
размененную мелочь. У покрытых инеем автоматов, взял билет до Бекасова. Туда
и обратно. Электричка отходила в 7:33. Озабоченный люд теснился со всех
сторон. Мешки, баулы, чемоданы мяли сапоги, заходили в бока. Толпа пронесла
его по ступеням, приземлила у "серебрянки": мерцающего, хромом текущего
расписания поездов. Геша уже присутствовал, картинно опираясь на небрежно
связанные лыжи.
- Юрок, пива? - протянул он бутылку.
А ладно был устроен Геннадий: от боковым наплывом пришедшейся шапки, до
особым манером подверченных яловых сапог. Охотничий нож и пачка "Примы"
гляделись из кокетливых их бортов.
- Пива? - повторил Геннадий закуривая.
- А где Игорек, Федор? - отстраняя бутылку спросил Юрий. - Много приняли
вечор дорогие товарищи?
- Приняли. В плепорцию к потребностям.
- Что ж, обождем. Поспешать не будем...
- Ибо спешили и насмешили.
- Игорек приползет.
- Лечить урон организма.
- Да и Федор, хоть бы и принял с утра.
- Конечно, принял. Я ему звонил. Он уже "освеженный".
- А Виктор Викторович? Сон, правда, там бешеный.
- Сон имеет, - согласился Геша, передав пустую бутылку дежурной старухе.
Старуха, подхватив ее бережно, отсеменила в угол.
- Но побеждает, - указал Юрий на косвенное приближение громоздкой фигуры.
В лице ее, сонно-прищуренном, было несколько горести.
- Витек, пива? - Геннадий уже откупоривал следующее "Жигулевское". Виктор
Викторович без слов протянул руку.
- Как спали? Не тревожились дурными видениями?
- Мешаешь товарищу заглотить пива.
- Дело святое. Да он уж вперед заглотил?
- Коньячку, - согласился Виктор Викторович.
-Полиглот! - одобрил Геннадий.
- Федор, - объявил Юрий.
Точно, Федя совершенно просто улыбался товарищам. Щеки его, румяные с
перепоя, несколько засеклись, необъятные жестяные портки колотились в худые
ляжки.
- Господа, я хочу сообщить вам наиприятнейшее известие, - и Федор, разом
нырнув в карманы, извлек по паре "Московской".
- Какой ты... своевременный человек, Федя, - обнял его Геннадий.
- Осталось десять минут, - кисло сообщил Виктор Викторович.
- А Игорька все нет. - Геша поднял рюкзак.
По нерушимой традиции ввалились в третий вагон. Посередке, у теплого
калорифера Игорек спал на лавке. Голова его в лохматой ушанке открыла глаза,
руки - откачали в воздухе знаки привета.
- Пулеметная команда к бою готова, - доложил Федя, вынимая бутылки. Все
кинулись в кружки. Юрий было пытался противиться. Да кто ж его слушал.
Сперва народ лениво натягивался в вагон, потом побежал. Захлопали двери
тамбура. Вскипел матерок. Платформа качнулась. Федор наполнил кружки.
- А что, Федя, много чего ухватил за что подержаться?
- Ухватил. Одну вдовушку. Нога у ней толщины непомерной.
- А другая-то есть?
- Имеется.
- Но несколько хуже?
- Нисколько. Нисколько не хуже. Даже наоборот.
- Гляди, аж румянится от восторга.
- Плохо ли?
- И прочая снасть в порядке?
- Экий ты, Геша, человек верченный. Федор о ноге нам не все еще доложил.
Куда бежишь? Всякой песне есть время. Извини ты, Федя, прыть его окаянную.
- Что ж, размер 37, а к бедру аж до слез расширение. Обхватить и умереть.
- Нет, Федь, ты еще поживи.
- Это все от евонного худого состава. Добирает мясца. Да, Витя?
Но Виктору Викторовичу такие разговоры совсем не нравились. Верхняя губа
его подъезжала к самому носу, щека дергалась, взор отворачивал к заоконным
снегам.
- У меня есть девочка, - Игорек скинул ушанку, - зовут Света. Прекрасные
сочинения пишет. Ногой. - Он пошарил в рюкзаке, вынул тетрадь.
-- В "Протезном" вообще много талантливых детей. Вот, не угодно ли?
Называется "Гриша".


ГРИША


"Однажды мне было очень грустно. Я часто плакала и мама купила мне
геккона. Геккон - это маленькая ящерка. Очень красивая. Я сразу его полюбила
и назвала Гришей. Гриша жил у меня в пенале. Мама сказала: почему бы тебе не
вести дневник наблюдений? Ты много узнаешь о гекконах, а потом расскажешь
друзьям. Я согласилась и с утра стала записывать.
Утро. Гриша весело бегал по столу, грелся на солнышке. Мама принесла ему
воды и сухих мушек.
Обед. Гриша умер.
Весь день я проплакала. Мама меня утешала. Она говорила, что Гриша еще
был маленький, что он ничего не чувствовал. Я тоже маленькая, а мне было
очень больно. Мы завернули его в чистую тряпочку и похоронили во дворе, там
где всегда бывает солнце. Ведь он его так любил! И я любила Гришу, а теперь
его нет. Что же мне делать? Ведь надо ж кого-то любить.
Ученица 5-го класса спецшколы 7 Света Нестерова."
- Бедный ребенок, - сказал Федя.
- Бедный Гриша.
- За ушедших, - приподнял Геша кружку.
- Селятино, - разнеслось по вагону, - следующая остановка Рассудово.
Федор встрепенулся.
- Игоряша, у нас всего две бутылки. Необходимо срочно высадиться в
Рассудово, усилить боезапас. - Игорек тотчас натянул шапку.
- Неужто не обойдемся двумя бутылками? - нахмурился Юрий.
- Э-э, трезвенник. Ничего-то понять не может в хорошем деле.
- Я остаюсь, - решительно сказал Юрий. Виктор Викторович тоже не
двинулись.
- Пулеметная команда, вперед, - закричал Геннадий. Гремя лыжами, Федя
ринулся в тамбур.
-- Встретимся у огня, - обронил Виктор Викторович.

Юрий обстучал сапоги, расправил крепления. Лыжи его были коротки, широки.
Он не менял их с тех пор, как погибла сестра. Ее лыжи. И ее крепления.
Только перевинтил под свою ногу, смазал замки, да перебил дыры в
закоржавленных кожаных ремешках. Сестра провалилась в трещину, на Памире.
Сутки лежала с переломанным позвоночником. Там, на дне каменного мешка.
Никто точно не знал, когда она умерла. Он был на охоте, в далеком
Колотилове. Письмо искало его больше месяца.
Снег просел у платформы, смерзся с угольной пылью. Топтанная тропа
уходила в деревню. Виктор Викторович прорубил воздух, указал направление.
Юрий вышел вперед. Заступил целину. Выбросил первый пушистый снег. Лыжи
скользили легко. Палки вымахивались без усилий, крестили путь. Ветер развеял
туман. Солнце беспечно гуляло по синему небу. Лес подходил то справа, то
слева, словно примериваясь, пока не закружил со всех сторон. Иногда, там где
солнце выжигало наст, Юрий проваливался по колено. И улыбался. Он любил
снег, любил заколдованный холодом лес, тяжелые ели. Но особенно любил он
замершее подмороженное время. То хрустальное безмолвие, где неслышно
взрываются снежные облака. Сначала задумчиво скользят они с ветки на ветку,
постепенно набирают ход и вдруг рассыпаются радужной пылью.
Миновали просеку. Вышел вперед Виктор Викторович. Лыжи его были узки.
Снег он утюжил как броненосец. Живность им не встречалась, кроме пары ворон,
мертво застывших на черной еловой вершине. Наст же хранил мелкий бисер
полевок, петли заячьих игрищ, в нитку тянутый лисий побег. Даже прочерк
маховых перьев тетеревов. Кто их взвихрил из сторожкого сна? Лось ли, лиса,
пьяный выстрел - кураж браконьера? Юрий испытывал слабость к этому виду
куриных. Первое ружье, первая охота. В Петушках. Затейлива была его
одностволка: в резьбе, в вороненых картинках. Будто бы пойнтер нес утку в
глухих камышах? Или смотрел на летящих в свободном полете? Сколько их было
потом! Петухов черно-ярых, надменных, пестрых тетерочек с круглыми в страхе
глазами...
Из-за круглого этого страха он и бросил охоту. И еще из-за лося. Егеря
добивали его в упор. С какою безумною мукой вращался в кровавой сети его
белый глаз! Как последним дыханьем хватал он мороженый воздух! Как агония
дергала мышцы его живота! И пытался все егерь ножом допилить трепетавшее
горло...
Юрий помотал головой, опрокинул плечи, упер в них палки. Виктор
Викторович не оглядываясь выжимал лыжню. Ветер утих совершенно. Солнце
звенело в ледяных иглах. Виктор Викторович еще с полчаса торил тропу. Под
широкою елью, он кинул рюкзак на перевитые корни, потянул рукавицу, осел и
вывинтил флягу. Следом извлек из карманов фасонистый нож, хлеб, ветчину, сыр
"Пикантный".
- Не возжелаете? - флегматично приподнял он флягу.
- Отчего же, тем более с сыром.
- Пикантным, - уточнил Виктор Викторович.
Юрий сбросил лыжи, принял стопку, принял и хлеб с сыром.
- Я думаю, - медленно сообщил Виктор Викторович, - пулеметная команда
пала в снегах.
- А я так уверен: одолевает пространство.
- Федор плох был с утра.
- Федор силы имеет немерянные. Помню - бежали лыжней. От Звенигорода. В
звоне ночной электрички. В столбовом ее вихре. Летел соколом. Я надрывался
за ним поспешая. Федя! Да где взять слова...
- А не надо слов, - сказал Виктор Викторович и налил по второй. - Наши
слова ничего не стоят.
И снова был снег. И безмолвие. И след, одинокий в лесу. В полдень кончили
тропить целину, вышли к реке. Там, за вторым изгибом, была их поляна.
Огонь. Багровые угли, отдающие последний свой жар. Отмигавшие, остывшие,
рассеянные. Огонь. Юрий шевелил угасавшие недра, кормил сладким, только что
разваленным деревом. Елка, береза, ольха...Он подкладывал их согласно
природе огня, согласно одушевленной его стихии. Наконец он обрушил пылающие
перекрестья. Сгреб разбежавшиеся угли. Затесал два бревна. Уложил их на
жароносное ложе. Вывернул из рюкзака мятую кастрюлю. Набил ее снегом. Снег,
мгновенно провалившись, зашипел на огне. В мутной воде забродили иглы. Он их
вылавливал ложкой.
Виктор Викторович снисходительно чистил картофель. Лук и перловку Юрий
уже запустил в кипящую воду. Следом он перец сгорстил, три листка
ожестевшего лавра. Вспомнил о покинутой моркови. Быстро протер ее льдистой
подтаявшей крошкой. Виктор Викторович распластал и ее заодно с картошкой.
Оставалось добавить тушенку. Но тут спешить было некуда. Виктор Викторович
протянул флягу.
- Можно, - согласился Юрий. - Рекомендую закусить салом. Достоинств самых
удивительных.
Виктор Викторович молча нарезал сало. Корочка дышала чесноком, хрустя под
фигурным его ножом.
- Ваше здоровье.
- И ваше.
Они соединили кружки. Юрий помедлил, влил коньяк в трепетавшее горло.
- Закусывайте, Виктор Викторович, закусывайте. Выпить кто ж не сумеет.
Юрий поднялся. Зацепил прутиком крышку. Сытый пар застолбил в лицо. Он
отпрянул. Уголком топора вскрыл банку. Завинтил нож в морозном желе. Вскоре
суп сняли с огня. Юрий наклонил кастрюлю, въехал ложкой в мясной развар.
Виктор Викторович споро подставил миску...

Водки в Рассудово не оказалось. Федя огорчался. Пришлось взять десяток
бутылок "Молдавского". Пробовали его на катушке с кабелем. Сразу за
магазином. Черный пес извертелся, прося колбасы.
- Отдыхай, - сказал Геннадий, протянув ему колбасных обрезков. Пес не
унимался. Игорек отодвинул его сапогом.
- Игоряша, зачем ты не любишь животных?
- Я, Геша, люблю колбасу. А животные мне ни к чему.
- А гуманизм?
- И гуманизм.
- И муравъед, - сказал Федя, запрокинув кружку.
- Ужасный, страшный человек. - Геша придвинул бутылку к кадыкастому
горлу. - И это мои товарищи! И это мои друзья! Ближе которых не сыскать во
всем белом свете! Ну почему я должен быть с вами?
- А потому, - обнял его Игоряша, - что ты нам нравишься.
Прямо от катушки стали на лыжи. Тропа петляла, леденела колдобинами, да
лень было обходить всю эту музыку. Кое-как перебрали железку, одолели
пологий бугор. За бугром молчал дачный поселок: кубики сборных домов,
перевитые редким забором. Грустно стояли они в нетронутой зимней
заброшенности.
- Тесно живет русский народ, - огорчался Геша.
- Но с затеями, - кивнул Федор на богатые наличники.
- И куда ушла его сила? - все дознавался Геннадий.
- В наличники, - сказал Игорек, затрусив вдоль забора. - Федя, - махнул
он палкой, - натягивай к лесу.
Первую пулеметную точку сразу и отрыли за лесом.
- Коси в три ствола, - объявил Федор, вручая каждому еще не остывший
боезапас. Он не трудился снимать лыжи.
- Частым огнем по позициям противника, - согласился Геша, выскребая
пробку.
Игоряша устроился капитально: ровно умял снег, скинул лыжи, выстелил в
запас телогрейку.
- Что толку переть на рожен? - вопросил он недвижный воздух. - Главное -
уничтожить противника. Чтоб не бултыхался. - Тут же, единым духом он и
выхлебал всю бутылку. Оглядев обретенную пустоту, Игоряша провел языком по
еще влажному горлышку и с силой воткнул его в снег...
Водку расстреляли в круговой обороне. Федя не имел силы подняться.
Предлагал погибнуть с честью. Геша был не против.
- Я велел Наталье в гроб одеть теплые вещи.
- Не забыть "Приму", - вздыхал Федор.
- И "Приму", - прикрыв глаза, кивал Геша.
Игоряша качался. Он не хотел их слушать. Он искал равновесия в нетвердых
ногах.
- Игоряш, Игоряш, - затихая бормотал Федя.
Все-таки было холодно. Солнечно, ясно и холодно. Огустевшая тишина.
- Геннадий, поднимай Федора, - загробно сказал Игоряша. - Поднимай, плохо
будет.
Федя ознобно стучал зубами. Лицо его было синим. Игорек подкатил к нему
боком, вырвал из снега.
-- Может, костер? - неуверенно предложил Геша...

За полдень Юрий обеспокоился. Он выходил к реке, наставлял ухо вдоль
ровных ее снегов, всматривался в застывшие повороты. Та же пушистая тишина,
строгие ели, хоровод голубых теней. Он возвращался к огню, опять выходил к
реке, опять возвращался.
- По такому холоду, - усмехнулся Виктор Викторович, - они быстро
проветрятся.
- Если не успеют замерзнуть, - возразил Юрий. - Я только и надеюсь на
Игоряшу. Федор, да и Геннадий просто лягут и закроют глаза.
- А пелись силы немерянные, - заметил Виктор Викторович.
Юрий задумался, глядя в огонь. Ровно горели поленья. От костра веяло
уютом, одушевленным теплом. Наконец, он поднялся, отряхнул лыжи.
- Пробегусь им навстречу.
Виктор Викторович молча кивнул.
Он торопился, срезал углы, рысью взбегал на пологие взгорья. Даже тупые
его коротышки под уклон летели со свистом. Широкой петлей захлестнул он
возможный след, но свежераспаханной лыжни все не попадалось. У просеки он
резко подался влево и еще раз - на косом перекрестке.
Он бежал уже около часа. Прямо на Рассудово. Просека вынесла его на
опушку. Перед ним лежал дачный поселок.
Непонятно, как мог пропустить он след. Но он его пропустил. Только здесь,
у колючих заборов, пересек он изломанный наст. Крутанув головой, он понесся
обратно. Вот их начальная залежь. Ни бычков от сигарет, ни бутылок. Значит,
Игоряша был еще тверд: подсобрал мусор и кинул в мешок. Чисто, нетронуто
чисто. Вторая залежь явила следы неприбранности: окурок "Примы", куски
сургуча, жестянки, печатающие винное горло. Выходит водки они не достали.
Едва ль хорошо. По такой холодрыге вливать в организм кислятину...а уж
пиво - так просто погибель.
Третье логово - полный разор. Выпахали как трактором. Даже, кажется, нож?
Точно, Гешин ножик с бегущей лисою. И "Молдавское". Вот чем они заливались.
Он развернул палкой другую бутылку. "Московская". Да. Здесь отстрелялись
полностью. Лыжня резко заломилась, пошла в два спотыкливых следа. Юрий
оглянулся. Тусклое солнце почти катилось по горизонту. Грустны были его лучи
и все покорней, все беззащитней молчали деревья.
Теперь, когда холод всерьез защипал его губы, он был рад даже этой
спотыкливой лыжне. Проседала она глубоко. Острые края наста царапали сапоги.
Еще можно успеть. Было б славно нагнать их почти у костра. И он, бросая
палки далеко вперед, побежал так скоро, как только мог. Сумерки гнались за
ним по пятам. Потревоженные кусты смаху били воздух за его спиной.
Мелькавшие стволы сплотились как органные трубы. Он летел, весь отдавшись
движенью, дико обрушиваясь в ямины и с еще большей яростью высвистывая на их
края. Силы были безмерны, полет неостановим. Почти полная тьма окружала его.
Только слабо светилась тропа и там, где она размывалась в ночные тени, сияла
звезда.
Удара он не почувствовал. Мгновенный треск раздираемой древесины, холод
снежной пыли на горящем лице, сбой пружинящих палок. Его опрокинуло на
спину, вырвало палки, погрузило в провальный снег. Он затаился, слушая свое
тело. Вроде бы все было на месте. Поднял ноги, увидел расщепленный конец
правой лыжи.

Федя, накинув ватник, сидел у огня. Лукавый глаз его косился в сторону
Игоряши, прилаживавшего к подогреву непомерный пласт грудинки. Устроив
грудинку, Игоряша в свой черед глянул на Федю. Прижав кружку к багровому
веку, он почти уперся в Федора тупым дном. Он делал ему "глаз".
- Несознательный ты человек, Федя, - вздохнул Игоряша. - В такой мороз
грудинка - первейшее дело. Взгляни на себя. Ведь в тебе тела нет. Одна
только кость. А костью, Федя, мороз не возьмешь.
- Мы здесь согреваемся, а Юраша наш след топчет, - размышлял Геннадий,
поджаривая портянки.
- У каждого свое дело.
- Добрый самарянин, добрая душа.
- Добрая, добрая. Добрая, добрая, - притопывая запел Игоряша и потянул
грудинку. - Да ему только в пользу одну. Во-первых, трезвому и сытому по
погоде такой хорошо разбежаться, во-вторых, упражнение чувств. Плохо ль?
Пьяных спасенье товарищей, в окаянных снегах замерзающих? Как скажете,
Виктор Викторович?
Виктор Викторович зевнул, и ничего не сказал.
- Ну и ловок же ты, Игоряша! Ну и...
- Да вот, не угодно ли. Самарянин наш в славе грядет.
Юрий с последним толчком въехал в мерцающий круг. Геша вскочил. Выхватил
головешку. Запел, выписывая огненные кренделя:
- Петровичу Юрию слава. Ликуют друзья и держава. Ликуют и божьи коровки,
какой он проворный и ловкий. Он честен, он благ, его любит народ. Ни водки
ни пива он в рот не берет. Жуки, комары, таракашки щадят его белые ляжки...
- Куда запел? Не лето.
- А нам на...ть на это.
-- Вот вам бутылки, - оборвал музыку Юрий и скинул рюкзак. - На сдачу.
Стар стал, Игоряша. Не следил ране так по белому снегу.
Он нагнулся, отомкнул лыжи.
- Э-э, а где конец потерял?
- В пень залетел. Уж совсем недалече.
- Не бери во внимание, - обнял его Федя. - Хорошо что по следу пошел. По
безалаберью нашему пропасть ничего не стоит.
- И очень просто, - подтвердил Геша, стуча головешкой.
- Чай пить будем? - улыбнулся Юрий. Виктор Викторович протянул ему
кружку...
Пламя трепетало, обнимало, шептало. Он был не в силах противиться его
ворожбе. Завертел ветер. Раскружил хороводы искр. Стал дракон на малиновых
лапах. Протянул язык к ледяным ветвям. Загудел, засверкал, заплясал. И
рухнул. Колыхнул столбом огненной чешуи. Разметал чернильную ночь. Стих на
миг в голубых перемигах. Но много еще оставалось в нем нерастраченной силы,
много душистого жара и того первородного таинства, ради которого Юрий готов
был смотреть на него всю жизнь.

















ВСТРЕТИЛ



- Баб убивает. Топором, - базарили у пивной, - которые в красном пальто.
Кулебякин высадил кружку, прислушался.
- В среду одну на Кропоткинской кокнул. А вчера, в Померанцевом переулке,
тоже наладился. Толковал участковый, отбилась случаем. Стал он ее в подъезд
затягивать, она орать и сумкой его. По башке. Мясорубка у ней там лежала.
Чернявый сказывала. Похож на армяна.
- Брехня. Я живу в Померанцевом. У нас армян нету.
- Похож на армяна, - настаивал голос. А что живешь, так и живи. За всеми
не уследишь.
- Да зачем ему в красном?
- А ты, дура, не соображаешь? На кровь, видать, его тянет. На кровь.
Кулебякин шел к дому в задумчивости. Днями расстарался он для своей
Веруни. Достал ей дубленку. И вот именно красную. Ну, может и не вовсе
красную, а так, ближе к глине. Да он чего? Разбирать будет? Тюкнет в темя и
все дела. Кулебякин шел тяжело. Рюкзак гнул его на сторону. С дачи
возвращался он, из под Крекшина. Теща послала его за картошкой. Было жарко в
телогрейке, тесно в заляпанных сапогах. В самый раз охолонуться пивком. А
дома, глядишь, теща встретит его бутылочкой. Хотя вряд ли. В неуважении он у
тещи. Хам. А Веруня вот-вот должна подойти. Переоденусь и встречу, подумал
Кулебякин, сверачивая во двор. Он пнул завернувшую под ноги жестяную дрянь и
зарысил тореную тропою к подъезду.
Зинаида Казимировна, дама тонная, зятя, точно, держала в строгости. Верин
брак одобряла она с трудом. Женитьбу на профессорской дочери простой инженер
Кулебякин обязан был почититать за счастье. Кулебякин будто и почитал. В
Верочке души не чаял. Но что за манеры? Что за тон? И это ужасное
Ку-ле-бя-кин. Зинаида Казимировна решительно не могла с этим примириться.
Мужлан. Совершенный мужлан.
Кулебякин побренчал ключами, открыл сперва верхний, потом нижний замок.
Просунул сапог в дверь. В прихожей было темно. Из комнаты тещи бубнил
телевизор. Он скинул рюкзак, снял телогрейку и, вытянув правый сапог,
прицелился снять его мыском левого. В этот момент и появилась теща. Она
резко подошла к зятю и строго сказала:
- Николай, подождите снимать ваши ужасные сапоги. В городе творится черт
знает что. Мне только что звонила Нинель Феодоровна. Какой-то сумасшедший
бегает по улицам с топором. Держит в страхе весь город. Нападает на женщин в
красных пальто. Люди взбудоражены. Мужья, отцы, братья - все встречают своих
женщин. Так что не раздевайтесь. Сейчас же идите к остановке автобуса и
встречайте Верочку. Ну? Что вы копаетесь? Идите же, идите.
Кулебякин навернул треух и снова пошел к двери. Телогрейку надевать он не
стал: остановка рядом, да и Вере пора уже быть. Народу не было, исключая
трех старух, жавшихся друг к другу. Подошел автобус. Веры в нем не
оказалось. И еще три автобуса пропустил Кулебякин. Продрог он основательно.
Теща права, конечно же он идиот. Если Веруни не будет в следующем автобусе,
придется вернуться за телогрейкой. Подошел заиндевелый автобус. Кулебякин,
оглядев пассажиров, зарысил к дому. Тихо как тать прокрался он к двери. С
величайшей осторожностью вставил ключи. Дверь, можно сказать, открывал одним
дыханьем. И все зря. Зинаида с саркастической улыбкой встретила его на
пороге.
- Вы конечно замерзли. Что это вздумалось вам бежать сломя голову, не
одев верхней одежды?
- Я хотел как...
- Да накиньте уже вашу телогрейку, замахала руками теща. И поспешите.
Кулебякин схватил телогрейку, выскочил на лестницу. Дверь позади него
захлопнулась с осуждающим грохотом. Он ринулся вниз, едва скользнув взглядом
по пыльному, во двор глядящему окну. Тут и застыл разом. Вера вполне
хладнокровно пересекала пространство двора. Кулебякин расслабился.
Перекрестив руки и снисходительно улыбаясь, стал ожидать он супругу на
лестничной площадке. Подойдя к подъезду, Вера вскинула голову. Кулебякин
радостно простер руку. И тут же услышал ужасный крик. Сердце его замерло.
Неужели...? Гремя сапогами, он бросился вниз. Прянул под лестницу. Никого.
Вышиб входную дверь. Никого. Вера, по куриному задирая ноги, бежала к
остановке.
- Помогите! Помогите! - кричала она, путаясь в полах дубленки.
- Вера! - заорал Кулебякин, во весь дух несясь по двору. - Вера! Да
остановись же ты, дура! Это я, я, Николай!
- Помогите! - неслась Вера, не разбирая дороги.
Он едва не сшиб ее с ног. Долго тряс, приговаривая:
- Успокойся, успокойся, успокойся, - пока румянец не возвратился на ее
белое лицо.
- Я как увидела в окне мужика в телогрейке, - все еще задыхаясь,
скороговоркой говорила Вера, - так и замерла. И заорала. А когда услышала
грохот сапог... гонится за мной, чуть с ума не сошла...
- Да я же на дачу ездил. Ты что, забыла? Не успел переодеться. Зинаида
Казимировна сразу вытолкнула. Тебя встречать. Слышу крик. Думал под
лестницей тебя он схватил...Побежал, ног не чуя...
Кулебякин сидел за столом. Закуска его не интересовала. С одинаково
настороженным выражением лица, он отправил в желудок два стакана водки. Один
за другим. Вскоре корпус его осел. На лице поместилось умиротворение. Рука
соскользнула со скатерти. И целительный сон вполне овладел им.
На кухне, пылая гневом, Зинаида Казимировна гремела посудой.
- Верочка, - я всегда говорила, что твой муж идиот.
- Но, мама, чем же он виноват? Ведь ты сама отправила его, даже не дав
переодеться. Николай...
- Идиот! - убежденно повторила Зинаида Казимировна и швырнула разбитую
чашку в угол.


































ПТИЦЫН и СИНИЦЫН



Ермил Птицын оторвал тяжелую голову от сапог. Было холодно. Сатиновые
трусы вовсе не защищали от морозного воздуха, трубившего сквозь рукав
старого пальто. Брюки почему-то валялись рядом.
-- Так, - соображал Ермил, теребя рыжую щетину. - Это, значит, у Клавки
мы. А где же Ванька?
Но и тут затруднений не предвиделось. В соседнем углу приметил он корявые
штиблеты приятеля, завалившиеся к женским полусапожкам. Ермил запахнул
пальто, рысью забежал к форточке и прихлопнул ее так, что зазвенели стекла.
-- Им жарко, а меня вымаривают, как таракана.
Открыв буфет, Ермил сунул руку к задней стенке, нашарил бутыль и сразу
отхлебнул пальца на два. Худое лицо его передернулось. Занюхав большой
палец, он хлебнул еще, подумал, не прикончить ли всю эту музыку, но уже
стало радостно и тепло, и отпустило в груди, и он двинул бутыль обратно.
Вчера допивали старую халтуру. Колхоз "Заря" заказал юбилейное панно
"Встреча": Леонид Ильич Брежнев промеж свинарок и подсолнухов. Колхоз жал
масло, а на вольных жмыхах растил поросятину. Ермил, как всегда, взялся за
Леню, круглая голова которого весьма напоминала чернобровый подсолнечник.
Иван отделал ударниц в жестяных пиджаках, занавесивших полгоризонта. "Заря"
не хотела брать панно.
-- У нас договорчик, - сипел Синицын, катясь круглым брюхом на правление.
-- Рази такой-то подсолнечник бывает? Прям лес мачтовый, - хмурился
председатель Зуев, косясь на художников.
-- А позвольте вас спросить, что вы в нашем деле разумеете? Вы знаете, что
такое перспектива?
-- Ты давай не ругайся, - возражал Зуев.
-- Во всякой картине должно быть ууусиление главного элемента.
Ги-ги-гиперболизация, - встрял Ермил.
-- Сказано, не ругайся, - отвернулся Зуев.
-- Волосья отрастили, - забурчал главбух Сенькин, - а мы за волосья не
плотим.
Так и не заплатили. Иван слал "телеги" в Союз и на верх. Безответно. И
вдруг пришел перевод, и на почте вручили толстую пачку красненьких. Вот и
гуляли они вторую неделю. А нынче застряли у Клавдии Оческиной, старинной
зазнобы Синицына.
-- Ты, Ермил, не гляди на рожу, - улыбался Ванька, прикусывая толстые
губы, - зато товару...
Ермил натянул брюки, сунул в сапоги тощие ноги и зашагал на огород, туда,
где кривобоко торчала отхожая будка. Поселок жил привычной трудовой жизнью.
У пивного ларька скучали мужики. Далеко в поле среди рыжей грязи колотился
трактор. Приятный женский голос объявил: - "Передаем полонез Огинского".
Птицын раскрыл рот, подтянул трусы и опрометью бросился к дому.
-- Ванька, вставай. Пполодиннадцатого уже, сейчас по радио объявили.
-- Ты чего, Ермил, ни свет ни заря людей тревожишь? - завозился толстыми
пятками Иван.
-- Да ка-ка-кая заря? - застучал Ермил в окно черным пальцем. -
Ппполодиннадцатого. В магазин бежать надо, и пи-пиво, говорят, будет. Мужики
уже два часа ждут.
Тут из дверей бочком вышла Клавдия Ильинична Оческина. "Пудов на семь
баба!" - восхитился Ермил и, построив рожу самую сладкую, ущипнул ее за
окорока.
-- Вы-выпейте с нами, лю-любезная Клавдия Ильинична.
-- Да куда вам пить? Глаз не видать, - отвела его руку Клавка.
-- Колбасы не забыть, - беспокоился Иван, поддавая округлостью в масластый
остов товарища...
И три еще полных дня кантовались у Клавки, пока не вытянулись до
последней копейки.
Осень подошла бедно и неуютно. Кредиторы грозились набить морду. Ермил с
Иваном не высовывались из дому. Они слонялись по ветхим комнаткам, пили чай
с брусничным листом, вздыхали.
- В середу ннаша ссекция монум-монументталистов ссобирается.
Мможет ддадут ккакую нть ра-работу. Введь это ппрямо что же, нне жжизнь.
- Ермил скучно глядел в слякотную темень прилипшую к грязным окнам.
- Как же, дадут! Забыл чего прошлым разом выложили? - Синицын намекал на
большую мозаику в клубе "25-летия октября", где Ленин в буденновке с
шашкой скакал на пожилой белой кобыле. Ермил отвечал за голову и
оправдывался: - Ппонимаешь с детства ддолдонят Лленин, Лленин. Нну, уже и
лепишь автоматом. Дда и чего, у-уссы ттолько пприссобачить.
В окно крепко постучали. Иван, расплюснув нос, воззрился на пасмурные
хляби. За окном стоял Хряков, главный кредитор, высокий дядя с жирным лицом.
Обычно хмурая рожа Хрякова раздиралась самою лучистой улыбкой. Синицын
насторожился. Хряков значительно кивал головой, прижимал руки к сердцу,
радостно тыкал в дверь и с укором глядел в подозрительные ледяшки Синицына.
Хряков увидел Ермила и закивал еще более радостно. Рот его широко разевался.
- Ддавай впустим, мможет знает чего. Все оодно взять не-нечего.
- А если агрессивничать будет? Видал какие у него лапы клешнястые?
-Да ччего, я вот пполено возьму. Ввпускай.
Иван бочком просеменил к двери, покачал головой и щелкнул задвижкой.
- Вы чего же, братья-славяне, совсем меня вымочили,- запищал Хряков. Его
огромный ботинок, как диковинный жук-плывунец, быстро просунулся в дверь. -
А ведь должны до потолка прыгать.
- Чего это нам прыгать. - возразил Иван, подозрительно глядя в живот
Хрякову.
- Фуу, устал.- Хряков зацепил табурет, с его модного пальто текла
бурая влага. - Вот что, славяне, должок помните? - "Славяне" угрюмо
переглянулись.- Да нет, нет, ничего. Терпит должок, - успокоил Хряков,
машинально оглаживая пухлые щеки.
Ну, не тяни резину, идол мордатый, волновался Иван, сцепив у животика
ручки и напряженно вертя большими пальцами.
- Тты что, ннашел нам рработу?- догадался Ермил, поддергивая мятые
шаровары с "начесом".
- У вас ведь секция в среду, так? - Прищурился Хряков.
-Ну?
-Замечайте, славяне, я вам первый новостишку принес, мне первому и должок
возвернете.
- Конечно, конечно,- закивал Иван, усевшись на табурет и качая полными
ножками,
- На секции, - запищал Хряков, - вам дадут работенку. Да какую! - Он в
возбуждении вскочил с табурета, под который натекла порядочная лужа. - В
Ярославле панно выкладывать. Сорок квадратных метров.
Николаша быстро прикинул в уме : двадцать тысяч. Ааа! Он обалдело глянул
на Хрякова.- Не врешь?
- Славяне, я вам когда-нибудь туфту гнал? - Тут он строго оглядел
притихших
монументалистов. - Однако поизносились вы, поистрепались. Денег я вам
конечно не дам, но завтра подошлю кое-что.
Утром Ермил нехотя плескал воду в деревянные скулы.
- Синицыны тут проживаются? - неожиданно заорали под дверью.
- Не шуми, любезный, - возразил Иван.
Ермил, выглянув в коридор, увидел рослого парня с охапкой пакетов и
свертков. Синицын, заложив ручки в карманы необъятных шаровар, значительно
покачивался с мысков на пятки, в упор разглядывая дюжую фигуру в сапогах.
- Вот, до вас прислали, - высыпав пакеты на пол сообщила фигура. - Ну, я
пошел, значит.
Все было в пору, и костюмы и рубашки, а в громадном желтом портфеле
свиной кожи лежала записка:
"Братья славяне, помните Хрякова.
Двадцать кусков и все одинаковы.
Р.S. Великодушно после сочтемся."
Отзвенела морозами долгая зима, надулись и заспешили мутные ручьи,
разом лопнули почки и на голубых ветрах заплескались весенние облачка.
На пристани шевелилась толпа. Черное натужное тело ее свивалось и
развивалось вокруг неподвижно стоявшего Хрякова. Он строго глядел в даль
пустынных волжских берегов.
- А ну тихо,- объявил Хряков, уверенно обрывая сутолочный шум.
- Как там, видать чего, Виктор Потапыч?
- Корабль на горизонте,- зазвенел Хряков, - Бутылкины, готовь хоругвь.
Два человека в сбитых сапогах завертели палки. Ветер
полоскал кумачем, на котором, вкривь и вкось налаженное, сидело
трогательное признание:
"Дорогие Ермил и Ваня, Нижние Котлы гордятся вами."
- А странно чтой-то. Гли как идет: туды-сюды, туды-сюды.
- Дура, пороги обходит.
- Какие пороги, их Пахомов давно свел.
Видавший виды "Валерий Чкалов", жидко дымя широкой трубой приближался
как-то неуверенно и спотыкливо. Он неожиданно бросался вперед и вдруг
заваливался боком под ветер, который отрывал косицы черного дыма. Покивав
неустойчиво сивым волнам, он опять бросался вперед, пока не грянул ржавой
скулой в застонавший осевшими сваями причал. Какие-то люди плясали на
палубе. Вдруг из салона выкатилось с десяток человек. Впереди, бессмысленно
улыбаясь, выступали два матроса. На булыжных плечах их
и очень смирно сидел Иван Петрович Синицын, прижимая к круглому животику
желтый портфель. За ним несли Ермила. Он был в неизменном пальто и малиновых
штиблетах. Серое лицо его торжественно застыло. Сгрузив Птицина и Синицына,
команда отхлынула назад. Хряков выступил вперед и положил руку на портфель.
Иван его не удерживал. Заглянув в портфель Хряков швырнул его на причал и
равномерно тряся Ивана, стал причитать: - Где деньги, где мои деньги?
- Да какие ж деньги, - проворчал кто-то из толпы, - почитай от самого
Ярославля пьем. Весь пароход в мертвую уложили. Не знаешь как и доехали.
Одного коньяку сколько ящиков выжрали.
- Да ты то как в тверезые произошел? - рассмеялись на пристани.
- Как, как. Я у бочки с огурцами лежал, рассолом спасался.


















В ДАЛЕКОМ ГОРОДЕ



Дождь не переставал. Он обстоятельно стучал в давно уже вымокший плащ,
внезапно бросался на озябшие никлые липы, задирал дрожащие светлой изнанкой
листы, радостно вздувал холодные пузыри в быстрых мутных ручьях и сбегал
чугунной решеткой к равнодушным сапогам постового у финского посольства.
Михаил сунул руку в липкий карман. Сигареты безнадежно вымокли. Он медленно
стряхнул воду с тяжелого лица. Перед ним блестящий и пустой, насквозь
выдутый ветрами лежал Малый Левшинский...
Утром, когда подъезжали к гостинице, он увидел свой старый дом. Желтый,
облезлый, с чахлым садом тусклым призраком мелькнул он за окном такси. Как
давно не был он в Городе! Как бесконечно давно! Но сейчас время вспыхнуло и
сгорело, обвалилось жалким садом родного дома, разбежалось ленивыми
арбатскими переулками, забродило глухими прудами Нескучного сада. Ах, эти
пруды! Тихой осенью как сумрачно и покинуто лежали они в своих каменных
чашах. Как холодно перебирали волной багровые листья!
Он тряхнул головой, расплатился с шофером, подхватил до седин потертый
чемодан. Зачем он приехал сюда? Искать ушедшую молодость? Увидеть старых
настороженных друзей? Пощупать заграничным ботинком дырявый асфальт
Неопалимовских переулков? Он не мог, да и не хотел отвечать на эти вопросы.
Получив ключи, Михаил прошел в номер, бросил чемодан к узкой кровати,
растворил скрипучие дверцы шкафа. Потом, вплотную к зеркалу, рассмотрел
красные петушиные веки, рыжезеленые сумрачные глаза, широкие брови, с
длинными дыбом вставшими волосками, и глубокие угрюмые складки опущенные к
полным губам. В окно глядела наивная готика министерства иностранных дел. По
завиткам и балясинам он добрался до самого верха и опять опустился к
помпезным парадным дверям. Но время примирило его и с совготикой. Со многим
примирило оно его.
Было около трех пополудни, когда вышел он из гостиницы. Дождь шуршал
усыпительно. В редких витринах на бочковатых торсах пузырились серые
пиджаки, банки рыбных консервов затейливыми узорами распространялись по
пожилой серебряной бумаге. Михаил вышел на Плющиху, свернул к Девичьему
парку и зашагал пустынной аллеей с хромыми скамьями. Небольшой, темного
гранита Толстой стоял среди песочниц и качелей. Лев Николаевич стоял
отрешенно, в длинной крестьянской рубахе, заложив небольшие руки за
веревочный поясок. Слезы безудержно катились из его глаз, бежали широкою
бородой и падали на все еще алчущую землю.
Михаил обошел памятник и задумался. Холод привел его в чувство. Он
двинулся к Зубовской площади. Поликлиника, сюда таскали его с корью и
дифтеритом. Он хорошо помнил желтые плакаты с этапами развития малярийного
комара, пухлых детей на ладонях любящих матерей и стеклянные пластинки,
собранные в книгу, висевшую у кабинета зубного врача. По пластинкам
разгуливал доктор Айболит, Мойдодыр и зубастый, празднично зеленый крокодил.
У сахарных зубов держал он громадную щетку. По поводу земноводного также
сообщалось : - Аккуратен, видно, он чистит зубы с двух сворон.
Михаил миновал поликлинику, вышел на угол площади, заглянул в бакалею.
Конечно, он не надеялся увидеть подушечки и подсолнечное масло, отмеряемое
алюминиевыми кружками, но те же просторные бабы в захватанных фартуках
монументально стояли за прилавком, и та же угрюмая очередь ходила к кассе.
Он не зашел в молочную, а просто постоял рядом, под пузатыми часами. Перейдя
на сторону Кропоткинской, Михаил подумал и устремился к "Галантерее".
Знакомый запах цветочного мыла, трикотажа, ремней, кислого металла дешевой
бежутерии. Трикотаж. Помнится это слово донимало его своей нездешней
французистой музыкой. Оно сквозило
легким облаком где-то далеко, далеко, в четвертом что-ли классе, и
обернулось
прозаическими сатиновыми трусами. Михаил прошел за стеклянную будку кассы
в отдел трикотажа. Сатиновых трусов не было.
Ну, хватит тянуть, наконец приказал он себе и вновь окунулся в
нескончаемый дождь. "Пиво", усталые белые колонны, проход на задний двор.
Вот он первый подъезд. Здесь размещался Васька-Муравьед и та, с лисьим
носом, гулявшая с ним в паре в детском саду. Второй - Пуздря и Сопливый,
семя лейтенанта НКВД Носкова. Еще сынок академика Воля Куницкий и сестра его
Зинка, с тонкими завитыми ногами в красных лодочках. Пропал Воля где-то
электриком в безвестной Сибири. Третий. Что же было замечательного в
третьем? Да, Рабкор, Рабкор Зубастый. Действительно имел очень крупные зубы,
а рабкором была неведомая личность, подписывающаяся Зубастым не то в
"Гудке", не то в ином каком-то паровозном листке. Еще Вавило. Огненнорыжий,
кирпичнорожий с бородой клином. Держал дворницкую в сугубом порядке,
вставлял стекла и драл безбожно с убогих старух.
-- Здорово, дядя Вавил.
-- Здорово, здорово молодые яйца...И перетягивание пружинных матрацев по
весне. Моток шпагата в красной лапе, пенье оттянутых пружин...
Весной все горбатое, подслеповатое, недопеченое временем выползало к
солнышку, распространяясь на плечистых скамьях. Их, отдыхая от дворницких
дел, утесняли чугунными задами Фроськи и Нюрки. Они полыхали невиданным
здоровьем. Солнце не сходило с их румяных лиц. Шелуша семя, простодушно
обсуждался каждый житель, поспешающий по своим делам: вон идет еврей со
второго етажа, а за ентим машина вчерась приходила. Вавило, однако, держал
их в строгости и, если случался трезвым, сейчас гнал в дворницкую...
Михаил подошел к своему подъезду, тронул двойные двери. Сумерки, пыль,
теплый запах сухой штукатурки, двери лифта, ушедшего в темную нишу, и две
потертые ступени. Он медленно одолел лестничный пролет, встал на площадке у
длинного окна, рассеченного на узкие прямоугольники грязной рамой. Двор был
пуст. Бедные кусты дрожали у края газона. На широкую клумбу выбегали
неказистые желтые цветочки. Слева выдирался из асфальта корявый дуб, на
котором бог знает сколько тому назад вешали Онищенко, сына домоуправа.
Хлопнула дверь, Михаил поднялся еще на один пролет. Вот теперь все.
Дальше идти некуда. 0н все-таки был благодарен этим людям. За старую дверь,
которая не выпучивалась гладким, посаженным на вату дерматином, не глазела
блестящими узорчато рассыпанными шляпками затейливых гвоздей, не под-
глядывала толстым подозрительным оком волчка; за теплую деревянную ручку
с латунными шишками, за древний почтовый ящик, так просто и открыто являющий
себя времени. Михаил обхватил ручку и долго стоял, сжимая ее в горячей
ладони...
Ветер кинул ему в лицо холодный туман. Одинокий пес в рваном ошейнике
независимой рысью удалялся на задний двор. Он завернул за ним. Пошли гулкие
железные ящики, куда досужие обитатели затаривали лелеемые Жигули. Возникла
контора Райпищеторга с просевшею дверью и розвалью гнилой тары. Наконец
широко зашагали неутесненные стойла. Здесь особо отмеченные граждане держали
холеные "Волги". В самом же пышном строении когда-то сиял "Мерседес". Экипаж
с нездешними зелеными глазами водил генерал Бугров. Бугров был горяч:
прилюдно рубил шашкой платья молоденькой Ляльки-жены.
Михаил улыбаясь смотрел на кованые ворота и два увесистых
замка, тяжелыми пятками косящиеся на всякого праздного прохожего.
Ох, крепок Бугров! Да небось уж и на пенсии. Небось сажает клубнику и
всякий хозяйственный овощ на ядреной своей дачке, да жрет водку в неурочный
час, пока не постучит в шишастый череп внезапный "Кондрат", да не нальется в
последний раз широкое лицо жаркой кровью и не повалится Бугров в
закружившийся белый свет, сокрушая кусты и плоды. И не случись
сыновей-дочерей, да уж немолоденькой Ляльки-жены, как забегут со всех сторон
племяши да брательники, да всякой твари на десятой воде, как зачнут скрести
по сусекам да тащить по норам куски невпроглот... Но, вновь глянув на
пудовые замки, Михаил покачал головой. Нет, не должен еще заехать Бугров в
деньки свои последние. Еще глядишь погуляет на своей воле с ружьецом да
молодушкой в Петушинских Грязях . Порода эта неизводима, кряжисто-крепка.
Ветер так и не смог разогнать подслеповатые рваные тучи. Михаил вдруг
вспомнил, что не ел с самого утра и подумал, не жива ль еще та пельменная, у
сорок шестого дома. Пельменная стояла в назначенном месте и, казалось, тем
же сытым туманом закрывались толстые стекла и те же красные рожи уминали
пельмени, заедая для плотности ломтями черного хлеба. Подавалась там и
вареная колбаса с лапшей, и чай, наливаемый из сияющего титана. Михаил
выпросил оба дежурных блюда и принес их на круглую мраморную стойку.
Шевельнув серую ленту лапши и недоверчиво понюхав колбасу, он оборотился к
пельменям, затряс перечницей, из которой нехотя вышел засохший кусок соли.
На стойке, впрочем, имелось и блюдце темной горчицы. Окуная
в нее пельмень за пельменем, Михаил вдумчиво их пережевывал. Пельмени
оказались не то чтоб хороши, но и не вовсе плохи. Они были очень горячие и
это-то и казалось их главным достоинством. Колбасу он тоже сьел, переложив
двумя кусками черного хлеба. Хлеб, время ничего не могло с ним поделать.
Думал он не спросить ли и чаю и глянул в окно. Опять закосил дождь, но он
уже решил дойти до школы, туда, в Малый Левшинский...
Школа была тот стандартный кирпичный прямоугольник о четырех этажах с
припаянной глыбой гимнастического зала, которых довольно напекли и усадили
во всяких переулках, тупиках и собачьих площадках, чтобы дворовая молодежь
не слонялась по подворотням, не "щипала" по темным булочным и не слушала
зазывных рассказов фиксатых блатарей, а прилежно шагала в ремесло,
стекольный техникум и прочие хоженые проверенные учреждения. Времена были
патриархальные. Горячее население почти каждого двора или сидело или
готовилось сесть. Очень в ходу были настроения, что шило
в бок и никакое образование не поможет, что учатся только очкарики и
евреи, и что против лома нет приема. Школа должна была вычищать дворовую
уголовную накипь и приводить заблудшие юные души к идеям Послушания,
Служения, Добра.
Михаил обошел школьный двор: мозолистую площадку, одним концом
уткнувшуюся в Померанцев переулок, другим - в белесую стену с черными дырами
выпавших кирпичей. Во дворе этом молодежь получала практические уроки жизни,
особенно если какой разобиженный вьюнош приводил свою гвардию в кирзовых
сапогах. Гвардия эта не разбираясь била в кровь, а иной раз и подкалывала
нерасторопных учеников. Тут уж натягивалась милиция, переливчато играли
свистки и вновь подтверждалось, что учение - Свет.
Михаил потянул тяжелую дверь. Как в далекой щемящей юности засипели
пружины. В тесном вестибюле стояла прохладная тишина. Матово блестел кафель,
выступая бордовой и серою шашкой. У дальней стены со знаменами веерные
пальмы обступали фигуру Вождя.
Михаил сделал несколько медленных шагов. Дверь гимнастического зала
отворилась. Высокая женщина в саржевом халате вышла ему навстречу.
-- Родительское собрание в восемь часов,- спокойно объявила она.
Михаил молча повернул к выходу. Он вдруг почувствовал, что устал, что
бессмысленно бродить по руинам прежней жизни. Хватит задирать время. Время -
категория требующая уважения. Он пересек Левшинский и пошел вдоль стены
австралийского посольства, пока не уперся в кусок рельса. Все было на месте.
Даже дыра в толстом деревянном заборе. Но дальше явились новости вроде
шестиэтажной бетонной коробки и других вольно раскинувшихся институций
агентства печати "Новости". Одолев лабиринт тупиков и всяких не во-время
выбегающих подсобных помещений, он все же выбрался к Провиантским складам,
отметив мимоходом, что ворота этих замечательных сооружений, с рыцарями,
щитами и забралами, сильно подались с отошедших времен. Тут только сообразил
он, что дождь кончился, что веселее бежит река автомобилей и гуще вываливает
народ изо всяких присутственных мест.
И он бодро зашагал в этой толпе, ловя обрывки пустых разговоров, плотный
шелест наезжающего троллейбуса, рассеянный свет зажегшихся фонарей,
чувствуя как выглаживается его печаль и все дальше и дальше, в спокойные
прохладные сумерки отходит непримиримое прошлое.














ОКАЯНСТВО




Не спалось. Всю ночь кружил снег, ветер швырял злые иглы в стылые окна.
Ольга Львовна поднималась, припадала щекой к теплому кафелю, вслушивалась в
тонкие захлебистые голоса, воющие в оконных щелях. Прошло всего три недели
как умер Алексей Степанович. И три недели она не сомкнула глаз. Она
бесцельно бродила по дому, зачем-то кипятила воду, включала телевизор. Не
видя, не слыша, не зная. Вещи больше не давались ей в руки. Они ускользали
из потерянной ее жизни. Вот и сегодня разбилась любимая голубая чашка. Чашку
ей подарил Алексей лет тридцать тому назад. На ней, в двух напыленных
золотом медальонах, изображалась девушка в подвенечном платье. Вылитая
Ольга, утверждал Алексей Степанович. И вот сегодня чашка разбилась, и это
было как последняя ниточка, связывающая ее с Алексеем. Ниточка за ниточкой
обрывалась жизнь.
Алексея Степановича отпевали в храме. Народу было много, да больше все
местных старух, жавшихся к иконостасу, шепчущих "Господи, помилуй" гробового
распева морщенными синими губами. Были конечно и родственники, те, с
которыми не развела жизнь, а из близких - только сын Ленюшка, прилетевший с
далекой Тюмени.
Ольга Львовна еще долго ходила по комнате, заглядывала в белесые окна и
наконец тяжело поплелась к кровати -вымучивать бегущий от нее сон. Очнулась
она поздно. Бессильно уронив руки, сидела в постели, нехотя одевалась,
искала валенки, через увалы сыпучего снега продиралась к дровяному сараю.
Завтракала вчерашней картошкой и чаем с кружком дорогой колбасы. Колбасу,
несмотря на ее протесты, взял Ленюшка в коммерческой палатке. Там же взял
он, и сыр, и кисть винограда у рядом торговавших грузин. - Мама, не смей
экономить, - сердился Леонид Алексеевич, - ты же знаешь как наша "Тюмень"
платит летчикам. - Ну, Ленюшка, много ли мне надо? - отбивалась Ольга
Львовна, стараясь сунуть обратно в грузинский ящик твердые пахучие лимоны.
Все-таки, что бы ни говорил Ленюшка, нынешние цены нагоняли на нее оторопь.
Выпив чаю, старушка подошла к телевизору, откинула с экрана узорчатое
полотенце. Дуська из соседнего дома учила закрывать экран, "от его в теле
електричество". Передавали новости, передавали как выращивать картошку на
"ограниченных площадях", призывали поддержать президента. Вдруг скучное лицо
диктора погасло. Вьехал малиновый занавес, потянулись золотые кисти, и на
сцену разом забежали нарядные куклы. Куклы честными "народными" голосами
завели песню, заплелись в хороводы, поводя на все стороны хорошо выкроенными
кокошниками. Смяв голенища, вывалился на сцену и парень в черном жилете.
Плисовые портки его, обложенные шнуром, заходили вприсядку как бы отдельно
от туловища. Выскочившими из жилета руками, ловко перебирал он кнопки
разудалой гармони. Отломав выходное коленце, парень бросил гармошку в левую
руку, скинул картуз и поклонился. Еще сообщил, что сейчас Маша немедля
определит выигрышные билеты. Фирма "Тюмень" , коей он представитель,
назначила главный выигрыш в размере 5 миллионов рублей. "А, лотерея", -
наконец догадалась Ольга Львовна. Тут представитель и вытянул к чашке, где
плясали номерные шары, румяную большеглазую куклу. Маша и в самом деле
начала вынимать шарики, а плясун - обьявлять номера и следующие им выигрыши.
Наконец все суммы были обьявлены. Все, кроме главной. Куклы окружили Машу,
стали кланяться ей в пояс и петь "про мильен". Маша поклонилась им в ответ
на четыре стороны, запустила в чашку свою осарафаненную ручку и вынула
вожделенный шарик. Сейчас полыхнула рубиновая доска, где в золоте горел и
высвечивался заглавный номер. И тотчас Ольга Львовна припомнила, что ведь
"Тюмень" - ленюшкина компания, и перед самой кончиной отца присылал он им
лотерейный билет. Да и номер у нее был записан на бумажке, лежащей под
телевизором. Здесь же она и пошарила легкой рукой. Клочок бумаги, точно,
вынесся с полированного разгона. Старушка подхватила его, взглянула на
аккуратной рукой мужа выписанную цифирь. Румяная доска все еще светилась.
Сомнений не было, номера совпадали.
Ночью она мучительно вспоминала, куда бы мог запропасть злополучный
билет, но ничего не припомнив, свалилась в освободительный сон. Проснулась
внезапно, села, глядя сквозь слепую ночь в тот предзимний вечер, когда
Алексей, тщательно записав номер, спрятал билет во внутренний карман
пиджака. Да, того самого, от выходного итальянского костюма. Костюм был
очень хорош, потому и решили, что отца хоронить надо в нем. И именно в
итальянском костюме его хоронили. Ольга Львовна лежала и плакала. Алексей
как живой стоял перед ее взором.
Весь день ей было особенно тоскливо. Хотелось с кем-нибудь заговорить
горе, но знакомых и подруг давно уж она растеряла. Вечером Ольга Львовна
пригласила Дуську, на чай. Дуська удивилась, никто уж никого в гости не
зазывал: дорого, да и слоняться ночью по темным, страхом выстланным улицам
не находилось охотников.
- Нынче как мыши по щелям все разобрались, - обьявила с порога Дуська, -
а вы приглашаете.
- Заходи, Дуся, заходи. Я ведь теперь одна, и так мне одной грустно.
Все-то плакать хочется.
Дуська прошла к столу,разняла цветастый павловский платок, спустила его
на круглые плечи. Чай пили с брусничным вареньем, с свежими булками, с
сыром.
- Сыр-то нынче страсть дорогой. - Дуська деликатно отломила полкусочка.
- Да бери целый, Дуся, что ты в самом деле, - и Ольга Львовна придвинула
ей тарелку.
Напившись чаю, перешли на диван. Дуська стала жаловаться на свекровь,
хвалить сапоги, купленные в соседнем ларьке.
- Дуся, ты играешь в лотерею? - неожиданно прервала ее Ольга Львовна.
- Как же не играть? - тотчас отозвалась Дуська. - Вчера вот только 50000
рублей оторвала. Деньги, по нашим временам, тьфу, а все приятно. Да и вам бы
не грех, глядишь рассеялись. Рука у вас легкая. Вдруг повезет на заглавные
деньги, как этому, что сегодня показывали, Ведеев? Хапанул целых 5
миллионов!
- Покойник-то мой, царство ему небесное, - медленно сказала Ольга
Львовна, - тоже выиграл миллионы. Да с собой и унес.
- Как? - опрокинулась Дуська. Кудри ее разметались и вздыбились у
эмалевых глаз.
- Билет-то в костюм положили, - тяжело добавила Ольга Львовна. - В нем и
хоронили.
- Ой! - вскочила Дуська и забегала по комнате. - Ой! Ой! Ой! Да как же?
Да зачем так-то? Лотерея-т какая?
- "Тюмень" - глядя в угол, сказала Ольга Львовна.
- "Тюмень"! - вскинулась Дуська. - Я же вам толкую, что Ведеев этот,
деньги взяли.
- Ну, может быть я и ошиблась, - смутилась Ольга Львовна.
- Да и как же вы знали, что выиграли? Билет-то ухоронили?
- Ольга Львовна только махнула рукой, но все же подошла к телевизору.
- Вот, - протянула она бумажку с четко записанным номером, - Степаныч
своей рукой...- она опустилась на диван и отвернулась. Дуська осторожно
взяла бумажку, поднесла к пустынным своим глазам, опустила у блюдечка. В
волненьи ухватила она два куска сыру...
- Да ведь сын-то ваш в "Тюмени" той трудится?
- Трудится, - только и нашлась сказать Ольга Львовна.
- Так вы номер ему зашлите, спросите узнать, не тот ли. Не тот, так и
дела нет, а уж коли тот самый... Да лучше б вам позвонить или телеграмму, а
то ищи потом ветра в поле.
Дуська ушла поздно. Ольга Львовна не рада была затеянной встрече. Что же
все это значит, недоумевала она, но в глубине души она уже знала, что это
значит, и сердце ее точило страшное подозрение.
Утром Ольга Львовна собралась на кладбище. День случился неходовой,
народу почти не было. На могиле Алексея Степановича бугром лежал снег.
Правда у скамейки валялась бутылка и горсть окурков, да мало ли кто нынче
забредает на кладбища. Тяжело присела она на скамью. Тяжело побрела обратно.
Ленюшка позвонил вечером. Сам. Ольга Львовна заплакала. Запинаясь и
вздыхая, рассказала ему всю историю, добавив, что денег ей нисколько не
жалко, но все это как-то странно, и на душе у нее тяжело. Леонид как мог
успокаивал мать, обещал твердо быть так скоро, как только может, просил не
стесняться с деньгами, да не слушать разных заемных дур."Кто ж эти дуры, уж
не Дуська ли?" - смутилась Ольга Львовна, но перечить не стала. Опять ей не
спалось, а под утро пришел светлый сон:изумрудный Акимушкин луг, и
прозрачная Коша, и сама она легконогая, бегущая под угор.
Леонид Алексеевич был детина дюжести даже удивительной. Голова матери, с
седым летящим волосом, приткнулась к булыжному его чреву и тут же исчезла
под громадной мироносною дланью. Плечи ж его то и дело задевали косяки
подавшегося родного дома, а свежая планка недавно чиненного крыльца,
хрустнула что яичная скорлупа под медвежьим его сапогом. Поначалу садиться
на стулья он опасался и засел у старого сундука битого черным железом.
- Мама, выпросился я на неделю. Мало будет - добавлю. Адрес хмыря этого
мне в конторе добыли. Веденеев он, Аристарх. На Грузинах живет, у Тишинского
рынка. Сергей говорит, лучше начать оттуда. Он сейчас и подьехать должен.
- Ленюшка, у меня есть пельмени. Сейчас поставлю. Путь-то какой отломал.
- И сыт, и пьян, и нос в табаке. Спасибо, ма, ничего не надо. Да вот и
Сергей. Я уж его телегу слышу. - Леонид Алексеевич нежно обнял мать,
загремел ступенями. Ольга Львовна прошла к окну. Ленюшка мостился в серые
"Жигули". Она отметила, что Сергей не был в милицейской форме и понуро
отошла от окна.
- Как же тебе удалось адресок получить? - угрюмо спросил Сергей,
выщелкивая "Кемел" из мятой пачки. - Закуришь?
- Секретарши нас, летунов, любят, - глядя в сторону отмахнул Леонид...
Послушай, неужели могилу нарушили?
- Спокойно, давай сперва за эту нитку тянуть, а то...от нас не уйдет.
Они уже миновали Киевское шоссе, Бородинский мост, Смоленскую. У зоопарка
"Жигули" трясло как в ознобе. Вертелись ямы и наледи. Народ сторожился у
самого края домов. Еще поворот и вынеслись к угловому трехэтажному дому с
провалившейся крышей. Дверь подьезда была вырвана. Тьма внутри душила
перегнившею дрянью. Подниматься не пришлось. Аристарх Веденеев жил на первом
этаже, т.е. уже с неделю как не жил, обьявила соседка.
- И не спрашивайте, и не знаю, и знать не хочу. Видите, как живем? -
Дверь захлопнулась. Они потоптались, вышли на улицу. Сергей задумчиво
барабанил по капоту машины.
- Вот что, Леня. У тебя с собой деньги есть?
- Да, тысяч с двести я прихватил, но может больше?...
- Хватит. Посиди-ка в машине.
Леонид неохотно залез в машину. Сжав громадные кулаки, неотступно глядел
он в дыру подьезда. Сергей отсутствовал минут двадцать.
- У бабы гужуется. Недалеко, за рынком. Я его вызову, а ты тряхни
легонько. Да смотри не повреди, состава он вроде хлипкого.
И они закружили тесными переулками.
Аристарх Веденеев гулял широко,т.е. неограниченно. Сам-то он потреблял
исключительно водку, но подруге своей не мешал наливаться шампанским.
Закуске ж, с ее стороны, опять не чинил никаких он препятствий. И все время
пребывал в состоянии размягчения духа и тела. Визит незваных гостей был
воистину хуже татарского. Подруга, Татьяна Ивановна, защемилась было в
дверях необьятною грудью и сам Аристарх намерялся подняться ей в помощь, но
только ноги не хотели совсем его слушать.
- А не надо вас, вовсе не надо, - вяло махал Аристарх ослабевшей рукою.
Татьяна Ивановна забрала уже воздуху для крика самого визгливого и
протяжного, но тут Сергей быстро вынул красную книжицу. Милиция, тихо
произнес он. Леонид сумрачно громоздился у дверей.
Сергей не спеша подошел к Аристарху.
- Сами по себе вы нам не интересны, но хотелось бы знать, как к вам попал
лотерейный билет?
- Какой билет? Не знаю никакого билета. Врываются, понимаешь, в дома,
людей обижают. Я отдыхаю и в своем закоо-нном праве, а вы выйдете вон.
Даа...
Леонид, громадный страшный, двинулся от дверей. Как кусок ветоши поднял
он Аристарха. Лицо его передернулось.
- В пинжаке, в пинжаке билет был, - закричала Татьяна Ивановна. - На
Тишинке брали. Да пусти ж ты его, Христа ради. - Леонид отшвырнул Аристарха.
- Где пиджак? - прошептал он. - Татьяна Ивановна ринулась к шкафу.
Да, это был отцовский пиджак. Он помнил его с девятого класса. И
надевался он только по самым торжественным поводам.
- Брюки? - глухо потребовал он.
- Не было, брюк не было, вот те крест, не было...
Леонид сдернул пиджак с вешалки.
- Как давно покупали? - спросил Сергей.
- Да недели с две, с две недели. Раз одели, велик оказался.
- У кого брали?
- Мужчина такой, зарос волосом.
- Деньги?
- Какие деньги? Вот все наши деньги, - усмехнулась Татьяна Ивановна,
кивая в сторону батареи шампанского.
- Ну их к черту, - сквозь зубы просвистел Леонид, поворачивая к дверям.
- На 5 миллионов не наберется, - настаивал Сергей.
- Ха, 5 миллионов! Да они только по сотне тысяч выплачивают. Через год от
этих денег ни хрена не останется.
- Ну их к черту, - передернулся Леонид, решительно направляясь к дверям.
На кладбище ехали молча. Что ж он скажет матери, думал Леонид, и не мог
ничего придумать. Сергей же знал как непросто это дело: кружение бумаг,
санкция прокурора, взятки...если только не разрешить все единым ударом.
Директора не было. Мужики у печки забивали козла.
- Ребята, - начал Сергей, - есть работа, могилку одну отрыть надо.
Никто не заинтересовался. Бились костяшки о стол, тянулось по кругу из
горла.
- Не обижу, - с нажимом добавил Сергей.
- Сто тысяч, - уронил мужик, заросший черным волосом.
- Идет, - согласился Сергей.
Работяги встали, неохотно разобрали лопаты, кайла, зашвырнули початую
бутылку в дальний угол. Леонид пошел впереди.
- Эй, эй, парень, не туда. Там свободных мест нет.
- Да нам в родственную могилу - тихо сказал Сергей.
- Стоп, давай обратно, - заорал бригадир. - В родственную не хороним.
- Как не хороните? - удивился Сергей?
- Не хороним, осади, вертайсь, ребята.
Леонид обернулся, вырвал кайло из его корявых рук.
- Бей их, кончай их, блядей, - орал бригадир. Сергей сшиб его с ног,
Леонид вымахнул кайлом, зачертил страшную дугу. Могильщики бросились
врассыпную.
Кладбище стыло в сизых снегах. Леонид шагал широко, лицо его горело. Он
чуть не по пояс залез в снег, смахнул белую шапку с гранитной плиты. Надпись
едва высвечивалась под натеками льда. Он приложил к ней огненную руку. Буквы
расплывались и ширились в последних лучах угасавшего дня. "Алексей" -только
и успел разобрать он, как Сергей резко махнул рукой. Послышались голоса,
замаячили милицейские шинели.
- Леня, не заводись, - крикнул Сергей.
- Эти вот, суки. Вяжи их, Мироныч. - Леонид выступил им навстречу.
- Кайло, гражданин, отдали бы, - мирно сказал Мироныч. - Это могила моего
отца.
- Ну, ясное дело. А инструмент казенный. Вы инструмент-то верните. Все и
дела. Леонид молча протянул ему кайло.
- Вот и хорошо, - кивнул Мироныч, - пройдемте в контору.
В конторе их продержали недолго. Вышел мелкий человек в бобровой шапке,
глянул пристально. "Директор", - сообразил Леонид, и уже хотел обьясниться,
но тут Сергей крепко наступил ему на ногу. Директор, не сказав слова, исчез
за соседнею дверью. Сергей с Миронычем отошли в угол. Мироныч качал головой,
бил перчаткой о голенище.
- Придется ехать в отделение, - вздохнул Сергей. - Ничего, там я все
улажу.
Леонид вернулся домой за полночь. Стол был накрыт. Мать сидела в уголке
дивана. Что же он ей скажет? Что могилу отца осквернили? Что Аристарх
пропивает паршивые эти деньги? Что он не смог, не сумел ничего сделать?
- Ну что, Ленюшка, плохие новости? - грустно спросила Ольга Львовна.
- Да, мама... Могилу отца, вероятно, вскрывали ...
- Алексей! Господи! И ведь знала я, знала я, знала, наперед чуяла! Алеша,
простишь ли ты меня? Оооо! - Слезы лились, и лились, и лились. Напрасно
старалась Ольга Львовна остановить их слабыми веками, закрывала лицо руками.
Леонид гладил эти руки, волосы, мокрое лицо, доносил стакан к дрожащему
подбородку.
- Мама, клянусь, я их своими руками в землю зарою! Ни денег, ни трудов,
ни жизни не пожалею!
- Ох, Ленюшка, да ведь отца-то этим не поправишь. Что за время такое
проклятое свалилось на нашу голову! Не осталось в людях ни Бога, ни жалости.
Одно окаянство.
Утром приехал Сергей. Наскоро выхлебав чай, он прошел в Ленину комнату.
- Юрий Петрович Слизнев, в бобре человечек вчерашний, - главный твой
супротивник. Он и хозяин кладбища, и мастерских гробовых, и песцов с
прокурором выращивает. Все у него схвачено-перехвачено, в глубокий карман
прячено. Могила отца видимо нарушена его людьми. Теперь он всю ночь на
кладбище сторожа держит. С оружием. И надо нам определиться: будем
добиваться санкции прокурора законным путем, или... Я тут привез бумаги
всякие, исковые заявления на арест денег, нарушение захоронения и т.п. Дадим
им ход, но надежды мало. Резину они могут тянуть бесконечно.
- На деньги плевать. Мне бы только за отца рассчитаться.
- Леня, мы ведь точно не знаем, что произошло. Может, одежду отца
подменили, может...
- А, да что толковать! - Леонид сидел у стола, свесив голову. - Я эту
могилу руками выкопаю, и уж тогда...
Сергей медленно собрал бумаги, положил их на край стола.
- Буду у тебя к ночи. Захвачу все что надо. Матери скажешь, что едем к
знакомым.
Машину они затаили в сугробах, у Лысой горки. В конторе кладбища горел
свет, но дверь была заперта. Сергей заглянул в окно. Сторож, тот самый
черный мужик, сидел у печки. Рядом с ним лежал "Калашников".
- Неплохо они нынче вооружаются, - прошептал Сергей.
Сторож натянул тулуп, взял автомат в левую руку. Дверь заскрипела.
Сунулся наружу громадный валенок. Показался тулуп. Леонид сгреб его, с
немеряной силой стукнул о дерево.
- Легче, Леня, легче. Трупы нам не нужны, - недовольно ворчал Сергей. Он
осветил фонарем удивленное толстое лицо с закатившимися глазами, перетянул
пластырем гнилозубый рот. Леонид, поднял сторожа, накрепко обмотал витым
проводом. Сергей подхватил автомат, кинул его на плечо.
- Зашвырни его в подсобку, - сказал Сергей. - Вот фонарь, инструменты и
начинай. Я этой публике не доверяю. Промнусь тут вокруг да около.
В этот раз Леонид не смотрел на плиту. На душе его было смутно. Как он
смеет мотыжить могилу отца? Стоят ли все его подозренья подобного
изуверства? Мгновенье он колебался, затем с яростью схватил лопату, в
секунды раскидал снег. Земля промерзла, но он бил и бил кайлом как
заведенный.
Сергей приходил, уходил, опять приходил, Леонид все не разгибался.
Медленно, неотвратимо уходил он в землю. Опять подошел Сергей. Леонид
сумрачно вылез из ямы. Руки его дрожали.
- Странно, - заметил Сергей. Очень странно. По-моему, ты уж должен был
давно докопаться, и земля пошла мягкая. - Леонид ничего не ответил. Спрыгнув
в яму, он начал свирепо лопатить землю. Сергей задумчиво отошел, взглянул на
часы, было начало пятого.
Леонид ушел в землю. С головой. Он давно уже понял, что ничего не найдет,
кроме время от времени попадавшихся старых костей. Но он не мог
остановиться, не мог принять эту пустоту.
- Вот молодец, хорошу могилку себе отрыл. - Наверху, у кучи земли стояли
трое в дутых куртках. Один из них держал лом, двое других - пистолеты.
- Уголок выровняй, - подсказал тот, что с ломом, - под головку постелешь.
- Ладно, хватит лясы точить, - прервал другой. - Клади козла и вся
недолга. Леонид, судорожно сжимая лопату, ожидал выстрела. Сделать он ничего
не мог, не мог даже как следует развернуться. "Вот и возмездие, - молнией
пронеслось в голове, - сгинуть в могиле собственного отца".
- Погоди, надо ж его напоследок утешить. Он все папашу разыскивал, воон
какую ямищу отрыл, а папи нет как нет.
- Много болтаешь.
- Ничего, сожрет и с собой похоронит, как сожрали его старого козла. Хоть
протух, да все пригодился. Тухляк он...
- Бросай оружие! - Сергей распорол воздух короткой очередью. - Руки! -
Одним прыжком Леонид вынесся из ямы.
Они разложили их по полу, в рядок, у открытого гроба. Сергей начал с
разговорчивого "затейника".
- На кого вы работаете?...Ну?
- С ментами не разговариваю.
Сергей обернулся.
- Клади его. - Леонид оторвал от пола грузное тело, бросил в тесное
гробовое ложе, натянул крышку, принялся забивать гвозди.
- Слизнев, - с первыми ударами молотка придушенно заорали из гроба, -
Слизнееев Юрий Петрович. Ссуки! Уберите, да уберрите же меня отсюда!
- Куда делся гроб с телом Коновалова?
- Крышку, крышку, бляди, снимите! Дышать не могууууу! - Сергей кивнул,
Леонид сбросил крышку.
- Ну?
- На ферму его отправили. Гроб - в мастерскую. Костюм на Тишинке продали.
- Что ж, все кладбище таким-то манером?
- Нет, только с этого года. Песцов он на ферме завел.
- Кто он?
- Да говорю ж, Петрович.
- Леонид, закрыв ладонью лицо, сидел у стола. Правая рука его судорожно
сжималась и разжималась. Он чувствовал, что сейчас разорвет, разнесет
вдребезги всю эту сволочь. Подошел Сергей, обнял его за плечи.
- Леня, Леня, это же только гнусный, подлый сброд, тупые исполнители.
Береги силы для главной гадины.
Леонид, не открывая глаз, трахнул кулаком по столу. Доска лопнула,кулак
провалился в рваную щель, из рассеченной лодони закапала кровь. Сергей молча
подал ему платок.

Их отпустили. Всех. Вернули оружие. Даже извинились за "безобразие".
Начальник смотрел в сторону.
- Еще раз в эту историю влезешь, ищи работу. Да и за голову не поручусь.
Очень советую держать язык за зубами. Очень. - Сергей вышел из кабинета.
Делать ему больше здесь было нечего.
Леонид встретил Сергея сумрачно. Ольга Львовна накрыла на стол и прошла к
вешалке.
- Ленюшка, я в церковь схожу. Отец Василий нынче там служит. Закажу ему
поминанье. Вы уж тут без меня справляйтесь. Картошка готова, сардельки в
кастрюльке, разогреть только. Ну, пошла я. - Леонид встал, подал матери
пальто, достал пачку денег.
- Нет, Ленюшка, нет. Есть у меня деньги. - Леонид открыл дверь, бережно
проводил мать со ступеней. Снег сидел в углах двора черный, засеченный
ветрами. Низкая крыша сарая щетинилась ледяными иглами. Леонид глянул на
серое небо, на угрюмые ветви понурых деревьев, на тощие заборы, хороводящие
вокруг домов. Надо бы сбить лед, вяло подумал он, а впрочем...
- Война, - сказал Сергей, разрубая сардельку ударом вилки. - Нам
обьявлена война.
- Эка новость.
Господин Слизнев прожевал нас и выплюнул. Что будем делать?
- Воевать, - зло сказал Леонид.
- Боевички его на свободе, не все, правда, сам он без охраны не
появляется, на закон ему наплевать. Прокуратура, милиция, отцы мерии - все у
него в кармане. Да и где он этот закон? Сверху донизу как стена резиновая:
чем сильнее толкешься, тем дальше отбрасывает. Можно, правда, связаться с
газетами. Есть концы.
- Не надо газет. Ничего не надо. Разберусь с ним. Сам. До конца.
- Леня, ты не понимаешь. Я вообще удивляюсь, что мы еще живы. Молодого
охранника, ночью в гроб его клали, час назад нашли в Ильинском овраге. С
проломанным черепом. Специально там бросили, чтобы всем было видно.
- Что ж нас там с тобой не нашли?
- Не знаю. Могу только догадываться, хлопот с нами больше. Кстати, был на
кладбище. Могила засыпана. Даже цветочки лежат.
- Сволочь!
Леонид тяжело заходил по комнате. Сергей поднялся, устало покачал
головой.
- На ногах не стою. Спать.
Ольга Львовна вернулась поздно. В домике было темно, на столе разгром,
блюдце переполненное окурками, початая бутылка "Смирнова". Леонид спал,
раскинувшись на диване. Ноги его ехали по полу. Она перекрестила сына,
тихонько пробралась в свою комнатку, вынула из кошелки плотный конверт.
Конверт передали ей в церкви. Просто какой-то мужчина подошел к ней и
сказал: "это вам". Она растерялась, хотела спросить, от кого, но подателя
письма как и не было. Усевшись на кровати, старушка принялась вертеть
конверт так и эдак. На нем крупно наискось вывели одно только слово:
Коновалову.
Да что-ж это, Коновалову, - думала Ольга Львовна, - Алексею покойному,
что ли? Ведь Ленюшка-то всего третий день здесь.
Она попробовала поддеть заклеенный треугольник, но он не в отрыв прикипел
к прочной бумаге. Ей не хотелось будить Леню, но и ждать до утра было
невмоготу. Это все же скорей Алексею, утвердилась Ольга Львовна. Из
хрустальной вазочки, что на камоде, она взяла ножницы, повернула конверт
бочком, аккуратно надрезала и прочла следующее:
"Уважаемый Леонид Алексеевич! В постигшей вашего отца неприятности
виноват Никита Мордин, бывший (и уже покойный) сотрудник нашего учреждения.
Меры к восстановлению благопристойности и порядка приняты незамедлительно.
Настоятельно советуем вам не искать более виновных.
Основатели-учредители кооператива "Мирный сон"".
Господи, всполошилась старушка. Ничего-то понять не могу. Какой-такой
сон? Или это насчет алексеевой могилы? Будить, будить надо Ленюшку.
Всю ночь Ольга Львовна просидела около сына. Она пыталась его разбудить,
но действовала слишком деликатно. Неподвижное тело никак на ее робкие
поглаживания не отзывалось. Только где-то в восьмом часу Леня зашевелился.
Не открывая глаз, в сладкой муке разодрал он рот. Грудь его напряглась,
руки, с зажатыми кулаками, поползли к верху и медленно опустились крестом.
- Ленюшка, - робко сказала Ольга Львовна, - я тут письмо получила. Пришла
из храма, да ты спал, а на нем "Коновалову" написано, я и подумала, что
Алексею. Вот, - протянула она письмо. Леонид энергично протер глаза,
пробежал послание, буркнул "сволочь" и бросил его на стол. - Это насчет
отцовской могилы? - тихо спросила Ольга Львовна.
- Угу, - неохотно согласился Леонид.
- Сыночек, я тебя Богом прошу, не связывайся ты с ними. Дай умереть
спокойно.
- Зачем же умирать, мама? Мы еще с тобой поживем. Заспался я что-то.
Пойду пройдусь.
Леонид бесцельно вышагивал знакомыми переулками. Думал он только об
одном: куда ему спрятать мать. Близких родственников никого не осталось,
пристроить ее у Сергея тоже нельзя. Отправить в Тюмень? Но там у него просто
нора, времянка без всяких удобств. Можно, конечно, продать дом и купить ей
квартиру. Но сколько это займет времени? Так ли, иначе, оставаться ей здесь
никак невозможно. Леонид, хоть и был погружен в свои мысли, приметил
неотступно шагавшего за ним человека в дутой серой куртке. Поначалу он не
обращал на него внимания, но на повороте в Чекалинский переулок внезапно
обернулся и тут же узнал мордастого парня, того , что стоял с пистолетом у
края могилы. Не раздумывая, двинулся он в его сторону, но парень отвернулся
и скоро зашагал прочь. "Так, - соображал Леонид, - топтунов за мной пустили.
Плохо. И под рукой ничего, даже ножа перочинного."
Он свернул на проспект Мичурина, где у остановки автобуса стояла
телефонная будка. Сергей был еще дома. Леонид рассказал ему про мордатого.
- Понял, - коротко ответил Сергей. - Жди у остановки.
Они сидели на кухне и молчали.
- Вот что, Леня, - сказал наконец Сергей, - вызывай такси, поезжай в
Домодедово. С матерью. Летишь в Тюмень.
- Да ты что? - вздыбился Леонид.
- Подожди. Толчешься у кассы, сидишь в кафе, даже идешь на посадку. Когда
ее обьявят, зайди в туалет и минут через десять спокойно выходи к правому
выходу. Там я вас буду ждать. Маму отвезем к Вале, очень близкой моей
знакомой, замечательной женщине. Ты же останешься у меня. Дальше видно
будет. Иди, собирайся, подготовь мать.
К дому Сергея возвратились глубокой ночью, несколько раз откружив
соседними переулками. Леонид был почти весел. Ольге Львовне Валя
понравилась, и он оставил мать с легким сердцем. Сергей же, напротив, был
угрюм и задумчив.
- Ну, Леня, так чего же ты хочешь? - устало спросил Сергей.
- Похоронить, - сразу ответил Леонид, - похоронить Юрия Петровича
Слизнева. И тем же манером.
- И как ты себе это представляешь? - Простой этот вопрос застал Леонида
врасплох. Он и вправду совершенно об этом не думал. Ему представлялось, что
все сладится само сабой, что случай сам набежит.
- И главное, - задумчиво сказал Сергей, - способен ли ты убить человека?
Убить не в обороне, не в борьбе, а спланировав все наперед? Ну представь
себе, ты заходишь в кабинет к этому Слизневу и видишь перед собой маленького
тщедушного человечка, испуганного, жалкого, у которого наверняка есть жена и
дети. Что ж ты, кулаком его по башке? Или придушишь и бросишь? Или просто
засадишь пулю в лоб?
- Вот именно!
Я не отрицаю, что он хочет от тебя избавиться, даже уничтожить.
- Так ведь почти уничтожил. Это ж просто чудо, что ты поспел вовремя.
- Ты меня не хочешь понять. Если бы тогда попался он тебе в руки, все
было б замечательно. Но не судьба. Не попался.
- Так что же ты предлагаешь?
- Я не предлагаю, я спрашиваю: способен ли ты хладнокровно отправить
нашего знакомца в контору "Мирный сон"?
Это было как удар хлыста. Леонид вскочил из за стола, яростно затряс
кулаками.
- Дааа!
Он жил у Сергея уже неделю. Из дома не выходил, к телефону не подходил.
Как ребенок игрался с "Макаровым", по сто раз в день наводя его на маятник
старинных часов. И ждал, ждал, ждал. Когда же Слизнев поедет на ферму?
- В среду, - сказал Сергей, возвратившись с работы.
Всю ночь Леонид пролежал у вольеров, на чердаке, задыхаясь от
нестерпимого, тошнотворного смрада. Где-то в середине дня различил он
дальний гул мотора, встряхнулся, вытянул пистолет, проверил запасную обойму.
- Добро пожаловать, господин Слизнев, - сумрачно бормотал Леонид, - добро
пожаловать.
Петрович, однако, не спешил жаловать. Прошел по крайней мере еще час,
прежде чем Леонид различил бубнящие голоса. Наконец он их увидел. Буквально
рядом. Слизнев стоял спиной, в неизменной бобровой шапке, прямо под
чердаком. Мордастый его ассистент открывал клетки. Леонид проклинал себя,
скрипел зубами, но никакими силами не мог выстрелить в жалкую ничтожную эту
спину. Чертыхаясь, он полез с чердака.
- Слизнев! - отчаянно крикнул Леонид. Петрович обернулся, пристально
посмотрел ему в глаза и слегка кивнул.
- Слизнев! - еще отчаянней крикнул Леонид, и в тот же миг ощутил как
необоримая сила разнесла его в воздух, обожгла сердце и бросила в
беспредельную ночь.












ПОСЛЕДНЯЯ ОХОТА



Вагон болтало. Пассажиры разбрелись по местам. Мы двинули к нижним
полкам. Распахнули короба. Зашвырнули в них лодки. Лелик вынул кружки.
Евгений бережно опрокинул пузырь.
- За наше счастливое детство.
Клюковка была хороша, но что-то никто не радовался. Соседи, в волдырями
надувшихся шароварах, колупали яйца.
-- Покурим, - сказал Евгений...

* * *
Черный хлеб, вот чего нехватало. Накануне обшарил я местные ларьки и те
вдруг приоткрывшиеся щели, столь вкусно дышавшие выпечкой. Что меня подвело,
так это пятница. Народ рвался за город. Припасть к земле и картошке. И вымел
ларьки подчистую.
Да, черный хлеб. Его подвезли прямо к поезду. В БМВ. Молодой Василек,
огромный, с небрежно откинутым воротом черной рубахи, весело раздвинул
толпу. На пшеничной его груди желтела цепь толщиной в пулеметную ленту. Я
помнил его пухлым, шкодливым ребенком, а нынче...
- Счастливого пути, - вручая теплые кирпичи "Орловского", сказал
пулеметчик. Иронически оглядев наши старые ватники, Василек отмахнул
рукой...
* * *
В тамбуре наконец-то мы были одни. Потолочная лампа тусклым светом мазала
болотные стены. На поворотах гармонь перехода скрипела как голенище старого
сапога. Бренчала дверь в железных сумерках. Под унылую ее песню бороздилось
невнятное Подмосковье.
Я оглядел товарищей, запятнавшее их время. Седины, морщины. Александр
флегматично ковырял ногти. Женя задумчиво оглаживал фасонистую бородку.
Лелик курил устало и равнодушно. Никакого воодушевления не выражали их
потертые лица...
* * *
Накануне собирались. У Женечки. Простор, годами выверенное
гостеприимство, кулинарные способности тещи делали встречу приятной во всех
отношениях. Идти я решил пешком. На Садовом Кольце вместе с толпой ожидал
перехода. Серый терьер бежал за каждой блестящей машиной. Бежал вплоть,
рыча, кусая, почти ложась под колеса. Он истово делал то, чему его обучили.
Как умудрялся он выворачиваться из под колес? Всякий раз это было чудо.
Тяжелой, рабочей походкой терьер возвращался к многоногой толпе. Морда его
задиралась, выискивая в угрюмых лицах толику одобрения. Толпа равнодушно
перетекала Кольцо. Пес уныло шагал вместе с ней. На другой стороне вновь
начинал он свою безнадежную службу. Я завернул к Американскому посольству.
Миновал оползающий домик Шаляпина, тяжкошинельных топтунов. Проследовав
боковыми посольскими службами, внове отстроенной гостиницей и остатками
недоломанных переулков, вышел к гранитным редутам "Белого Дома". Строение
это, одолжившее идею архитектурного величия у свадебного торта, несколько
протяженно. Расстрельный мост, глухие воды Москвы-реки, гостиница "Украина".
Квасная готика пополам с барокко. Почему-то сродная русским правителям.
Завитушки и пампушки, но в вознесении. Кутузовский. Имперская тяжесть.
Казенные цветы у профилей Брежнева-Андропова. Мебель из Фламандии...
Смешение знаков и положений...

* * *
С Александром мы встретились у подъезда.
- Здорово, Влад, - только и сказал Шурик.
Бог знает сколько лет мы не виделись. Новые времена и здесь вполне себя
заявили. Дверь подъезда, устроенная из нержавеющей стали, сидела намертво.
Шурик позабыл отворотное слово. Шарили по стене, надеясь на каракули столь
же беспамятной старушки. Шурик задумался. Отстучал код. Мы протянулись к
лифту. Лифт заурчал. Двинулся на шестой этаж. Товарищи уже присутствовали.
И все с дочерьми.
Задымило застолье. Вспомнились потаенные годы. Дочери зарумянились...
- Нет, - принимая стопку, сказал Шурик, - мы тогда с Леликом поотстали.
Продирались лесами. Без хлеба. Без денег. В Дивееве крали картошку. В
Осинках - меняли хлеб на очки. За лук добавляли цветной гребешок...
- Что же ты так долго не ехал к нам? Снять с души американский свой
камень? ...
- Крест иерусалимский. От Ефимия на подворье. Собрались крестить
урожденную Ленку... ну и сами заодно... обратились. Ленку в купель, нас из
той же купели побрызгали...
- А в рубахе, что ты мне прислал, я пять месяцев работал. У татар.
Столяром...
- Раньше как? Задвигали в пасть сырок плавленый, заливали портвейном, и
PEOPLE крутил гайки. Куклы наверху махали руками, а PEOPLE внизу делал
самолеты. Самолет полетел, упал. Все заняты...
- Дом он купил, у казаков. Ну, там где шапки и сало. И закрутился. А ведь
упреждали его: как можно меньше собственности...
- И холод, и голод я все пережил. Но я еще молод и ... /девочки, закройте
ушки/ ... положил...
- У самого синего моря сидел на песке дядя Толя...
- Знаем мы как он не пьет: ему вечером что ни позвони, в трубке одно
бульканье...
- Иногда мне кажется, что пью я почти мало...
- Он теперь В Орехово-Зуево подался. На коньках, говорит, скользит на
работу...
- Сидит, загривок как у осетра, и сам жрет осетрину...
- Вот именно...
- С вновь обретенным попутчиком Колькой совершили наезд в старые места.
Как всегда отмокали в Песчахе, у Михаила Ивановича. Плыли в озеро, Волкотой.
Жили на острове там...
И слезы, слезы у старого Евгения капали, капали! Почему Колька? А не
Влад?!...
- Да, жизнь наша безвидна и пуста ...
-- Ну что, Влад? Едем на охоту? Последнюю, - грустно сказал Евгений...

* * *
В тамбур вошел проводник. Растворил дверь, двинул во тьму фонарем.
- До Мостовой? - Никто ему не ответил.
- Чего не весел? - Влад приобнял Лелика.
- Холодно, - возразил Лелик.
- На просторах нашей Родины.
- Моя Родина - Смерть.
Мы вернулись в купе, глянули друг на друга.
-- Залегаем? - лениво предложил Шурик и полез на верхнюю полку.
--
* * *
Ночью жесткая рука тряхнула меня за плечо.
- Мостовая.
- Снег, - удивился Евгений. Действительно, кто его ждал первого мая?
Ночь пропитана креозотом.
Снег скрипит под резиновым сапогом.
Валится под откос перемерзшая галька...
- Дрова можете взять у водокачки.
Дрова. Помещение станции сумрачно и пустынно. Черная колонна выстывшей
печки, треснувшее окно.
- Сиротство. - Лелик подходит к стене.
- "Я хочу промокнуть, продрогнуть и чтоб голова у меня сильно болела".
- Далеко задвинулся местный народ.
- А нет никакого народа. На место сели и сидят... На-се-ле-ни-е...
Надо досыпать. Вынимаем мешки. Оборачиваем ноги газетой.
Утро. Темные кучи мужиков у платформы. Лица их, как полоса отчуждения.
- Невозможно выдержать этот ужас, - говорит Шурик.
- Особенно с утра, - соглашается Женя.
- Так что, в ларек.
И Лелик сутуло шагает в ларек...

* * *
В два тела Женя и Лелик легли на путях. Кое-как мы ковыляем к реке. Я и
Александр.
- Влад, откати их. Поезд тронулся.
Я сбрасываю лодку. Берусь за хмельное туловище. Пячусь к насыпи. Колеса
лениво стучат у виска. Евгений, не открывая глаз, сползает боком.
Груда вещей наконец у реки. Тело там же. Снег. Деревья призрачны. Дали
пусты.
-- Влад, - замогильно говорит Лелик, - ты у нас теперь состоятельный.
Зайди в ларек. Ведь нынче Пасха. Восславим... и соберем лодки.

* * *
Снег все идет. Лодки белы. Вода черна. Топляки кивают у поворота.
- Только ради тебя пошел, - скрипит Лелик. - Все таки-столько лет.
- Как день един.
- Кому день, а кому и ночь. Стой, опять топляк...
Лелик возится у костра. Крушит валежник. Я затеваю суп. Александр
развязывает рюкзак. Вынимает тощие луковицы.
- Со своего огорода, - флегматично поясняет Шурик.
Мой рюкзак свеж, распираем иным товаром. Достаю из глубин жестянку
оливкового масла.
- Итальянцы?
- Греки.
Сыпятся в след расписные банки китайкого чая.
- А в этих банках? Чай?
- Чай.
- Когда пропьем - не выкидывай. Возьму дочке. Играть.
Лелик аккуратно расправляет и складывает яркие пакеты.
Ночь. Костер едва тлеет. И все молчат. Я разгребаю угли, бреду к палатке.
Река тоже молчит. И звери. И прослезившиеся деревья.

* * *
Солнце встает веселее. Даже греет. Бревна кивают реже. Черные ветви
завалов ходят в потоках воды. Поворот за поворотом наплывает прошлое. Затон.
Здесь всегда брала щука. Евгений ударяет веслом. Лодка раздвигает палый
лист, утыкается в берег. Мокрый брезент ее дымится...
На затоне мы постоим дня два. Дальше пойдут обглоданные деревеньки,
низкая вода, пороги.
- Вечером сходим на тягу, - выгружая ружья, роняет Женя. Лелик тычет
сапогом кроткую землю. Выбирает место. Шурик вздыхает, садится на пень,
закуривает. Губы его вытягиваются, морщины забегают во впадины щек, темная
ладонь мнет шершавую челюсть.
-- Такие дела, Влад, - произносит он медленно. И я чувствую тяжесть
ушедшего, отстоявшегося в простой этой фразе.

* * *
Вечер. Стараниями Лелика костер горит ровно и мощно. Чайник уставлен по
третьему разу. Кружки полны, лица задумчивы.
- Пора, - говорит Евгений. Я поднимаю ружье. Небо в багрово-лимонном
разливе.
Мы разошлись у края ольховника. Сумерки сплотились. Я едва различаю
штормовку Евгения. Время опрокинулось. Лес недвижим. Резче тянет настой
болотной прели. Чью-то судьбу выкликает печальная птица. Холод встает от
земли. Сердце мое замирает...
Полная тьма. Гул выстрела долго ходит над лесом. Евгений. Он
приближается, заминая ржавые травы.
- Что ж, не стрелял? - Он не ожидает ответа. Молча идем мы на пламя
костра.
- Влад, - трогает вдруг он мою руку, - Влад. - И мы опять идем молча.

* * *
Тверда еще рука. Сегодня взял и крякву, и чирка. На постое принялся
сочинять жаркое. Туман.
- Мужики, разрешите у костра посушиться. - И из тумана выплывают две
фигуры. Рыбаки. С брезентовых плащей льет вода. Тот что помоложе вынимает
бутыль мутного самопала.
- Мы с подогревом.
- Садитесь. - Александр сдвигает рюкзаки в сторону.
- Тесть вот провалился на острову. Ну и я, когда тянул его, маленько.
Тесть сидит бревном. Ни слова не выходит из его мятого лица. Но пьет
исправно.
- Из Кувшинова мы, - предлагает беседу молодой, разливая самогон в
кружки. Никто его не поддерживает.
- Ну, я пойду, - говорит он неуверенно. - У нас здесь мотоцикл недалеко.
А тестя вскорости заберу.
Тесть то ли спит, то ли пьян. Темнеет. Лелик берет фонарь, собирает
посуду.
- Погаси фонарь, падла.
- Что?
- Гаси фонарь, фраер нерезаный.
Нож. Грубый, кухонный, источенный и потому особенно страшный. У самой
груди остановленный Александром. Лелик схватил топор. Тесть уже скис.
- Ребята, ребята, - жалко бормочет он под железными пальцами Шурика.
Лелик все еще держит топор. Долго смотрит на тестя.
- Ппадла, - шипит он черными губами и с хрястом вонзает топор в бревно.

* * *
Ночью нас заливает дождь. Женя колдует над промокшею сигаретой. Шурик
откинул полог. Подобрал сапоги. Долго смотрит в шуршащую тьму.
- Пора возвращаться на Родину.
- Моя Родина - Смерть, - шепчет Лелик, закрывая глаза.

Серый ибн Скобарь, люмпен-пролетарий.
--

[Valery Lapenkov]

Post by alexn74

Post by Michael the friend of Dd
_G O D_ - ЭТО СМЕХУЕЧКИ, ОТ МАДЕЛЕИН АЛБРАЙТ (О'ЛБРАЙТ),
Усама Бин Ладен тоже начинал так же.

Ржу-немогу. С каких пор бабушка Олбрайт стала страшилкой в вашей
палате? Или это кликуха медсестры? К слову, Albright в русском ну
никак не может с апострофом транслитерироваться. Чай, имя не
шотландское.

Это кликуха дежурного санитара.
Ты не дергайся главное.
Все будет хорошо.

[_ G O D _]

Post by Valery Lapenkov

Post by alexn74

Post by Michael the friend of Dd
ЭТО СМЕХУЕЧКИ, ОТ МАДЕЛЕИН АЛБРАЙТ (О'ЛБРАЙТ),
Усама Бин Ладен тоже начинал так же.

Ржу-немогу. С каких пор бабушка Олбрайт стала страшилкой в вашей
палате? Или это кликуха медсестры? К слову, Albright в русском ну
никак не может с апострофом транслитерироваться. Чай, имя не
шотландское.

Это кликуха дежурного санитара.
Ты не дергайся главное.
Все будет хорошо.

Ты уж лучше тогда про сами "смехуёчки" толком
расскажи и объясни, что именно тебя задевает
до такой степени, что ты приплёл сюда имена их
обоих? Какое отношение они имеют к Чуркистану?
--
_____________________________________________________

I intend to last long enough to put out of business all COck-suckers
and other beneficiaries of the institutionalized slavery and genocide.

------------------------------------------------------------------------------------------

"The army that will defeat terrorism doesn't wear uniforms, or drive
Humvees, or calls in air-strikes. It doesn't have a high command, or
high security, or a high budget. The army that can defeat terrorism
does battle quietly, clearing minefields and vaccinating children. It
undermines military dictatorships and military lobbyists. It subverts
sweatshops and special interests.Where people feel powerless, it
helps them organize for change, and where people are powerful, it
reminds them of their responsibility." ~~~~ Author Unknown ~~~~
___________________________________________________
--

[Valery Lapenkov]

Post by _ G O D _

Post by Valery Lapenkov

Post by alexn74

Post by Michael the friend of Dd
ЭТО СМЕХУЕЧКИ, ОТ МАДЕЛЕИН АЛБРАЙТ (О'ЛБРАЙТ),
Усама Бин Ладен тоже начинал так же.

Ржу-немогу. С каких пор бабушка Олбрайт стала страшилкой в вашей
палате? Или это кликуха медсестры? К слову, Albright в русском ну
никак не может с апострофом транслитерироваться. Чай, имя не
шотландское.

Это кликуха дежурного санитара.
Ты не дергайся главное.
Все будет хорошо.

Ты уж лучше тогда про сами "смехуёчки" толком
расскажи и объясни, что именно тебя задевает
до такой степени, что ты приплёл сюда имена их
обоих? Какое отношение они имеют к Чуркистану?

Пацак, выучи русский сперва.


_

[Pilgrim]

Post by Valery Lapenkov

Post by _ G O D _

Post by Valery Lapenkov
Это кликуха дежурного санитара.
Ты не дергайся главное.
Все будет хорошо.

Ты уж лучше тогда про сами "смехуёчки" толком
расскажи и объясни, что именно тебя задевает
до такой степени, что ты приплёл сюда имена их
обоих? Какое отношение они имеют к Чуркистану?

Пацак, выучи русский сперва.

Он не "пацак" он - "поцак"....

[_ G O D _]

Post by Valery Lapenkov

Post by _ G O D _

Post by Valery Lapenkov

Post by alexn74

Post by Michael the friend of Dd
ЭТО СМЕХУЕЧКИ, ОТ МАДЕЛЕИН АЛБРАЙТ (О'ЛБРАЙТ),
Усама Бин Ладен тоже начинал так же.

Ржу-немогу. С каких пор бабушка Олбрайт стала страшилкой в вашей
палате? Или это кликуха медсестры? К слову, Albright в русском ну
никак не может с апострофом транслитерироваться. Чай, имя не
шотландское.

Это кликуха дежурного санитара.
Ты не дергайся главное.
Все будет хорошо.

Ты уж лучше тогда про сами "смехуёчки" толком
расскажи и объясни, что именно тебя задевает
до такой степени, что ты приплёл сюда имена их
обоих? Какое отношение они имеют к Чуркистану?

Пацак, выучи русский сперва.

Я русским владею на высшем уровне уже много лет.
Вероятнее всего, что это твой недостаток. Поэтому
у тебя и возникают трудности с изложением мыслей....
_____________________________________________________

I intend to last long enough to put out of business all COck-suckers
and other beneficiaries of the institutionalized slavery and genocide.

------------------------------------------------------------------------------------------

"The army that will defeat terrorism doesn't wear uniforms, or drive
Humvees, or calls in air-strikes. It doesn't have a high command, or
high security, or a high budget. The army that can defeat terrorism
does battle quietly, clearing minefields and vaccinating children. It
undermines military dictatorships and military lobbyists. It subverts
sweatshops and special interests.Where people feel powerless, it
helps them organize for change, and where people are powerful, it
reminds them of their responsibility." ~~~~ Author Unknown ~~~~
___________________________________________________
--

[Pilgrim]

Post by _ G O D _

Post by Valery Lapenkov

Post by _ G O D _
Ты уж лучше тогда про сами "смехуёчки" толком
расскажи и объясни, что именно тебя задевает
до такой степени, что ты приплёл сюда имена их
обоих? Какое отношение они имеют к Чуркистану?

Пацак, выучи русский сперва.

Я русским владею на высшем уровне уже много лет.
Вероятнее всего, что это твой недостаток. Поэтому
у тебя и возникают трудности с изложением мыслей....

Скажи, а до тех времен, с которых много лет прошло ты на "невысшем" уровне
владел русским?

[_ G O D _]

Post by Pilgrim

Post by _ G O D _

Post by Valery Lapenkov

Post by _ G O D _
Ты уж лучше тогда про сами "смехуёчки" толком
расскажи и объясни, что именно тебя задевает
до такой степени, что ты приплёл сюда имена их
обоих? Какое отношение они имеют к Чуркистану?

Пацак, выучи русский сперва.

Я русским владею на высшем уровне уже много лет.
Вероятнее всего, что это твой недостаток. Поэтому
у тебя и возникают трудности с изложением мыслей....

Скажи, а до тех времен, с которых много лет
прошло ты на "невысшем" уровне владел русским?

Несмотря на то, что ты проявляешь чересчур
нескромное любопытство по поводу владения
русским, я с удовольствием его удовлетворю.
Потому, что я всегда считал, что владею этим
языком в совершенстве, в качестве "родного"....

Это к тому, что большинство чурок говорят на
русском языке в к-ве единственного, которым
они владеют, однако не способны связать два
слова внятно, чтобы их понимали посторониие....
--
_____________________________________________________

I intend to last long enough to put out of business all COck-suckers
and other beneficiaries of the institutionalized slavery and genocide.

------------------------------------------------------------------------------------------

"The army that will defeat terrorism doesn't wear uniforms, or drive
Humvees, or calls in air-strikes. It doesn't have a high command, or
high security, or a high budget. The army that can defeat terrorism
does battle quietly, clearing minefields and vaccinating children. It
undermines military dictatorships and military lobbyists. It subverts
sweatshops and special interests.Where people feel powerless, it
helps them organize for change, and where people are powerful, it
reminds them of their responsibility." ~~~~ Author Unknown ~~~~
___________________________________________________
--

[Pilgrim]

Post by _ G O D _
нескромное любопытство по поводу владения
русским, я с удовольствием его удовлетворю.
Потому, что я всегда считал, что владею этим
языком в совершенстве, в качестве "родного"....
Это к тому, что большинство чурок говорят на
русском языке в к-ве единственного, которым
они владеют, однако не способны связать два
слова внятно, чтобы их понимали посторониие....
--

Дык американцы ж, например, ведь то же в большинстве говорят только на
одном лишь английском, причем говорят подчастую очень скверно, особенно
черножопые....

[_ G O D _]

"_ G O D _"

Post by _ G O D _
Несмотря на то, что ты проявляешь чересчур
нескромное любопытство по поводу владения
русским, я с удовольствием его удовлетворю.
Потому, что я всегда считал, что владею этим
языком в совершенстве, в качестве "родного"....
Это к тому, что большинство чурок говорят на
русском языке в к-ве единственного, которым
они владеют, однако не способны связать два
слова внятно, чтобы их понимали посторониие....
--

Дык американцы ж, например, ведь то же в большинстве
говорят только на одном лишь английском, причем говорят
подчастую очень скверно, особенно черножопые....

Зато какого бы цвета жопа у них ни была,
они с гордостью носят своё национальное
достоинство в качестве америкакашек, не
пытаясь доказыватьс свою "английскость".
Чего нельзя сказать о чурках пытающихся
доказать свою мнимую "русскость" почём
совершенно напрасно, - будучи невежами.
Потому, что даже в кач-ве чурок, никто не
собирается их использовать (как топливо)....
--
_____________________________________________________

I intend to last long enough to put out of business all COck-suckers
and other beneficiaries of the institutionalized slavery and genocide.

------------------------------------------------------------------------------------------

"The army that will defeat terrorism doesn't wear uniforms, or drive
Humvees, or calls in air-strikes. It doesn't have a high command, or
high security, or a high budget. The army that can defeat terrorism
does battle quietly, clearing minefields and vaccinating children. It
undermines military dictatorships and military lobbyists. It subverts
sweatshops and special interests.Where people feel powerless, it
helps them organize for change, and where people are powerful, it
reminds them of their responsibility." ~~~~ Author Unknown ~~~~
___________________________________________________
--

[Pilgrim]

Post by _ G O D _

Post by Pilgrim
Дык американцы ж, например, ведь то же в большинстве
говорят только на одном лишь английском, причем говорят
подчастую очень скверно, особенно черножопые....

Зато какого бы цвета жопа у них ни была,
они с гордостью носят своё национальное
достоинство в качестве америкакашек,

У них достоинства и гордости быть не может по определению, потому как они
есть потомки людоедов и кровосмесителей.

[_ G O D _]

Post by Pilgrim

Post by _ G O D _
Зато какого бы цвета жопа у них ни была,
они с гордостью носят своё национальное
достоинство в качестве америкакашек,

У них достоинства и гордости быть не может по определению,
потому как они есть потомки людоедов и кровосмесителей.

Ты так рассуждаешь, что история чурок будто
чем-то отличается, что кровосмешение якобы
отрицательное, или неестесственное явление.
Россию переименовали в Чуркистан именно по
той причине, что её нынешние жители потеряли
расовые признаки племени, в честь которого
она первоначально приобрела своё название.
Кроме того, темой разговора являются чурки,
а не америкакашки, с которыми ты равняешь
жителей современного Чуркистана....
--
---
_____________________________________________________

I intend to last long enough to put out of business all COck-suckers
along with all institutions of the industrialized slavery and genocide.

------------------------------------------------------------------------------------------

"The army that will defeat terrorism doesn't wear uniforms, or drive
Humvies, or calls in air-strikes. It doesn't have a high command, or
high security, or a high budget. The army that can defeat terrorism
does battle quietly, clearing minefields and vaccinating children. It
undermines military dictatorships and military lobbyists. It subverts
sweatshops and special interests.Where people feel powerless, it
helps them organize for change, and where people are powerful, it
reminds them of their responsibility." ~~~~ Author Unknown ~~~~
___________________________________________________
--

[Pilgrim]

Post by _ G O D _

Post by Pilgrim

Post by _ G O D _
Зато какого бы цвета жопа у них ни была,
они с гордостью носят своё национальное
достоинство в качестве америкакашек,

У них достоинства и гордости быть не может по определению,
потому как они есть потомки людоедов и кровосмесителей.

Кроме того, темой разговора являются чурки,
а не америкакашки, с которыми ты равняешь
жителей современного Чуркистана....

Как раз тема разговора была начата про Маделин Албрайт, а это сам
понимаешь - кто....

[_ G O D _]

Post by Pilgrim

Post by _ G O D _
Кроме того, темой разговора являются чурки,
а не америкакашки, с которыми ты равняешь
жителей современного Чуркистана....

Как раз тема разговора была начата про
Маделин Албрайт, а это сам понимаешь - кто....

Неправда. Потому, что мы всё ещё пытаемся
выяснить, каким боком она относится к Чуркии....
--
_____________________________________________________

I intend to last long enough to put out of business all COck-suckers
and other beneficiaries of the institutionalized slavery and genocide.

------------------------------------------------------------------------------------------

"The army that will defeat terrorism doesn't wear uniforms, or drive
Humvees, or calls in air-strikes. It doesn't have a high command, or
high security, or a high budget. The army that can defeat terrorism
does battle quietly, clearing minefields and vaccinating children. It
undermines military dictatorships and military lobbyists. It subverts
sweatshops and special interests.Where people feel powerless, it
helps them organize for change, and where people are powerful, it
reminds them of their responsibility." ~~~~ Author Unknown ~~~~
___________________________________________________
--

[Seryi ibn Skobar`]

ЗЎрав(а) буЎе, бПярОМ(я), Pilgrim!

ЗатП какПгП бы цвета жПпа у МОх МО была,
ПМО с гПрЎПстью МПсят свПё МацОПМальМПе
ЎПстПОМствП в качестве аЌерОкакашек,

У МОх ЎПстПОМства О гПрЎПстО быть Ме ЌПжет пП ПпреЎелеМОю,
пПтПЌу как ПМО есть пПтПЌкО люЎПеЎПв О крПвПсЌесОтелей.

КрПЌе тПгП, теЌПй разгПвПра являются чуркО,
а Ме аЌерОкакашкО, с кПтПрыЌО ты равМяешь
жОтелей сПвреЌеММПгП ЧуркОстаМа....

P> Как раз теЌа разгПвПра была Мачата прП МаЎелОМ Албрайт, а этП саЌ
P> пПМОЌаешь - ктП....

Stop fucking crosspost, rabbles!
ПрекратОте крПсспПст, сучьО ЎетО!
На любПй крПсспПст буЎу завалОвать ЌусПрПЌ.

Wikipedia is sustained by people like you. Please [Munched] today.The
Wikimedia Board of Trustees election has started. Please vote. [Hide]
[Help us with translations!]

Heat pump
From Wikipedia, the free encyclopedia
Jump to: navigation, search
A heat pump is a machine or device that moves heat from one location (the
'source') to another location (the 'sink' or 'heat sink') using mechanical
work. Most heat pump technology moves heat from a low temperature heat
source to a higher temperature heat sink.[1] Common examples are food
refrigerators and freezers, air conditioners, and reversible-cycle heat
pumps for providing thermal comfort.

Heat pumps can be thought of as a heat engine which is operating in reverse.
One common type of heat pump works by exploiting the physical properties of
an evaporating and condensing fluid known as a refrigerant. In heating,
ventilation, and air conditioning (HVAC) applications, a heat pump normally
refers to a vapor-compression refrigeration device that includes a reversing
valve and optimized heat exchangers so that the direction of heat flow may
be reversed. Most commonly, heat pumps draw heat from the air or from the
ground. Some air-source heat pumps do not work as well when temperatures
fall below around −5°C(23°F).

Contents
[hide]
a.. 1 Operation
b.. 2 Refrigerants
c.. 3 Efficiency
a.. 3.1 CoP and Lift
d.. 4 Types of heat pumps
e.. 5 Heat sources
a.. 5.1 Air-source heat pumps
b.. 5.2 Ground source heat pumps
c.. 5.3 Solid state heat pumps
f.. 6 History
g.. 7 See also
h.. 8 References
i.. 9 External links



[edit] Operation
Main article: Heat pump and refrigeration cycle
According to the second law of thermodynamics heat cannot spontaneously flow
from a colder location to a hotter area; work is required to achieve
this.[2] Heat pumps differ in how they apply this work to move heat, but
they can essentially be thought of as heat engines operating in reverse. A
heat engine allows energy to flow from a hot 'source' to a cold heat 'sink',
extracting a fraction of it as work in the process. Conversely, a heat pump
requires work to move thermal energy from a cold source to a warmer heat
sink.

Since the heat pump uses a certain amount of work to move the heat, the
amount of energy deposited at the hot side is greater than the energy taken
from the cold side by an amount equal to the work required. Conversely, for
a heat engine, the amount of energy taken from the hot side is greater than
the amount of energy deposited in the cold heat sink since some of the heat
has been converted to work.

One common type of heat pump works by exploiting the physical properties of
an evaporating and condensing fluid known as a refrigerant.

A simple stylized diagram of a heat pump's vapor-compression refrigeration
cycle: 1) condenser, 2) expansion valve, 3) evaporator, 4) compressor.
The working fluid, in its gaseous state, is pressurized and circulated
through the system by a compressor. On the discharge side of the compressor,
the now hot and highly pressurized gas is cooled in a heat exchanger, called
a condenser, until it condenses into a high pressure, moderate temperature
liquid. The condensed refrigerant then passes through a pressure-lowering
device like an expansion valve, capillary tube, or possibly a
work-extracting device such as a turbine. This device then passes the low
pressure, (almost) liquid refrigerant to another heat exchanger, the
evaporator where the refrigerant evaporates into a gas via heat absorption.
The refrigerant then returns to the compressor and the cycle is repeated.

In such a system it is essential that the refrigerant reach a sufficiently
high temperature when compressed, since the second law of thermodynamics
prevents heat from flowing from a cold fluid to a hot heat sink.
Practically, this means the refrigerant must reach a temperature greater
than the ambient around the high-temperature heat exchanger. Similarly, the
fluid must reach a sufficiently low temperature when allowed to expand, or
heat cannot flow from the cold region into the fluid, i.e. the fluid must be
colder than the ambient around the cold-temperature heat exchanger. In
particular, the pressure difference must be great enough for the fluid to
condense at the hot side and still evaporate in the lower pressure region at
the cold side. The greater the temperature difference, the greater the
required pressure difference, and consequently the more energy needed to
compress the fluid. Thus as with all heat pumps, the energy efficiency
(amount of heat moved per unit of input work required) decreases with
increasing temperature difference.

Due to the variations required in temperatures and pressures, many different
refrigerants are available. Refrigerators, air conditioners, and some
heating systems are common applications that use this technology.


A HVAC heat pump system
In HVAC applications, a heat pump normally refers to a vapor-compression
refrigeration device that includes a reversing valve and optimized heat
exchangers so that the direction of heat flow may be reversed. The reversing
valve switches the direction of refrigerant through the cycle and therefore
the heat pump may deliver either heating or cooling to a building. In the
cooler climates the default setting of the reversing valve is heating. The
default setting in warmer climates is cooling. Because the two heat
exchangers, the condenser and evaporator, must swap functions, they are
optimized to perform adequately in both modes. As such, the efficiency of a
reversible heat pump is typically slightly less than two
separately-optimized machines.

In plumbing applications, a heat pump is sometimes used to heat or preheat
water for swimming pools or domestic water heaters.

In somewhat rare applications, both the heat extraction and addition
capabilities of a single heat pump can be useful, and typically results in
very effective use of the input energy. For example, when an air cooling
need can be matched to a water heating load, a single heat pump can serve
two useful purposes. Unfortunately, these situations are rare because the
demand profiles for heating and cooling are often significantly different.


[edit] Refrigerants
Until the 1990s, the refrigerants were often chlorofluorocarbons such as
R-12 (dichlorodifluoromethane), one in a class of several refrigerants using
the brand name Freon, a trademark of DuPont. Its manufacture was
discontinued in 1995 because of the damage that CFCs cause to the ozone
layer if released into the atmosphere. One widely-adopted replacement
refrigerant is the hydrofluorocarbon (HFC) known as R-134a
(1,1,1,2-tetrafluoroethane). R-134a is not as efficient as the R-12 it
replaced (in automotive applications) and therefore, more energy is required
to operate systems utilizing R-134a than those using R-12. Other substances
such as liquid R-717 ammonia are widely used in large-scale systems, or
occasionally the less corrosive but more flammable propane or butane, can
also be used.

Since 2001, carbon dioxide, R-744, has increasingly been used, utilizing the
transcritical cycle. In residential and commercial applications, the
hydrochlorofluorocarbon (HCFC) R-22 is still widely used, however, HFC
R-410A does not deplete the ozone layer and is being used more frequently.
Hydrogen, helium, nitrogen, or plain air is used in the Stirling cycle,
providing the maximum number of options in environmentally friendly gases.
More recent refrigerators are now exploiting the R600A which is isobutane,
and does not deplete the ozone and is friendly to the environment.


[edit] Efficiency
When comparing the performance of heat pumps, it is best to avoid the word
"efficiency" which has a very specific thermodynamic definition. The term
coefficient of performance (COP) is used to describe the ratio of useful
heat movement to work input. Most vapor-compression heat pumps utilize
electrically powered motors for their work input. However, in most vehicle
applications, shaft work, via their internal combustion engines, provide the
needed work.

When used for heating a building on a mild day, a typical air-source heat
pump has a COP of 3 - 4, whereas a typical electric resistance heater has a
COP of 1.0. That is, one joule of electrical energy will cause a resistance
heater to produce one joule of useful heat, while under ideal conditions,
one joule of electrical energy can cause a heat pump to move much more than
one joule of heat from a cooler place to a warmer place.

Note that when there is a wide temperature differential, e.g., when an
air-source heat pump is used to heat a house on a very cold winter day, it
takes more work to move the same amount of heat indoors than on a mild day.
Ultimately, due to Carnot efficiency limits, the heat pump's performance
will approach 1.0 as the outdoor-to-indoor temperature difference increases.
This typically occurs around −18 °C (0 °F) outdoor temperature for air
source heat pumps. Also, as the heat pump takes heat out of the air, some
moisture in the outdoor air may condense and possibly freeze on the outdoor
heat exchanger. The system must periodically melt this ice. In other words,
when it is extremely cold outside, it is simpler, and wears the machine
less, to heat using an electric-resistance heater than to strain an
air-source heat pump. (Geothermal heat pumps are dependent upon the
temperature underground, which is "mild" all year round. Their COP is
therefore always in the range of 3.5-4.0).

In cooling mode a heat pump's operating performance is described as its
energy efficiency ratio (EER) or seasonal energy efficiency ratio (SEER),
and both measures have units of BTU/(h·W). A larger EER number indicates
better performance. The manufacturer's literature should provide both a COP
to describe performance in heating mode and an EER or SEER to describe
performance in cooling mode. Actual performance varies, however, and depends
on many factors such as installation, temperature differences, site
elevation, and maintenance.

Heat pumps are more effective for heating than for cooling if the
temperature difference is held equal. This is because the compressor's input
energy is largely converted to useful heat when in heating mode, and is
discharged along with the moved heat via the condenser. But for cooling, the
condenser is normally outdoors, and the compressor's dissipated work is
rejected rather than put to a useful purpose.

For the same reason, opening a food refrigerator or freezer heats up the
kitchen rather than cooling it because its refrigeration cycle rejects heat
to the indoor air. This heat includes the compressor's dissipated work as
well as the heat removed from the inside of the appliance.

The COP for a heat pump in a heating or cooling application, with
steady-state operation, is:


where

a.. ΔQcool is the amount of heat extracted from a cold reservoir at
temperature Tcool,
b.. ΔQhot is the amount of heat delivered to a hot reservoir at
temperature Thot,
c.. ΔA is the compressor's dissipated work.
d.. All temperatures are in absolute units.

[edit] CoP and Lift
The CoP increases as the temperature difference, or "Lift", decreases
between heat source and destination. The CoP can be maximised at design time
by choosing a heating system requiring only a low final water temperature
(e.g. underfloor heating), and by choosing a heat source with a high average
temperature (e.g. the ground). Domestic Hot Water (DHW) and radiators
require high water temperatures, affecting the choice of heat pump
technology.

Pump type and source Typical use case CoP variation with Output
Temperature
35°C
(e.g. heated screed floor) 45°C
(e.g. heated screed floor) 55°C
(e.g. heated timber floor) 65°C
(e.g. radiator or DHW) 75°C
(e.g. radiator & DHW) 85°C
(e.g. radiator & DHW)
High Efficiency air source heat pump (ASHP). Air at −20°C[3] 2.2
2.0 — — — —
Two Stage ASHP air at −20°C[4] Low source temp. 2.4 2.2 1.9 — — —
High Efficiency ASHP air at 0°C[3] Low output temp. 3.8 2.8 2.2
2.0 — —
Prototype Transcritical CO2 (R744) Heat Pump with Tripartite Gas
Cooler, source at 0°C[5] High output temp. 3.3 — — 4.2 — 3.0
Ground source heat pump (GSHP). Water at 0°C[3] 5.0 3.7 2.9 2.4 — —
GSHP ground at 10°C[3] Low output temp. 7.2 5.0 3.7 2.9 2.4 —
Theoretical Carnot cycle limit, source −20°C 5.6 4.9 4.4 4.0 3.7 3.4
Theoretical Carnot cycle limit, source 0°C 8.8 7.1 6.0 5.2 4.6 4.2
Theoretical Lorentz Cycle limit (CO2 pump), return fluid 25°C, source
0°C[5] 10.1 8.8 7.9 7.1 6.5 6.1
Theoretical Carnot cycle limit, source 10°C 12.3 9.1 7.3 6.1 5.4 4.8


[edit] Types of heat pumps
The two main types of heat pumps are compression heat pumps and absorption
heat pumps. Compression heat pumps always operate on mechanical energy
(through electricity), while absorption heat pumps may also run on heat as
an energy source (through electricity or burnable fuels).[6]

A number of sources have been used for the heat source for heating private
and communal buildings [7].

a.. air source heat pump (extracts heat from outside air)
a.. air–air heat pump (transfers heat to inside air)
b.. air–water heat pump (transfers heat to a tank of water)
b.. geothermal heat pump (extracts heat from the ground or similar
sources)
a.. geothermal–air heat pump (transfers heat to inside air)
a.. ground–air heat pump (ground as a source of heat)
b.. rock–air heat pump (rock as a source of heat)
c.. water–air heat pump (body of water as a source of heat)
b.. geothermal–water heat pump (transfers heat to a tank of water)
a.. ground–water heat pump (ground as a source of heat)
b.. rock–water heat pump (rock as a source of heat)
c.. water–water heat pump (body of water as a source of heat)

[edit] Heat sources
Most commonly, heat pumps draw heat from the air (outside or inside air) or
from the ground (groundwater or soil) [8]. The heat drawn from the ground is
in most cases stored solar heat, and it should not be confused with
geothermal heat, though the latter will contribute in some small measure to
all heat in the ground. Other heat sources include water; nearby streams and
other natural water bodies have been used, and sometimes domestic waste
water which is often warmer than the ambient temperature.


[edit] Air-source heat pumps
Air source heat pumps are relatively easy (and inexpensive) to install and
have therefore historically been the most widely used heat pump type.
However, they suffer limitations due to their use of the outside air as a
heat source or sink. The higher temperature differential during periods of
extreme cold or heat leads to declining efficiency, as explained above. In
mild weather, COP may be around 4.0, while at temperatures below around −8°C
(17°F) an air-source heat pump can achieve a COP of 2.5 or better, which is
considerably more than the COP that may be achieved by conventional heating
systems. The average COP over seasonal variation is typically 2.5-2.8,[9]
and high efficiency model in Japan over 6.0(2.8kW) written in the IPCC 4th
Working Group III report chapter 6 [10].


[edit] Ground source heat pumps
Ground source heat pumps, which are also confusingly referred to as
Geothermal heat pumps, typically have higher efficiencies than air-source
heat pumps. This is because they draw heat from the ground or groundwater
which is at a relatively constant temperature all year round below a depth
of about eight feet (2.5 m). This means that the temperature differential is
lower, leading to higher efficiency. Ground-source heat pumps typically have
COPs of 3.5-4.0 at the beginning of the heating season, with lower COPs as
heat is drawn from the ground. The tradeoff for this improved performance is
that a ground-source heat pump is more expensive to install due to the need
for the digging of wells or trenches in which to place the pipes that carry
the heat exchange fluid. When compared versus each other, groundwater heat
pumps are generally more efficient than heat pumps using heat from the soil.


[edit] Solid state heat pumps
Main article: Magnetic refrigeration
In 1881, the German physicist Emil Warburg put a block of iron into a strong
magnetic field and found that it increased very slightly in temperature.
Some commercial ventures to implement this technology are underway, claiming
to cut energy consumption by 40% compared to current domestic
refrigerators.[11] The process works as follows: Powdered gadolinium is
moved into a magnetic field, heating the material by 2 to 5 °C. The heat is
removed by a circulating fluid. The material is then moved out of the
magnetic field, reducing its temperature below its starting temperature.


[edit] History
This section requires expansion.

Milestones:

a.. 1748: William Cullen demonstrates artificial refrigeration.
b.. 1834: Jacob Perkins builds a practical refrigerator with diethyl
ether.
c.. 1852: Lord Kelvin describes the theory underlying heat pump.
d.. 1855–1857: Peter Ritter von Rittinger develops and builds the first
heat pump.[12]

[edit] See also
a.. EcoCute domestic heat pump water heater
b.. Flash evaporation
c.. Geothermal heat pump
d.. Geothermal exchange heat pump
e.. Geothermal Systems
f.. Renewable heat
g.. Thermoelectric heat pumps that use the Peltier effect
h.. Vapor-compression refrigeration
i.. Vortex tube
j.. IEA-ECBCS Annex 48 : Heat Pumping and Reversible Air Conditioning

[edit] References
1.. ^ The Systems and Equipment volume of the ASHRAE Handbook, ASHRAE,
Inc., Atlanta, GA, 2004
2.. ^ Fundamentals of Engineering Thermodynamics, by Howell and Buckius,
McGraw-Hill, New York, 1987
3.. ^ a b c d The Canadian Renewable Energy Network 'Commercial Earth
Energy Systems', Figure 29. (URL accessed Mar 26, 2008)
4.. ^ Technical Institute of Physics and Chemistry, Chinese Academy of
Sciences 'State of the Art of Air-source Heat Pump for Cold Region', Figure
5. (URL accessed Apr 19, 2008)
5.. ^ a b SINTEF Energy Research 'Integrated CO2 Heat Pump Systems for
Space Heating and DHW in low-energy and passive houses', J. Steen, Table
3.1, Table 3.3. (URL accessed Apr 19, 2008)
6.. ^ Types of heat pumps (see page 8)
7.. ^ Homeowners using heat pump systems
8.. ^ Heat pumps sources including groundwater, soil, outside and inside
air)
9.. ^ Carrier web site: Heat Pumps
10.. ^ the IPCC 4th Working Group III report
11.. ^ Guardian Unlimited, December 2006 'A cool new idea from British
scientists: the magnetic fridge'
12.. ^ Banks, David L.. An Introduction to Thermogeology: Ground Source
Heating and Cooling. Wiley-Blackwell. ISBN 978-1-4051-7061-1.




[edit] External links
Wikimedia Commons has media related to: Heat pumps

a.. Heat Pumps Long Awaited Way out of the Global Warming - Information
from Heat Pump & Thermal Storage Technology Center of Japanwhich is a public
organization under the Ministry of Economy, Trade and Industry in Japan
b.. Practical information on setting up geothermal heat pump systems at
home
c.. Pictures on private/communal heat pump installations
d.. International Energy Agency Heat Pump Programme, Information site for
heat pumping technology
e.. Road Energy Systems: Heat from the Street Article on heat pump systems
installed in roads and parking lots. Allianz Knowledge, June 2008
f.. Heating and Cooling with a Heat pump - Information from the Canadian
Government's Natural Resources Department, Office of Energy Efficiency
Retrieved from "http://en.wikipedia.org/wiki/Heat_pump"
Categories: Heat pumps | Building engineering | Geothermal power and heating
stations | Residential heating
Hidden categories: Articles to be expanded from June 2008 | All articles to
be expanded
Views
a.. Article
b.. Discussion
c.. Edit this page
d.. History
Personal tools
a.. Log in / create account
Navigation
a.. Main page
b.. Contents
c.. Featured content
d.. Current events
e.. Random article
Search

Interaction
a.. About Wikipedia
b.. Community portal
c.. Recent changes
d.. Contact Wikipedia
e.. [Munched]
f.. Help
Toolbox
a.. What links here
b.. Related changes
c.. Upload file
d.. Special pages
e.. Printable version
f.. Permanent link
g.. Cite this page
Languages
a.. العرؚية
b.. Boarisch
c.. БългарскО
d.. Česky
e.. Dansk
f.. Deutsch
g.. Eesti
h.. Español
i.. Esperanto
j.. Français
k.. Bahasa Indonesia
l.. Italiano
m.. עבךית
n.. Latina
o.. Latviešu
p.. Magyar
q.. Nederlands
r.. 日本語
s.. ‪Norsk (bokmål)‬
t.. ‪Norsk (nynorsk)‬
u.. Polski
v.. РусскОй
w.. Simple English
x.. Slovenčina
y.. Suomi
z.. СрпскО / Srpski
aa.. Svenska
ab.. TÌrkçe
ac.. יי֎דיש
ad.. äž­æ–‡
a.. This page was last modified on 31 July 2009 at 22:33.
b.. Text is available under the Creative Commons Attribution/Share-Alike
License; additional terms may apply. See Terms of Use for details.
Wikipedia® is a registered trademark of the Wikimedia Foundation, Inc., a
non-profit organization.
c.. Privacy policy
d.. About Wikipedia
e.. Disclaimers

Серый ОбМ СкПбарь, люЌпеМ-прПлетарОй.
--

[Seryi ibn Skobar`]

ЗЎрав(а) буЎе, бПярОМ(я), Pilgrim!

Дык аЌерОкаМцы ж, МапрОЌер, веЎь тП же в бПльшОМстве
гПвПрят тПлькП Ма ПЎМПЌ лОшь аМглОйскПЌ, прОчеЌ гПвПрят
пПЎчастую ПчеМь скверМП, ПсПбеММП черМПжПпые....

ЗатП какПгП бы цвета жПпа у МОх МО была,
ПМО с гПрЎПстью МПсят свПё МацОПМальМПе
ЎПстПОМствП в качестве аЌерОкакашек,

P> У МОх ЎПстПОМства О гПрЎПстО быть Ме ЌПжет пП ПпреЎелеМОю, пПтПЌу как
P> ПМО есть пПтПЌкО люЎПеЎПв О крПвПсЌесОтелей.

Stop fucking crosspost, rabbles!
ПрекратОте крПсспПст, сучьО ЎетО!
На любПй крПсспПст буЎу завалОвать ЌусПрПЌ.

Wikipedia is sustained by people like you. Please [Munched] today.The
Wikimedia Board of Trustees election has started. Please vote. [Hide]
[Help us with translations!]

Heat pump
From Wikipedia, the free encyclopedia
Jump to: navigation, search
A heat pump is a machine or device that moves heat from one location (the
'source') to another location (the 'sink' or 'heat sink') using mechanical
work. Most heat pump technology moves heat from a low temperature heat
source to a higher temperature heat sink.[1] Common examples are food
refrigerators and freezers, air conditioners, and reversible-cycle heat
pumps for providing thermal comfort.

Heat pumps can be thought of as a heat engine which is operating in reverse.
One common type of heat pump works by exploiting the physical properties of
an evaporating and condensing fluid known as a refrigerant. In heating,
ventilation, and air conditioning (HVAC) applications, a heat pump normally
refers to a vapor-compression refrigeration device that includes a reversing
valve and optimized heat exchangers so that the direction of heat flow may
be reversed. Most commonly, heat pumps draw heat from the air or from the
ground. Some air-source heat pumps do not work as well when temperatures
fall below around −5°C(23°F).

Contents
[hide]
a.. 1 Operation
b.. 2 Refrigerants
c.. 3 Efficiency
a.. 3.1 CoP and Lift
d.. 4 Types of heat pumps
e.. 5 Heat sources
a.. 5.1 Air-source heat pumps
b.. 5.2 Ground source heat pumps
c.. 5.3 Solid state heat pumps
f.. 6 History
g.. 7 See also
h.. 8 References
i.. 9 External links



[edit] Operation
Main article: Heat pump and refrigeration cycle
According to the second law of thermodynamics heat cannot spontaneously flow
from a colder location to a hotter area; work is required to achieve
this.[2] Heat pumps differ in how they apply this work to move heat, but
they can essentially be thought of as heat engines operating in reverse. A
heat engine allows energy to flow from a hot 'source' to a cold heat 'sink',
extracting a fraction of it as work in the process. Conversely, a heat pump
requires work to move thermal energy from a cold source to a warmer heat
sink.

Since the heat pump uses a certain amount of work to move the heat, the
amount of energy deposited at the hot side is greater than the energy taken
from the cold side by an amount equal to the work required. Conversely, for
a heat engine, the amount of energy taken from the hot side is greater than
the amount of energy deposited in the cold heat sink since some of the heat
has been converted to work.

One common type of heat pump works by exploiting the physical properties of
an evaporating and condensing fluid known as a refrigerant.

A simple stylized diagram of a heat pump's vapor-compression refrigeration
cycle: 1) condenser, 2) expansion valve, 3) evaporator, 4) compressor.
The working fluid, in its gaseous state, is pressurized and circulated
through the system by a compressor. On the discharge side of the compressor,
the now hot and highly pressurized gas is cooled in a heat exchanger, called
a condenser, until it condenses into a high pressure, moderate temperature
liquid. The condensed refrigerant then passes through a pressure-lowering
device like an expansion valve, capillary tube, or possibly a
work-extracting device such as a turbine. This device then passes the low
pressure, (almost) liquid refrigerant to another heat exchanger, the
evaporator where the refrigerant evaporates into a gas via heat absorption.
The refrigerant then returns to the compressor and the cycle is repeated.

In such a system it is essential that the refrigerant reach a sufficiently
high temperature when compressed, since the second law of thermodynamics
prevents heat from flowing from a cold fluid to a hot heat sink.
Practically, this means the refrigerant must reach a temperature greater
than the ambient around the high-temperature heat exchanger. Similarly, the
fluid must reach a sufficiently low temperature when allowed to expand, or
heat cannot flow from the cold region into the fluid, i.e. the fluid must be
colder than the ambient around the cold-temperature heat exchanger. In
particular, the pressure difference must be great enough for the fluid to
condense at the hot side and still evaporate in the lower pressure region at
the cold side. The greater the temperature difference, the greater the
required pressure difference, and consequently the more energy needed to
compress the fluid. Thus as with all heat pumps, the energy efficiency
(amount of heat moved per unit of input work required) decreases with
increasing temperature difference.

Due to the variations required in temperatures and pressures, many different
refrigerants are available. Refrigerators, air conditioners, and some
heating systems are common applications that use this technology.


A HVAC heat pump system
In HVAC applications, a heat pump normally refers to a vapor-compression
refrigeration device that includes a reversing valve and optimized heat
exchangers so that the direction of heat flow may be reversed. The reversing
valve switches the direction of refrigerant through the cycle and therefore
the heat pump may deliver either heating or cooling to a building. In the
cooler climates the default setting of the reversing valve is heating. The
default setting in warmer climates is cooling. Because the two heat
exchangers, the condenser and evaporator, must swap functions, they are
optimized to perform adequately in both modes. As such, the efficiency of a
reversible heat pump is typically slightly less than two
separately-optimized machines.

In plumbing applications, a heat pump is sometimes used to heat or preheat
water for swimming pools or domestic water heaters.

In somewhat rare applications, both the heat extraction and addition
capabilities of a single heat pump can be useful, and typically results in
very effective use of the input energy. For example, when an air cooling
need can be matched to a water heating load, a single heat pump can serve
two useful purposes. Unfortunately, these situations are rare because the
demand profiles for heating and cooling are often significantly different.


[edit] Refrigerants
Until the 1990s, the refrigerants were often chlorofluorocarbons such as
R-12 (dichlorodifluoromethane), one in a class of several refrigerants using
the brand name Freon, a trademark of DuPont. Its manufacture was
discontinued in 1995 because of the damage that CFCs cause to the ozone
layer if released into the atmosphere. One widely-adopted replacement
refrigerant is the hydrofluorocarbon (HFC) known as R-134a
(1,1,1,2-tetrafluoroethane). R-134a is not as efficient as the R-12 it
replaced (in automotive applications) and therefore, more energy is required
to operate systems utilizing R-134a than those using R-12. Other substances
such as liquid R-717 ammonia are widely used in large-scale systems, or
occasionally the less corrosive but more flammable propane or butane, can
also be used.

Since 2001, carbon dioxide, R-744, has increasingly been used, utilizing the
transcritical cycle. In residential and commercial applications, the
hydrochlorofluorocarbon (HCFC) R-22 is still widely used, however, HFC
R-410A does not deplete the ozone layer and is being used more frequently.
Hydrogen, helium, nitrogen, or plain air is used in the Stirling cycle,
providing the maximum number of options in environmentally friendly gases.
More recent refrigerators are now exploiting the R600A which is isobutane,
and does not deplete the ozone and is friendly to the environment.


[edit] Efficiency
When comparing the performance of heat pumps, it is best to avoid the word
"efficiency" which has a very specific thermodynamic definition. The term
coefficient of performance (COP) is used to describe the ratio of useful
heat movement to work input. Most vapor-compression heat pumps utilize
electrically powered motors for their work input. However, in most vehicle
applications, shaft work, via their internal combustion engines, provide the
needed work.

When used for heating a building on a mild day, a typical air-source heat
pump has a COP of 3 - 4, whereas a typical electric resistance heater has a
COP of 1.0. That is, one joule of electrical energy will cause a resistance
heater to produce one joule of useful heat, while under ideal conditions,
one joule of electrical energy can cause a heat pump to move much more than
one joule of heat from a cooler place to a warmer place.

Note that when there is a wide temperature differential, e.g., when an
air-source heat pump is used to heat a house on a very cold winter day, it
takes more work to move the same amount of heat indoors than on a mild day.
Ultimately, due to Carnot efficiency limits, the heat pump's performance
will approach 1.0 as the outdoor-to-indoor temperature difference increases.
This typically occurs around −18 °C (0 °F) outdoor temperature for air
source heat pumps. Also, as the heat pump takes heat out of the air, some
moisture in the outdoor air may condense and possibly freeze on the outdoor
heat exchanger. The system must periodically melt this ice. In other words,
when it is extremely cold outside, it is simpler, and wears the machine
less, to heat using an electric-resistance heater than to strain an
air-source heat pump. (Geothermal heat pumps are dependent upon the
temperature underground, which is "mild" all year round. Their COP is
therefore always in the range of 3.5-4.0).

In cooling mode a heat pump's operating performance is described as its
energy efficiency ratio (EER) or seasonal energy efficiency ratio (SEER),
and both measures have units of BTU/(h·W). A larger EER number indicates
better performance. The manufacturer's literature should provide both a COP
to describe performance in heating mode and an EER or SEER to describe
performance in cooling mode. Actual performance varies, however, and depends
on many factors such as installation, temperature differences, site
elevation, and maintenance.

Heat pumps are more effective for heating than for cooling if the
temperature difference is held equal. This is because the compressor's input
energy is largely converted to useful heat when in heating mode, and is
discharged along with the moved heat via the condenser. But for cooling, the
condenser is normally outdoors, and the compressor's dissipated work is
rejected rather than put to a useful purpose.

For the same reason, opening a food refrigerator or freezer heats up the
kitchen rather than cooling it because its refrigeration cycle rejects heat
to the indoor air. This heat includes the compressor's dissipated work as
well as the heat removed from the inside of the appliance.

The COP for a heat pump in a heating or cooling application, with
steady-state operation, is:


where

a.. ΔQcool is the amount of heat extracted from a cold reservoir at
temperature Tcool,
b.. ΔQhot is the amount of heat delivered to a hot reservoir at
temperature Thot,
c.. ΔA is the compressor's dissipated work.
d.. All temperatures are in absolute units.

[edit] CoP and Lift
The CoP increases as the temperature difference, or "Lift", decreases
between heat source and destination. The CoP can be maximised at design time
by choosing a heating system requiring only a low final water temperature
(e.g. underfloor heating), and by choosing a heat source with a high average
temperature (e.g. the ground). Domestic Hot Water (DHW) and radiators
require high water temperatures, affecting the choice of heat pump
technology.

Pump type and source Typical use case CoP variation with Output
Temperature
35°C
(e.g. heated screed floor) 45°C
(e.g. heated screed floor) 55°C
(e.g. heated timber floor) 65°C
(e.g. radiator or DHW) 75°C
(e.g. radiator & DHW) 85°C
(e.g. radiator & DHW)
High Efficiency air source heat pump (ASHP). Air at −20°C[3] 2.2
2.0 — — — —
Two Stage ASHP air at −20°C[4] Low source temp. 2.4 2.2 1.9 — — —
High Efficiency ASHP air at 0°C[3] Low output temp. 3.8 2.8 2.2
2.0 — —
Prototype Transcritical CO2 (R744) Heat Pump with Tripartite Gas
Cooler, source at 0°C[5] High output temp. 3.3 — — 4.2 — 3.0
Ground source heat pump (GSHP). Water at 0°C[3] 5.0 3.7 2.9 2.4 — —
GSHP ground at 10°C[3] Low output temp. 7.2 5.0 3.7 2.9 2.4 —
Theoretical Carnot cycle limit, source −20°C 5.6 4.9 4.4 4.0 3.7 3.4
Theoretical Carnot cycle limit, source 0°C 8.8 7.1 6.0 5.2 4.6 4.2
Theoretical Lorentz Cycle limit (CO2 pump), return fluid 25°C, source
0°C[5] 10.1 8.8 7.9 7.1 6.5 6.1
Theoretical Carnot cycle limit, source 10°C 12.3 9.1 7.3 6.1 5.4 4.8


[edit] Types of heat pumps
The two main types of heat pumps are compression heat pumps and absorption
heat pumps. Compression heat pumps always operate on mechanical energy
(through electricity), while absorption heat pumps may also run on heat as
an energy source (through electricity or burnable fuels).[6]

A number of sources have been used for the heat source for heating private
and communal buildings [7].

a.. air source heat pump (extracts heat from outside air)
a.. air–air heat pump (transfers heat to inside air)
b.. air–water heat pump (transfers heat to a tank of water)
b.. geothermal heat pump (extracts heat from the ground or similar
sources)
a.. geothermal–air heat pump (transfers heat to inside air)
a.. ground–air heat pump (ground as a source of heat)
b.. rock–air heat pump (rock as a source of heat)
c.. water–air heat pump (body of water as a source of heat)
b.. geothermal–water heat pump (transfers heat to a tank of water)
a.. ground–water heat pump (ground as a source of heat)
b.. rock–water heat pump (rock as a source of heat)
c.. water–water heat pump (body of water as a source of heat)

[edit] Heat sources
Most commonly, heat pumps draw heat from the air (outside or inside air) or
from the ground (groundwater or soil) [8]. The heat drawn from the ground is
in most cases stored solar heat, and it should not be confused with
geothermal heat, though the latter will contribute in some small measure to
all heat in the ground. Other heat sources include water; nearby streams and
other natural water bodies have been used, and sometimes domestic waste
water which is often warmer than the ambient temperature.


[edit] Air-source heat pumps
Air source heat pumps are relatively easy (and inexpensive) to install and
have therefore historically been the most widely used heat pump type.
However, they suffer limitations due to their use of the outside air as a
heat source or sink. The higher temperature differential during periods of
extreme cold or heat leads to declining efficiency, as explained above. In
mild weather, COP may be around 4.0, while at temperatures below around −8°C
(17°F) an air-source heat pump can achieve a COP of 2.5 or better, which is
considerably more than the COP that may be achieved by conventional heating
systems. The average COP over seasonal variation is typically 2.5-2.8,[9]
and high efficiency model in Japan over 6.0(2.8kW) written in the IPCC 4th
Working Group III report chapter 6 [10].


[edit] Ground source heat pumps
Ground source heat pumps, which are also confusingly referred to as
Geothermal heat pumps, typically have higher efficiencies than air-source
heat pumps. This is because they draw heat from the ground or groundwater
which is at a relatively constant temperature all year round below a depth
of about eight feet (2.5 m). This means that the temperature differential is
lower, leading to higher efficiency. Ground-source heat pumps typically have
COPs of 3.5-4.0 at the beginning of the heating season, with lower COPs as
heat is drawn from the ground. The tradeoff for this improved performance is
that a ground-source heat pump is more expensive to install due to the need
for the digging of wells or trenches in which to place the pipes that carry
the heat exchange fluid. When compared versus each other, groundwater heat
pumps are generally more efficient than heat pumps using heat from the soil.


[edit] Solid state heat pumps
Main article: Magnetic refrigeration
In 1881, the German physicist Emil Warburg put a block of iron into a strong
magnetic field and found that it increased very slightly in temperature.
Some commercial ventures to implement this technology are underway, claiming
to cut energy consumption by 40% compared to current domestic
refrigerators.[11] The process works as follows: Powdered gadolinium is
moved into a magnetic field, heating the material by 2 to 5 °C. The heat is
removed by a circulating fluid. The material is then moved out of the
magnetic field, reducing its temperature below its starting temperature.


[edit] History
This section requires expansion.

Milestones:

a.. 1748: William Cullen demonstrates artificial refrigeration.
b.. 1834: Jacob Perkins builds a practical refrigerator with diethyl
ether.
c.. 1852: Lord Kelvin describes the theory underlying heat pump.
d.. 1855–1857: Peter Ritter von Rittinger develops and builds the first
heat pump.[12]

[edit] See also
a.. EcoCute domestic heat pump water heater
b.. Flash evaporation
c.. Geothermal heat pump
d.. Geothermal exchange heat pump
e.. Geothermal Systems
f.. Renewable heat
g.. Thermoelectric heat pumps that use the Peltier effect
h.. Vapor-compression refrigeration
i.. Vortex tube
j.. IEA-ECBCS Annex 48 : Heat Pumping and Reversible Air Conditioning

[edit] References
1.. ^ The Systems and Equipment volume of the ASHRAE Handbook, ASHRAE,
Inc., Atlanta, GA, 2004
2.. ^ Fundamentals of Engineering Thermodynamics, by Howell and Buckius,
McGraw-Hill, New York, 1987
3.. ^ a b c d The Canadian Renewable Energy Network 'Commercial Earth
Energy Systems', Figure 29. (URL accessed Mar 26, 2008)
4.. ^ Technical Institute of Physics and Chemistry, Chinese Academy of
Sciences 'State of the Art of Air-source Heat Pump for Cold Region', Figure
5. (URL accessed Apr 19, 2008)
5.. ^ a b SINTEF Energy Research 'Integrated CO2 Heat Pump Systems for
Space Heating and DHW in low-energy and passive houses', J. Steen, Table
3.1, Table 3.3. (URL accessed Apr 19, 2008)
6.. ^ Types of heat pumps (see page 8)
7.. ^ Homeowners using heat pump systems
8.. ^ Heat pumps sources including groundwater, soil, outside and inside
air)
9.. ^ Carrier web site: Heat Pumps
10.. ^ the IPCC 4th Working Group III report
11.. ^ Guardian Unlimited, December 2006 'A cool new idea from British
scientists: the magnetic fridge'
12.. ^ Banks, David L.. An Introduction to Thermogeology: Ground Source
Heating and Cooling. Wiley-Blackwell. ISBN 978-1-4051-7061-1.




[edit] External links
Wikimedia Commons has media related to: Heat pumps

a.. Heat Pumps Long Awaited Way out of the Global Warming - Information
from Heat Pump & Thermal Storage Technology Center of Japanwhich is a public
organization under the Ministry of Economy, Trade and Industry in Japan
b.. Practical information on setting up geothermal heat pump systems at
home
c.. Pictures on private/communal heat pump installations
d.. International Energy Agency Heat Pump Programme, Information site for
heat pumping technology
e.. Road Energy Systems: Heat from the Street Article on heat pump systems
installed in roads and parking lots. Allianz Knowledge, June 2008
f.. Heating and Cooling with a Heat pump - Information from the Canadian
Government's Natural Resources Department, Office of Energy Efficiency
Retrieved from "http://en.wikipedia.org/wiki/Heat_pump"
Categories: Heat pumps | Building engineering | Geothermal power and heating
stations | Residential heating
Hidden categories: Articles to be expanded from June 2008 | All articles to
be expanded
Views
a.. Article
b.. Discussion
c.. Edit this page
d.. History
Personal tools
a.. Log in / create account
Navigation
a.. Main page
b.. Contents
c.. Featured content
d.. Current events
e.. Random article
Search

Interaction
a.. About Wikipedia
b.. Community portal
c.. Recent changes
d.. Contact Wikipedia
e.. [Munched]
f.. Help
Toolbox
a.. What links here
b.. Related changes
c.. Upload file
d.. Special pages
e.. Printable version
f.. Permanent link
g.. Cite this page
Languages
a.. العرؚية
b.. Boarisch
c.. БългарскО
d.. Česky
e.. Dansk
f.. Deutsch
g.. Eesti
h.. Español
i.. Esperanto
j.. Français
k.. Bahasa Indonesia
l.. Italiano
m.. עבךית
n.. Latina
o.. Latviešu
p.. Magyar
q.. Nederlands
r.. 日本語
s.. ‪Norsk (bokmål)‬
t.. ‪Norsk (nynorsk)‬
u.. Polski
v.. РусскОй
w.. Simple English
x.. Slovenčina
y.. Suomi
z.. СрпскО / Srpski
aa.. Svenska
ab.. TÌrkçe
ac.. יי֎דיש
ad.. äž­æ–‡
a.. This page was last modified on 31 July 2009 at 22:33.
b.. Text is available under the Creative Commons Attribution/Share-Alike
License; additional terms may apply. See Terms of Use for details.
Wikipedia® is a registered trademark of the Wikimedia Foundation, Inc., a
non-profit organization.
c.. Privacy policy
d.. About Wikipedia
e.. Disclaimers

Серый ОбМ СкПбарь, люЌпеМ-прПлетарОй.
--

[Seryi ibn Skobar`]

Здрав(а) буде, боярин(я), Pilgrim!

Post by _ G O D _

Post by Valery Lapenkov

Post by _ G O D _
Ты уж лучше тогда про сами "смехуёчки" толком
расскажи и объясни, что именно тебя задевает
до такой степени, что ты приплёл сюда имена их
обоих? Какое отношение они имеют к Чуркистану?

Пацак, выучи русский сперва.

Я русским владею на высшем уровне уже много лет.
Вероятнее всего, что это твой недостаток. Поэтому
у тебя и возникают трудности с изложением мыслей....

P> Скажи, а до тех времен, с которых много лет прошло ты на "невысшем"
P> уровне владел русским?

Stop fucking crosspost, rabbles!
Прекратите кросспост, сучьи дети!
На любой кросспост буду заваливать мусором.

Агафонов Василий Юлианович
Венские каникулы
Lib.ru/Современная литература: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения]
[Новинки] [Помощь]
--------------------------------------------------------------------------------
a.. Оставить комментарий
a.. © Copyright Агафонов Василий Юлианович (***@localnet.com)
a.. Обновлено: 16/11/2007. 120k. Статистика.
a.. Повесть: Проза
Ваша оценка: шедевр замечательно очень хорошо хорошо нормально Не
читал терпимо посредственно плохо очень плохо не читать


--------------------------------------------------------------------------------


ВЕНСКИЕ КАНИКУЛЫ

Где-то в застуженном дворе на Остоженке он карабкался пузатой лестницей
во второй этаж.
Ветхие ступени кряхтели, перила отчаянно раскачивались и запах кошачьей
ночи с удивительной силой заходился на черном ходу. Пнув чугунным копытом
лысую резину квадратного коврика, он крепко прижал пуговицу звонка черным
наплывистым ногтем. Мелким поскребом кто-то прошаркал к двери, завозился.
Слезный старушечий глаз предъявил себя в линзе волчка.
- Вы к кому?
- Цыпкин здесь живет, - утвердительно сообщил он.
- Нетути их, нетути. - Старуха зашаркала прочь.
- Открывай, старая карга, покуда не придавил, - сурово ответствовал
посетитель, ознобно тряся рыжие половинки дверей.
- Антихрист, убивец, сейчас милицию призову. Спровадит она тебе на старое
место, - разбежалась старуха неожиданно бойкой визгливою бранью.
Он раздумчиво отошел от двери.
- Придется ждать клиента на улице.
Кентавр Александрович Цыпкин обогнул угол молочной, приметил ледяной
накат, коротко отсеменил подбористыми ботами и заскользил к ноздреватой
тропе, расшлепанной вечерними пешеходами. Дубленка его распахнулась,
радостные олени заскакали на равнине шведского свитера. Тут же из чахлых
ворот и вышел к нему Николай.
- Здорово, Кент, а я уж полчаса ожидаю. Чуть твою соседку не пришиб.
- Николай, я говорил тебе многократно: ты погибнешь от собственной
грубости. Ираида Самсоновна - старая заслуженная стерва. Трогать ее не
следует. Принес?
- Здесь, - Николай приложил кулак к неохватной груди. С ржавой щетиной,
пропоровшей багровые щеки, он походил на в засаде присевшую бочку. То
утробное свирепое, что составляло его сущность, выглядывало в мир через
крохотные рыжие окошки с пронзительной иглою зрачка. Молча поднялись они по
шатким ступеням. Бесшумно растворив входную дверь. Кентавр жестом послал
Николая в темную глубину коридора. У конца его затаилась другая дверь,
обитая желтой клеенкой.
Глянец ее нарушался тремя замками, которые Цыпкин отомкнул с привычной
сноровкой.
- Пожалуйте, - изогнулся он, приглашающе выставив узкую ладонь.
Николай тяжело закатился внутрь. Цыпкин небрежно бросил дубленку в
задастое кресло.
Освободив замшевые боты, он устроил довольно тощие ноги в цветастые
тапочки. Его ломкая фигура передернулась. Николай неподвижно стоял среди
комнаты.
Кентавр Александрович скоро полгода как расстался с супругой. Вел он себя
перед этим несколько легкомысленно: продал этюд Коровина, упустил "Успение"
18-го века в тяжелом серебряном окладе и дико загулял с Ликой Воробьевой из
Дома Моделей. С ней, в самый разгар любовной игры. и застукала его Иннеса.
Тесть на радостях изловчил ему комнату, вкатил туда пару кресел и, ликуя,
исчез. Кентавр пробовал оттягать цветной телевизор, серебряный несессер и
другие аксессуары счастливого начинавшегося брака, но в этом ему было
отказано с твердостью. Зато к креслам добылся диван рытого бархата, гнутый
столик и два кубачинских кинжала, обнимавшихся на бухарском ковре. Имелась и
самурайская сабля, которой хозяин в минуты душевных волнений рассекал теплый
воздух своего помещения. Цыпкин прошелся по комнате.
- Ну, давай взглянем, что там прислал Еремеич. - Николай расстегнул
куртку, прогладил подкладку, выскреб продолговатую коробочку. Как
настороженный жук застыла она у края багровой лапы. Цыпкин подошел ближе.
Николай усмехнулся.
- В этой штучке четыре карата, и Еремеич желает вам счастливого пути.
- Ну, это еще не скоро, - Кентавр протянул руку.
- Погодь. - Николай задвигал рыжей щетиной. -
Не ведено трогать. Только показать. - Он опять разжал кулак, поддел край
коробочки волосатым мизинцем. На черном бархате, мгновенно вобрав в себя
скудный свет настольной лампы, переливчато брызгал огнем "Еремеич".

К Русской избе подкатились затемно.
Пожилой барбос в галуне принял неласково. Уперев кулак в овечью грудь
Кентавра, он шипел:
- Нету местов, нету. Осади, гражданин любезный. Но тут к дверям набежали
шумные гости. Ника
Веселов зашептал в квадратное ухо, барбос нехотя потеснился, и Кентавр
Александрович въехал в гудящие сумерки. Гулялось отбытие в зарубежные
сладкие дали. Ника, красавец, доктор наук и старинный знакомец весьма удачно
женился. Его подруга, серая французская птичка, оживленно щебетала на
дальнем конце увесистого стола. Пилось легко. Закусывалось обильно. Ника
широко раскрывал почти заморские объятья старым товарищам. Через два дня
Париж. На год, на два.
Может навсегда.
- Кентавр, дорогой, рад тебя видеть! - Ника все похлопывал его по плечу.
- Ты, я слышал, тоже отбываешь... на историческую родину?
- Да, - скривился Кентавр. - Иннеса подписала отказ от матерьяльных
претензий.
- И как скоро?
Но тут ударили балалайки. Ника, не расслышав ответа, улыбнулся, глянул по
сторонам и заспешил к очередной группе гостей. Кентавр подошел к столу. На
нем все сидела тяжелая русская закуска: дрожащий холодец, с матовыми
звездами моркови, отварная картошка, пересыпанная душистым укропом, кислая
капуста, в узорчатой деревянной чашке, грибочки, распустившиеся в ароматной
слизи, селедочка в нежных перламутровых жабрах, обложенная сахарными
кружками лука, и даже сморщенный поросенок с хреном бесстыдно улыбался из
какого-то румяного корыта. Кентавр потянулся к холодцу, налил в хрустальную
стопку Посольской, опрокинул, налил еще...
Сегодня он брал справку в ЖЭКе. Справку выдали легко. Начальник все кивал
лысой головой, в хитроватых глазках его светилось неожиданное понимание.
- Вы уж там не очень арабов-то. Не обижайте,
- улыбался он полными теплыми губами. Потом так же просто получилась
справка об уплате за телефон. Потом он долго прорастал национальными корнями
в направлении неведомого родственного дерева, пока не сложилось вполне
приличное растение. Была, правда, одна заковыка: в паспорте утверждалась его
принадлежность к могучему племени великороссов. На всякий случай подошел он
в юридическую консультацию, где за скромное воздаяние в один рубль его
уверили, что папа, Александр Абрамович Цыпкин, является совершенно
достаточной гарантией выездного происхождения. И все-таки, и все-таки. Он
решил подстраховаться: ссылаясь на Александра Абрамовича, изменить запись в
домовой книге. Толстая девица, сидящая на записях, с удовольствием приняла
расписной заварной чайничек, с которым Кентавр расставался в некотором
напряжении. Но сделать ничего не смогла...
Кентавр помрачнел, рванул две стопки Посольской, притянул поросенка и,
выложив порядочный кус, равномерно захруптел корочкой.
- Ну, ничего, - утешался он, - Бог не выдаст, свинья не съест. Сквозь шум
и гам прорезались переборы гитары.
Высокий тенор звенел "Выхожу один я на дорогу". Балалайки, дружно
подхватив, замирали на трепетной волне припева, со вздохом катились вниз,
вновь открывая дорогу раздумчивой меланхолии тенора. Цыпкин, подперев голову
ослабевшей рукой, закрыл глаза. Ему стало отчаянно грустно. Но это была
сладкая грусть, когда хочется беспричинно плакать и о чем-то умолять...


Истаяла зима, отгремела буйная весна, зелень налилась тугим молодым
соком, Цыпкин томительно ходил по комнате. Самурайская сабля дрожала в его
руке. Вдруг все переменилось. Желанная открытка с разрешением явилась.
Кентавр запел, закружился и бросился паковать чемоданы.
Солнце, закосив напоследок розовым оком, налегло на колючий ельник. К
потускневшей коробке
Шереметьева Кентавра тянула цековская Волга. Мягко отщелкнув заднюю
дверь, он высунул ногу и нервозной сиреневой туфлей исследовал почву.
Благодатная прохлада обняла его щеки. Он потянулся, охватил горизонт широко
вырезанными ноздрями. Шофер молча отомкнул багажник. Там, крепко нажавшись
друг к другу, сидело три чемодана свиной кожи.
- Куда багаж-то несть? - хмуро напомнил шофер, притопывая пыльной
сандалией.
- В Америку, - саркастически усмехнулся Цыпкин. Родственников не
ожидалось, знакомые разъехались, друзья... но о них давно возвестили:
- "Уж эти мне друзья, друзья... ".
- Здесь, что ли? - торопился шофер, положив живот на низкую стойку.
- Ну, вероятно, здесь, - нехотя согласился Кентавр. - Благодарю за труды.
Он вынул 25 рублей, вложил их в потную ладонь.
Очередь двигалась медленно. Когда пьяный грузчик схватил чемоданы, было
совсем темно.
- Полтинник, - прищурил он наглый, кровью налитый глаз.
- Это грабеж, - замотал головой Цыпкин.
- Тут и их доля тоже, - грузчик ткнул заскорузлым пальцев в сторону
таможни. - Конечно, если хочешь без багажа остаться...
Кентавр, ничего не ответив, пошел за его тележкой. В четыре проворных
руки таможенники трясли барахло.
- Что объявляете в декларации: золото, серебро, драгоценные камни? Цыпкин
неопределенно повел плечом.
- Покажите карманы. - Он выложил на прилавок авторучку, мелочь, платок.
Его обследовали какой-то машинкой. У пряжки пояса машинка зашумела.
Снимите ремень, - вкрадчиво предложил молодой таможенник с кошачьими
манерами. Кентавр удерживая брюки, засунул руки в карманы. За соседней
стойкой досматривали женщину.
Гладкий мужчина горячо напевал в равнодушное ухо таможенника.
- Берта, сними серьги, - нехотя приказал он. Таможник безразлично взял
серьги, отложил в сторону. Гладкий вновь склонился к его стертому лицу.
- Можете идти, - наконец объявили Цыпкину, и в этот момент он услышал:
- Кентавр, Кентавр Александрович. - У барьера стоял Николаша. Мощная
грудь его разрывала пиджак.
- Извини, дорогой, припоздал, - распахнул он объятья. Кентавр неуверенно
шагнул к барьеру. Николаша с силой притиснул его к груди.
- В левом кармане, - успел прошептать он сквозь плотные губы.
- Назад! - закричал пожилой таможенник.
- Раньше надо было прощаться. Идите на посадку.
Кентавр, несколько ошарашенный, двинулся вдоль металлических барьеров.
В самолете было жарко. Пассажиры напряженно глядели в иллюминаторы.
Моторы завыли.
А ведь это навсегда, мелькнула туманная колючая мысль.
И тут же опрокинулись огни, и Земля огромной чечевицей въехала в
иллюминатор.


Самолет подбросило. Кентавр нервно дернулся. Моторы, до этого едва
урчавшие, внезапно бросились в самые уши. и он, обмирая, прикрыл лицо
тыльной стороной ладони. Острая горечь рванулась из желудка, плесень
проступила у впалых щек, губы сжались и омертвели.
- Желаете ободриться? Цыпкин отвел руку. Его сосед, наклонив круглую
голову, прищурил глаз. Другой его глаз не смог победить тяжелое веко, и
только высоко задранная бровь намекала, что усилие было приложено.
- Простите? - сквозь стиснутые губы просвистел Кентавр.
- Слово и Дело, - подмигнул круглоголовый. В руке его шаталась початая
бутылка Столичной.
- Изволите покидать отечество в одиночестве? Он налил и протянул мятый
серебряный стаканчик.
Как в свадебном несессере, вяло подумал Кентавр, принимая стаканчик. Его
адамово яблоко с хрустом передвинулось. Зелень слегка отхлынула от острых
скул.
- М-да, - вымолвил он. - Благодарю вас.
- Кстати, для облегчения сообщения, не назовете ли имечко? -
круглоголовый, опять прищурился.
- Кентавр Александрович. - несколько сухо представился Цыпкин, слегка
наклонив лошадиную голову.
- Харон Кирбитьевич, - сообщил круглоголовый, ловко закидывая стопку в
алчущий рот. - В просторечии Рома. Прошу, - он быстро передал бутылку
Кентавру, - нам еще болтаться не менее часа.
Кентавр хотел было осердиться, но передумал. Харон так Харои, мне что за
дело. Стало совсем хорошо. Цыпкин не торопясь оглядел салон. Усталые дети
спали в теплых объятьях матерей. Тяжелый темный мужчина в третьем от прохода
ряду сурово пересчитывал деньги. Стюардессы толкали тележки с провизией.
Вдруг ударила янтарная молния, рассыпались малахитовые стрелы, заиграли
малиновым звоном. Кентавр опознал Берту и ее бриллианты, конфискованные
старым таможенником.
Берта обернулась. Серьги очертили огненный круг и припали к ее длинной
шее. Муж с вызовом уставился на Кентавра. Кентавр улыбнулся, осторожно
поднялся с кресла и направился в туалет. Заперев кабину, он глянул в
зеркало, тронул свежевыскочивший прыщик у верхней губы, заправил длинный
волос, явившийся из левой ноздри, наконец запустил сразу насторожившуюся
руку в левый карман. Вытянув темную коробочку, он поспешно откинул крышку.
На глухой бархатной подушке не было ничего кроме сиротливой прорези для
кольца. Цыпкин онемело глядел в черный подбой, потом поднял голову, упер
пустой взгляд в запотевшее зеркало, зажал пустой футляр в кулаке и медленно
спустил воду.

Автобус, оседая плавными немецкими рессорами, катил брусчатой мостовой.
Магазины слепили невиданным блеском. В зеркальной их глубине объявлялась
давно забытая легендарная благодать: тугие колбасы, потевшие прозрачным
жиром, розовые гирлянды сосисок, прижимавшиеся к брусьям копченых окороков,
пучки золотых кур, ветчина, от одного взгляда на которую горячо становилось
в желудке. Автобус вырулил на широкий проспект.
Проехала ратуша. Нескончаемой вереницей выстраивались колонны, портики,
чугунные решетки с геральдическими щитами, пышные лестницы, ведущие к
бронзовым дверям. Строгие линии административных зданий прерывались зеленью
парков, гранитными квадратами площадей, на которых возносились к жидкому
австрийскому небу отрешенные победители. Порядок и покой провозглашали их
имперские лица. Улицы сбежались тесней, автобус нырнул в прохладные сумерки.
У дома с тремя золотыми коронами стоял господин в низкой тирольской шляпе.
Обе руки его поднялись в приглашающем жесте. Пассажиры заволновались.
- Господа, - устало объявила сопровождающая, герр Марголин любезно
предоставляет вам свою гостиницу.
Кентавр Александрович сидел на плюшевом диване у старого зеркала в
позолоченной бронзе.
Харон Кирбитьевич Подольский, уложив круглую голову на круглые колени
Любови Михайловны
Подольской, дико всхрапывал. Воздух булькал в его натруженном горле.
Страждущие покоя путники уже вольно раскинулись на необъятных, красного
дерева кроватях (фортуна благословила странноприимный бизнес герра
Марголина) и только три путешествующие единицы не были охвачены сервисом.
Но и здесь в самое ближайшее время обещалось полное удовольствие. Пока же
герр Марголин прислал вкуснейшие булочки и замечательный кофе в серебряном
кофейнике.
- Неплохо принимают, - меланхолически качая ботинкой, отнесся Кентавр к
безмолвной Любови
Михайловне. - Ваш супруг - весьма веселый человек. Этак лихо расправился
с бутылкой.
Любовь Михайловна не знала, что отвечать и как понимать это
"расправился", в поощрение или поругание. На всякий случай она улыбнулась.
Полного удовольствия все-таки не случилось. Вдруг окончательно выяснилось,
что мест больше нет. Харон Кирбитьевич был срочно пробужден.
- Зверски болит голова, - объявил он совершенно не заинтересовавшимся
слушателям.
- Между прочим, Кентавр Александрович, могу я именовать вас просто
Кентавр? Кентавр
Александрович, да еще с похмелья, есть чистое мучительство.
- Не вижу к этому никаких препятствий, холодно сообщил Цыпкин.
- Вы тоже можете называть меня Харон или Рома для большей теплоты
отношений, Кирбитьич я резервирую в видах дальнейшего сближения. Цыпкин
улыбнулся.
- Позвольте, кстати, узнать имя вашей очаровательной супруги.
- Не вижу к этому никаких препятствий, - глумливо захихикал Харон, - имя
ее-Любовь. - Тут же сморщившись, он стал тереть левый висок.
- Алкоголь ведет к невосполнимым потерям тела, семьи и зарплаты, -
торжественно провозгласил он.
- Господа, мы едем в отель Хернальсерхоф.
- Звучит непристойно и обнажает безобразную практику германской
грамматики.
- Но спать-то там можно?
- Да, да. Вот вы увидите, это совсем неплохо.


Соборный колокол долбил жаркие окна. Ошалелые мухи бешено гудели в
двойных рамах. Шкафы, серой шеренгой бредущие вдоль стен, накалились. Харон
неохотно открыл глаза. Разодрав рот до боли в хрустнувшей челюсти, он вялой
ступней нашарил тапочки, подошел к окну. Прямо перед ним, перечеркнутая
эстакадой надземки, дыбилась громада собора. Харон потряс рамы. Эскадроны
мух забубнили в мутные окна. Рамы не поддавались. Наконец он сообразил и
дернул за пыльный шнур.
Верхняя секция растянулась на железных руках. Придушенная ранее какофония
улицы разметала застойный воздух. Гремела надземка, вскрикивали трамваи,
блеяли верткие мопеды, ровно гудела река автомобилей.
- Однако где же Любовь? - он еще раз оглядел комнату: пять пустых
кроватей, жестяные шкафы, колченогий фанерный стол, заляпанную краской
потолочную лампочку.
- Да, небогатые хоромы, - подтянув пижамные
штаны, Харон Кирбитьевич зашлепал на кухню. Кухня, она же прихожая, куда
заезжали все прочие двери, оказалась большой темной комнатой с пузатым
холодильником, чугунной плитой и ржавой раковиной умывальника. Потрогав
плиту, Харон устремился в туалет.
Люба вернулась часа через два.
- Бананы ничего не стоят, и курица десять
шиллингов, правда синяя, - озабоченно сообщала она, выкладывая пакеты с
едой на шаткий стол.
- Соседей видела?
- Нет.
- А наш мифический друг, не пересекались? - Люба молча дернула плечом.
- Там в вестибюле все на площадь побежали.
- Зачем?
- Ручки шариковые дают. По две штуки.
- Чего ж ты не побежала?
- Ну, Рома.
- И с пассатижами не шла на вытянутых руках.
Сообщали же, что югославы и прочие шведы не могут устоять супротив
хромированных пассатиж.
- Кашу сварить?
- Кашу. Плакать хочется от такой свирепой нерасторопности.

Цыпкин, плотно сдвинув колени, сидел на стуле. Три человека окружали его:
ражий дядя с грубым тяжелым лицом, квадратный парень, толстые слюнявые губы
которого все время кривились, и седой господин, ожидающий дальнейших
событий.
- Так вы уверяете, что футляр был пуст?
- Да, - устало выдохнул Кентавр, - я уже в десятый раз вам повторяю,
пуст, абсолютно пуст.
- Но вы говорили, что видели камень.
- Видел. Четыре месяца назад, но даже в руках не держал. Седой отвернулся
и коротко кивнул:
- Миша. Приземистый все с той же кривой ухмылкой сунул левый кулак в то
место где элегантный пиджак Кентавра Александровича расходился серыми
полукружьями, а правый - в его острую нижнюю челюсть. Цыпкин беззвучно
повалился со стула. На губах его выступила кровавая пена. Миша поднял
короткую ногу.
- Стоп, - тихо приказал седой. Наклонившись, он внимательно заглядывал в
белые глаза поверженного Кентавра. Тот судорожно открывал рот. Наконец, с
протяжным всхлипом дыхание вернулось к нему.
- Ну как, припомнили что-нибудь?
Цыпкин, тяжело дыша, мотал головой. Захватив рот рукой, от выплюнул два
зуба.
- Печально, - Седой погладил свое холеное лицо, - но может быть еще
печальней. Миша не знает удержу на работе. Слушайте меня внимательно,
Цыпкин. Еремеич говорит у вас хорошая голова. Что ж, эту голову мы сохраним.
Даже зубы вставим. Только не вздумайте с нами играть в кошки-мышки. Он
помолчал, облизнул губы и улыбнулся.
- Иначе мы вам голову оторвем. Окончательно.

Кентавр прикрыл глаза. Длинная рубаха свисала с его острых колен, кончик
языка бессознательно зализывал широкую дыру в передних зубах. С трудом
повернувшись, он уперся в крашеный пол слабыми ломкими руками. Дрожь
охватила его изогнутую спину, ознобной волной пробежала к икрам. Он снова
повалился на пол.
Тяжело дыша, собрал свое нескладное тело, проковылял к умывальнику, сунул
голову под холодную струю.
- Кто бы мог подумать, что у Еремеича такие длинные руки? Я был абсолютно
уверен тогда в самолете, что меня надули как жалкого сопливого несмышленыша.
Потом только сообразил отодрать донышко. - Кентавр вынул голову из
умывальника, с отвращением глянул в зеркало.
- А что теперь? Ведь действительно оторвут.
Задумавшись, он привычно сунул большой палец к губам - неистребимая
привычка щелкать ногтем меж лопатинами передних зубов, от которой его так
долго и безуспешно отучала родительница. Палец уперся в свежую дыру.
Выругавшись, Кентавр сел в засаленное кресло.


Харон отвел стеклянное крыло двери, вы- скользнул в грохот надземки.
Старики в синих олимпийских костюмах печалились у пыльных кустов.
Ветер шевелил пух на их плоских затылках. Харон, огибая звенящие, тугим
пучком бегущие рельсы трамвайного круга, повернул к собору. В огромной
гулкой пещере никем не обремененные скамьи стекались к кафедре. Одинокая
фигура у алтаря вопрошала Бога. Трубы органа обрывались над ее головой.
Харон провел рукой по теплому дереву, сел на скамью. Спокойно и печально
вспоминал он канун отъезда... Что-то крошилось под ногами.
Жизнь утекала меж пальцев. Время тащилось постыдно и равнодушно. И вдруг
мелькнула возможность разом взорвать это пыльное существование, сбросить
тяжесть империи, трупным ядом сочащуюся в крови. Это был шалый порыв,
случаем выверенный шаг к предуготованной судьбе.
Друзья опечалились. С Игорем вышло и совсем нехорошо.
- Игорь Израилевич, отяжелели, - ласково обратился он к нему, - дозвольте
до дому сопроводить.
- Сопроводить! Да я здесь каждый камень знаю.
Я-то у себя на Родине. Эх, Игоряша, Игорь Израилевич, человек
Божий! Ведь Родина предуказана судьбой. Она открывалась вам в вашем
отечестве.
Нет, не захотел услышать. Так и ушел в хмельной злобе. А с Пашей, когда
обвалилось старое житье, уехали прощаться в давно обжитой лесной угол. Вышли
в глухую тьму, легли прямо у теплых
шпал, гляда в душную утробу ночи пьяными на все согласными глазами. И
когда отмигали золотушным светом вагонные фонари и утихла железная дрожь,
распили последнюю бутылку...
Густые удары сосчитали время. Синим пламенем вспыхнули витражи, подожгли
золотую пыль. Харон медленно встал со скамьи.



Кентавр в свежем полотняном костюме восседал за столом. Перед ним
дымилась тарелка бульона, и он осторожно крошил в нее ломтики белого хлеба.
- Я тут объясняю Любе как поступить с икрой и шампанским, - любезно
заметил Цыпкин, обернувшись к Харону.
- Вообще-то, все нормальные люди знают как с этим управиться. Да мы будто
и выпили всю водку, не уверен насчет шампанского. У нас есть шампанское.
Рома, - кротко заметила Люба.
- Моя цены существенно выше чем у всяких там перекупщиков, - веско уронил
Кентавр, рассекая воздух узкой ладонью. - Больше того, если вы направите ко
мне людей, с каждого человека получите 20 шиллингов.
- Цыпкин, ваша деловая хватка не имеет себе равных. Мне больно за
нерасторопных перекупщиков.
Предрекаю вам Светлое Будущее. Грядите во всей Славе его. Люба, могу я
получить тарелочку бульона, а Кентавр Александрович - искомое шампанское?


Цыпкин вынул русско-немецкий словарь и остро отточенным карандашом
перенес на бумагу следующее заявление: - Я хочу предложить Вам бриллиант
исключительной ценности. Еще полчаса работы выявили следующие достоинства
"Еремеича": - Вы не найдете в нем пороков. Его чистота уникальна. Я прошу за
него... Тут он задумался, оглядел несвежие стены, пожевал губами. Сколько же
спросить с этих колбасников? Кто-то тихо постучал в дверь.
- Войдите, - крикнул Кентавр, захлопнув словарь. Короткая женщина в
мужских полуботинках решительно заступила на темные половицы. Тут принимают
икру? - Она вонзила в
Кентавра напряженный черный глаз.
- Не принимают, а покупают. И дают хорошую цену, - мягко поправил Цыпкин.
- А водку берете?
- Да вы, мамаша, не расстраивайтесь, несколько фамильярно продолжил
Кентавр, - берем, все берем. "Мамаша", обняв увесистую клеенчатую сумку,
принесла ее на середину стола. Белая рука Цыпкина небрежно воспарила над
разинутой кошелкой, провела изящный зигзаг и нырнула в задний карман серых
хорошо отглаженных брюк.
- Вот, пожалуйста, - он с хрустом отсчитывал шиллинги, вытягивая и с
легким поклоном вручая один за другим.
- Приходите еще, присылайте знакомых, буду рад. Женщина, запихивая деньги
в обвисший старой кожей ридикюль, покачала головой:
- Больше нету. А может вы коробки принимаете? Такие, с картинками, у меня
и доски есть...
- Палех! - заскакала блохой ошелелая мысль. - Иконы! - обожгло длинный
шишастый затылок.
Цыпкин охладительно схватил себя за мочку бледного уха.
- Ну, что ж, приносите. Можно посмотреть, - холодно протянул он.


На Ринге плескалось солнце. Оно высвечивало надменную мощь гранитных
львов, присевших у летящих ступеней. Их прямые короткие лапы держали
каменные шары. Черные лаковые автомобили, блестя хрустальными глазами и
жаркой улыбкой радиаторов, замирали у кованых ворот. Кентавр Александрович
замирал вместе с ними, угадывая за матовыми стеклами спесивую пресыщенность
хозяев.
Когда-нибудь и он гордо утонет в податливой коже, а пока... Он переждал
яичное пламя светофора, острой фигурой рассек кипящий бульвар, нырнул в
прохладную зелень парка. Гравий пустынных аллей, нежно-розовый как крыло
фламинго, строгая симметрия деревьев, неясные едва угадываемые звуки вальса
выгладили его нетерпеливые мысли. Он шел медленно, черпая воздух нервными
пальцами.
Очнулся Кентавр только у оперы, где его чуть не сшибла нарядная толпа. По
Кертнер гуляли отменно выхоленные господа. Задрав гордые золотые головки,
раскрыв в небрежной полуулыбке пунцовые губы, проносились молодые женщины,
оставляя шелковый шлейф духов, тайны, восторга. Набегали и ватаги лохматых
парней. Бренчали гитарами. Обнимали нестойких подруг. Иногда, раздвигая их
шумный круг, проплывали массивные броненосцы: Он
- в зеленой шляпе с пером, в толстых гетрах на могучих, корнями завитых
икрах. Она - в необъятном болотном пальто и крепких тупоносых ботинках.
Кентавр, оглядываясь, зашел в переулок.
Переулок был пуст. В его каменном горле затихал веселый гул
Кертнерштрассе. Цыпкин медленно оглядел глухие ряды кирпичных особняков.
Крадучись подошел к двенадцатому номеру, трепетно застучал кольцом в дубовую
дверь. Время остановилось. Он припал ухом к дереву. Щелкнул замок, другой.
Сгорбленный человечек вопросительно поднял голову. Взгляд его обежал
костистое напряженное лицо Кентавра, узкие бескровные губы раздвинулись. Он
усмехнулся.
Кентавр поспешно вынул из кармана бумажку, где ровным круглым почерком
было написано:
"По объявлению. Герр Хоффман, я хочу предложить Вам бриллиант
исключительной ценности.
Вы не найдете в нем пороков. Его чистота уникальна. Если мы столкуемся в
цене, он ваш".
Герр Хоффман прочел послание, еще раз усмехнулся и, загребая воздух
крохотной ладошкой, пригласил следовать за ним.

Люба варила курицу, сосредоточенно снимая пену деревянной ложкой. Сладкий
запах куриного бульона разливался по всем этажам отеля
"Хернальсерхоф". За темными дверями семейных и одиночных номеров, на
общих кухнях и спрятанных под кроватями электроплитках, утром и вечером,
буднями и субботами варили курицу, эту кроткую птицу. Люба сняла последний
клочок пузырящейся пены. Зачерпнув ложку, с удовольствием разглядела золотые
бляшки. В дверь сильно постучали.
- Иду! - крикнула она, поспешно проглатывая бульон и думая, что соли
все-таки не хватает. За дверью стоял человек в кепке, левая рука его держала
расписную балалайку, лицо сморщилось в короткой улыбке.
- Есть что-нибудь на продажу: икра, бинокли,
часы, кораллы? Люба не знала что отвечать.
- Меня зовут Гриша, - неожиданно объявил он, снимая кепку.
- У нас, кажется, есть подзорная труба, неуверенно протянула Люба. - Вы
покупаете трубы?
- А часов с паровозом нету? Такие, знаете, карманные. На крышке паровоз,
"Иосиф Сталин", добавил он, подмигнув.
- Что?
Паровоз, - нетерпеливо повторил он, пристукивая коротким хищным сапогом.
- Нет, - смутилась Люба, - паровоза нет, труба только.
На трубе далеко не уедешь, - резонно заметил Гриша.
- А у нас больше ничего нет, - беспокоилась Люба.
Ну, хорошо, - снисходительно согласился Гриша, вынимая мятую пачку
шиллингов, - давайте вашу трубу.
- Прошу рекомендовать мужьям и родственникам.
Гриша, Гриша-музыкант. Он бойко ударил по струнам, навесив серое лицо над
малиновыми петухами, резко оборвал игру, поклонился и вышел.


Кентавр Александрович, переломив длинный корпус, смотрел в схваченное
широким латунным поясом увеличительное стекло. Под ним на глухом бархатном
ложе, растекаясь в кипяших брызгах, лежал "Еремеич".
- И сколько же вы за него хотите? - с бледной улыбкой на чистейшем
русском языке вопросил герр Хоффман.
- Вы говорите по-русски? - изумился Кентавр.
- По-английски, французски, итальянски и, с вашего разрешения,
по-немецки. Та же бледная снисходительная улыбка тронула его губы.
- Отчего же сразу не сказали? - насторожился
Кентавр.
- На то есть свои причины, - спокойно возразил герр Хоффман, - так какова
же ваша цена?
- Двадцать тысяч, - медленно объявил Кентавр.
- Шиллингов?
- Это смешно. Долларов конечно, - нахмурился
Цыпкин.
- Большие деньги, - маленький человечек осуждающе пожевал губами. Но не
для вас, - галантно поклонился
Кентавр, - вы отлично знаете, что камень стоит вчетверо больше.
- Не будем торговаться, - мягко прервал герр Хоффман.
- Так вы согласны? - залучился Кентавр, победно трепеща ноздрями.
- Согласен я пока только в одном, но весьма существенном.
- И это существенное?
- ... есть то, что камень вам не принадлежит.
- Паазвольте, - широко и растерянно запел Кентавр, - паазвольте. - Кадык
его глухо щелкал в пересохшем горле.
- Вам ничего нельзя позволить, Цыпкин.
Кентавр резко обернулся, он сразу узнал этот голос, от дальней стены
низкого зала, медленно скользя острыми лаковыми ботинками по китайскому
ковру, приближался Седой. Правая рука его лежала в жестком кармане
спортивного пиджака. Опав острыми складками. Кентавр неотрывно смотрел в
холодные равнодушные глаза.
- Вы - человек без ценностей, - ровно продолжал Седой. - В прямом и
переносном смысле,
- добавил он, бросив короткий взгляд на бархатный гробик с сияющим
бриллиантом.
- Но как нравственный урок и предупреждение еще можете послужить нашей
организации. Он плавно вытянул руку из кармана, поднял вороненый ствол и
нажал курок...

Люба возилась у плиты, когда входная дверь с треском въехала в стену.
Бритый господин в джинсовом костюме прошел к дверям комнаты. За ним
слышалось тяжелое задышливое сопение.
- Кажется, мы ваши соседи, - улыбнулся он, - спокойно, Мишка, веди себя
прилично. - В кухню закатилась кривоногая собачонка. Ее круглая приплюснутая
морда с оттянутыми кровавыми веками и заморщенной пуговицей мокрого носа
была точной копией страшных собачьих морд из сказки Андерсена о солдате и
огниве. Люба хорошо помнила растрепанную книжку с бравым усачом и свирепыми
псами на кривых вывернутых лапах, сидящих у кованых сундуков.
- Познакомься, Мишка, это наша соседка. Ее зовут..?
- Люба.
- Ее зовут Люба. Понял? Ну, а я Кирилл, реставратор из Москвы. Проездом,
так сказать, по своей надобности. Вы одни?
- Нет, я с мужем, - почему-то виновато ответила Люба.
- Ничего, ничего, это, знаете, бывает. У меня вот тоже Мишка и Нонна, в
некотором роде супруга.
Кстати, куда она подевалась?
- Ваша "в некотором роде супруга" здесь,
Лившиц. И хватит трепаться. Нонна, чернявая быстрая женщина с белым
полным лицом, на ходу поздоровавшись, вошла в комнату.


Харон дочерпал бульон и принялся обсасывать крылышко. Покончив с ним, он
выразительно поднял брови.
- Встретился некто Сохатый. Бог знает как давно видел его на даче у
Василенко. Такой, гнилозубый, врач. Представь, существует здесь уже около
года и никуда не торопится. Говорит, Европа согласна его душе. Живет где-то
на чердаке.
- Соседи пригласили нас на чай.
- Можно. У этого Сохатого есть девка. Он регулярно проникает в какой-то
австрийский дом за городом, моет ее в ванне. А больше ни-ни. Это насыщает
его либидо. Забавный малый. Я его приведу.
- Не надо. Отчего ж не надо? Он в самом деле презабавный. С женой
развелся.
- Не надо, Рома, пожалуйста. Я устала от людей. Особенно забавных.
- А сама к соседям навострилась. Знаешь, кстати, почему он с женой
развелся? - Харон Кирбитьевич подождал ответа, не обнаружил оного и тем не
менее продолжал. - Он всегда ее встречал одной фразой: "Давай вздрогнем", -
а та говорит, я домой прихожу отдыхать, а не вздрагивать.
Любовь, ты меня игнорируешь.
- Забыла тебе сказать, я продала подзорную трубу.
- Браво.
- Какому-то Грише-музыканту.
- Ааа, Насекомый, видел его у Кентавра.
Кон-ку-рент.
- Все спрашивал часы с паровозом. Говорил, хочет уехать в Швецию.
- Ну, конечно, с паровозом. Один лысенький кандидат экономических наук
скупал их скупал да и уехал. И вот именно в Швецию. Ладно, пошли к соседям.
- Только не задирай их, пожалуйста.
- Ни Боже мой.


- Вот, понимаете, решили познакомиться. А то живем, живем как-то
нелаского, - Лившиц пригладил свою бритую голову. - Пожалуйте к чаю, - он
плавным движением вытянул руку в направлении пыхтящего самовара, накрытого
калужскою бабой.
- Ужасный отель, - щебетала Нонна, быстро оборачивая во все стороны
круглое белое лицо. -
Но мы, кажется, уже подыскали квартирку. Очень симпатичную. Знаете, такие
две миленькие спальни, кухонька и шикарная гостиная. - Она оживилась, черные
глаза ее в начале фразы широко раскрывались, затем мягко щурились, как у
довольной ленивой кошки.
- У нас здесь масса знакомых, ну просто масса. Столько художников
выехало. Мишка, отстань, - отпихивала она настырную слюнявую морду.
- Это вам знакомые квартиру устроили? - тихо спросила Люба.
- Ну, конечно! - воскликнула Нонна, округляя жаркие удивленные глаза. -
Мы расчистили пару икон, и этот Гриншпун сразу позвонил кому надо. Очень
просто. - Она улыбнулась. Черный забор ресниц упал на белые скулы,
- Нонна, что ты всякую муть несешь. Гриншпун.
При чем здесь Гриншпун? Разлей лучше чай. Все молча и сосредоточенно пили
чай.
- А вы знаете Кентавра Александровича? - поспешно вытолкнула Люба в
густеющее молчание.
- Цыпкина? - оживился Лившиц. - Он у нас скупил все шампанское. Кажется и
шубу твою взялся продать?
- Я и без него продам, - нахмурилась Нонна, - а ты, Лившиц, не хами.
Странный он какой-то, - продолжала она, опять улыбаясь и блестя свежими
зубами. - Придет к одним нашим знакомым, согнется, в зеркало уставится и
примется в носу ковырять. Интеллигентный человек, но манеры?!
- Действительно странный, - согласился
Лившиц. - Вдруг предлагает мне идти в немецкое посольство. В Германии,
говорит, жизнь совершенно райская. Деньги дают и на учебу, и на адаптацию, и
чуть ли не на девочек. Социальная терапия.
- Желает воссоединиться с немецким народом, - ухмыльнулся Харон.
- С немецкими деньгами, - захохотал сосед, размахивая руками и
опрокидывая чашку.
- Лившиц, - возмутилась Нонна, - ты ведешь себя как ненормальный.


Цыпкин попробовал разлепить глаза. Он медленно выплывал из серого
забвения. Сначала почувствовал ветер, прошедший у холодных скул, потом
расслышал плеск недальней воды. Наконец в теплом сумеречном свете различил
узкий мост, жирную вечернюю воду. Его подташнивало. Голова бессильно
моталась на тонкой шее. Он напрягался, отгоняя липкий туман и силясь понять,
как оказался у этого моста.
- В меня как-будто стреляли, - вяло удивился
Кентавр, растирая озябшие ладони. Он сидел на жесткой железной скамье
метрах в десяти от воды.
На мосту горели фонари, шагали беззаботные люди, ныряли глазастые
автомобили.
- Видимо, это был какой-то газ, - наконец решил он. - А, да не все ли
равно?! Главное что, главное, что жив, - наконец с острой радостью осознал
Кентавр и тут же охлопал карман. Записная книжка, ключи, 200 шиллингов - все
было на месте. Кроме, разумеется, "Еремеича". Цыпкин горько усмехнулся.
- Какая глупость! Чуть не отняли жизнь. - С трудом, подволакивая ноги,
Кентавр направился к мосту. На середине остановился, жадно подставил голову
свежему ветру. Шум надземки и бегущие пятна огней оживили его. Он медленно
пересек мост и спустился к станции. Холл гостиницы затопили растерянные люди
с
чемоданами. Цыпкин сумрачно обошел толпу, поднялся к лифту. В номере был
полный разгром.
Швейцарское пальто с распоротой подкладкой валялось на полу, подошвы его
модных туфель были срезаны, куча белья свисала с умывальника. Кентавр
заглянул под кровать. Ящик с шампанским и водкой исчез. Он сел на грязный
матрац, привычно потянулся большим пальцем к зубам, но на полдороге
развернул ладонь и, упав на нее высоким лбом, крепко задумался.


Харон Кирбитьевич, наморщив толстый нос, шел коридором. Запах горелого
жира, капусты, мокрого белья прорывался из общей кухни, где в туманном чаду
летали остервенелые женские голоса. Он остановился у знакомой двери. Трижды
стукнув костяшками пальцев, нажал тяжелую ручку. Кентавр
Александрович, отвернувшись к стене, лежал на голом матрасе. Правая рука
его, согнутая в локте, заломилась за спину. Простыни, одеяла, выпотрошенная
одежда валялись по всей комнате.
Харон, обойдя кучу белья, подошел к кровати. Цыпкин неожиданно обернулся.
Воспаленный красный глаз строго отчужденно уставился на Подольского.
- Что все это значит? - неуверенно начал
Харон. - Переезжаете? Цыпкин. не отвечая, буравил его злым настороженный
взглядом.
- Я, собственно, стрельнуть сигарету. У Любы кончились. Кентавр медленно
выпрямился. Пальцы его задрожали. Из брючного кармана он вытянул пачку
"Мальборо". Харон молча взял пачку, выщелкнул две сигареты.
- Который час? - хмуро осведомился Кентавр, глубоко засовывая мизинец в
хищный вырез левой ноздри.
- Около одиннадцати. Извиняюсь за вторжение. Всех благ.
- Всех благ! - проскрипел Кентавр. - Именно то, чего мне в последнее
время так не хватает.
Стоило уезжать из этой треклятой страны!
- Э, да вы никак сожалеете? - удивился
Харон.
- Что ж, - проворчал Цыпкин, соединяя руки замком и устраивая их между
тощих колен, - должен признаться, я существовал там с некоторыми
ограничениями. Но весьма комфортабельно: не утруждался, был вхож, имел
девочек. - Он вздохнул, рассеянно вынул сигарету, закурил. Взгляд его ушел
за холодное темное окно.
- Отец у меня, правда, был дерьмо. Жадный скрюченный паук. Его даже бабка
не любила. Бабка.
Она все время торчала на балконе. Когда я шел из школы, говорила: - "А
вот и наш Кентик, ну, весь как есть еврей". Кентавр Александрович смущенно
дрогнул, помолчал, провел невидящим взглядом по серым стенам. Дым сизой
тучей ходил у вздувшейся зрелым нарывом потолочной лампочки.
- Она умерла потом. И этот паук, мой папочка даже не пришел на похороны.
Был у меня товарищ, Николай Николаевич. Вы его наверное знали по передаче "В
мире животных". Очень интересный человек и большой любитель женщин. Ну, жена
правда от него ушла. Он в ванне крокодила держал. В общем, развелся. Я и
старшего брата его знал. Тоже развелся, - неожиданно засмеялся Кентавр,
выпуская две чрезвычайно тонкие струйки дыма. А что с девочками? - осторожно
напомнил
Харон. - Были успехи?
- Я не знаю, что вы называете успехами, надменно заскрипел Кентавр, - мы
шатались по всем московским кабакам. Могли закатиться в любое время и
главным образом потому, что девочки у нас были экстра-класса.
- Так что же вынудило вас, дорогой Кентавр, покинуть и скорее всего
навсегда столь гостеприимные отеческие брега?
- Обстоятельства косвенные. И во всяком случае никак не связанные с моим
личным ущемлением. Я не страдаю по березкам, черному хлебу и селедке. Я -
человек дела.
- Капитан, американец, - предложил Харон.
- Нет, я-немец, - сурово поправил Кентавр. - Мне чужд ностальгический
мазохизм.
- Не жалею, не зову, не плачу... - протянул Харон.
- Именно. Племенным идиотизмом не страдаю. Дело делать надо.
- А почему вдруг немец, когда "весь как есть еврей"?
- А потому, что моя мама - немка. И... кстати о девочках, - хищно
прищурился Кентавр. - Могу организовать.
- Уж не тех ли, в серебряных сапогах до груди?
- Подберем на любой вкус, - потянулся Цыпкин. Челюсть его упала, серая
кожа провалилась в углы безгубого рта. Вся его согнутая, костлявая фигура
обличала крайнюю усталость, неприбранность, потертость.
- Ну, я пошел, - Харон неопределенно махнул рукой. Кентавр защелкнул рот.

Лившицы покидали Хернальсерхоф. Мишка тыкался складчатой башкой в
озабоченные ноги хозяйки. Изрядное количество слюны приносилось на высокие
каблукастые сапоги. Наконец чемоданы был стянуты витыми ремнями, а Мишка
пристегнут к узорчатому ошейнику.
- Ну, соседушки, прощайте, - Кирилл наклонил бритый череп. - Желаю вам
как можно скорее расстаться с этой поганой дырой.
- Всех благ, - коротко ответствовал Харон, поддевая тапкой капустный
лист, ютившийся у порога. До свидания, - улыбалась Люба. - До
Свидания, Мишка, - добавила она, слегка тронув слюнявую морду.
- Вот мы и одни, - Харон заглянул в соседнюю комнату. - Однако просторные
люди, спали сразу на пяти кроватях.
- Да просто переходили, где белье свежее, - предположила Люба. В замке
входной двери завозились ключом.
Дверь подалась, и в кухню въехал брюхастый рыжий чемодан, запряженныЙ
брезентовой сбруей.
- К вам на жительство, - решительно объявил кадыкастый сожитель в
олимпийском костюме. За ним семенила приземистая подруга и глазастая девочка
лет десяти.
- В этом заведении только соседи свежие, - прищурился Харон Кирбитьевич.
Часам к шести их попросили не шуметь: соседи ложились спать. Устали с
дороги, да и нервы.
Опять покатились безликие дни. Соседи ели курицу.
- Я, кажется, понимаю, зачем они так рано ложатся, - однажды рассмеялась
Люба.
- Да? - хмуро осведомился Харон.
- Чтобы не ужинать.
Через неделю заспанное семейство отбыло в Рим и заместилось четою
пенсионеров. Потом были пятеро с кошкой, две старушки с племянником,
атлетический молодой человек с импозантной мамой.
И все устремились в Рим, Рим - открытый город. Кентавр не объявлялся.
Несколько дней комната пустовала. Люба ходила легко. Лицо ее выражало
сосредоточенное удовлетворение. Но однажды вечером заныл лифт, шипя стал на
четвертом этаже. Легкие шаги прозвенели по избитым ступеням.
- Хозяева дома? - пропел высокий голос.
Харон нехотя подошел к дверям. В номер ворвались две гладкие собаки:
белая и черная. За ними, во взвихрившемся модном платье, влетел ураган.
Из-под сиреневых ресниц выскакивали безумные, влажные, веселым чертом
вспыхнувшие глаза.
- Машка, Дашка, уймитесь. Заморили насмерть. Алеша, Григорий, что же вы
стоите? Держите проклятое животное.
- Какое, мама? - нервный мальчик лет 16-ти и довольно плотный папаша с
изжеванным временем лицом вошли в прихожую.
- Какое? Все равно какое. Мы взяли чемодан? У меня только несессер,
Роза, - пожал плечами хладнокровный Григорий, - но там есть стакан.
- Ох, ради Бога, извините, мы сейчас уйдем в свою комнату. Где она,
кстати? Приходите к нам на новоселье, только захватите стаканы. Машка,
Дашка, вперед, девочки, вперед.
Харон улыбался, ему нравились эти люди. Вечером Люба жарила картошку,
пекла пирожки.
Роза с собаками носилась по кухне.
- Мы едем в Израиль, - возбужденно говорила она, - но эти засра...
- Мама!
- Не буду, не буду, не буду. Короче, мы от них сбежали. Должны же мы
немного погулять?!
Гриша, доставай водку, шампанское. И икру, икру обязательно. Я так люблю
икру! Хлеба только нет.
- Хлеб есть, - улыбнулась Люба, - и масло, и виноград.
Ой, ой, так неудобно, так неудобно. Григорий, или ты, Алешечка, сходи
купи
чего-нибудь.
- Ну, мааа, я же здесь ничего не знаю.
- Право, не о чем волноваться, - убеждала Люба, ворочая шипящие пирожки.
- Нет, нет, это свинство, звать в гости, а у самих... я сейчас же пойду,
чего-нибудь куплю.
Какого-нибудь мяса, помидоры. Роза рванулась к дверям, но там стоял
плотный невозмутимый Григорий.
- Птичка моя, куда ты летишь? Все уже на столе. И водка разлита, и
шампанское я в лед положил.
- Пирожки готовы, - Люба ссыпала пирожки на широкую тарелку.
- Вот видишь? - и Григорий осторожно подвинул возбужденную подругу к
комнате.


- Евреи! Вы предаете свой народ. Вы предаете будущее своих детей. Вы
предает себя. Не думайте,
что вы отсидитесь на тучных землях Америки. Сапожный бизнес в Сиднее и
Торонто не спасет вас от мирового племени антисемитов. Рано или поздно они
выдернут вас из теплых постелей и жалкие и униженные вы побежите к нам, и мы
примем вас, и мы обнимем вас, и ваши слезы смешаются с нашими: зачем, о
зачем так долго странствовали вы, братья, в пустыне, в пустыне ненависти!
Слушайте, евреи. Впервые за тысячи лет мы живем на своей земле. На
священной земле Авраама и Иакова. Вот этими самыми руками мы превращаем ее в
цветущий сад. Наши дети родились и выросли в свободной стране. Гордые и
прекрасные ходят они по земле.
Они не знают векового еврейского страха. Вы не найдете грусти в их
глазах. Они - хозяева. Они - победители. Так будьте и вы в стане
победителей. Оставьте мелочный расчет. Ваша страна ждет вас!
Оратор протянул руки в зал, молча выслушал аплодисменты. Ряды
задвигались, заскрипели случайными стульями, натащенными из всяких углов.
- Учитесь, Цыпкин, воздействовать на души людские. В бизнесе это не
последнее дело. Кентавр пожал острыми плечами.
- Я тут наблюдал как сын сдавал деда в Израиль. Все твердил ему в
"лохматые уши": говори, что один ты, один.
- А сами улетали в Нью-Йорк.
- В Чикаго, - уточнил Харон.
- А, конечно, - улыбалась рыжая девка, стреляя глазами, - мы тоже бабушку
отправили. Там пенсионерам хорошо. Лечат бесплатно.
- Отчего ж вы сами не поехали? заинтересовался Харон.
- Да чего я там не видела? Ослы. Арабы. Еще и в армии служить. Дураков
нашли, - она презрительно вскинула голову.
- Глас народа - глас Божий, - улыбнулся
Харон.
- Да какой она народ? - осердился плечистый красавец, злобно раздувая
ноздри. - Мечется всякая мразь под ногами. Хоть бы сидела тихо, не разевала
своей помойки.
- Хамло, - отвернулась рыжая, - здесь тебе не
Бердичев. Чего хочу, то и говорю.
- Ах ты, стручок ржавый. Да я ж тебя пополам перерву, - рванулся
плечистый.
- Брось ты ее, Хаим, - остановил усталый голос, - и потом она,
действительно, может говорить все, что думает.
Думает она, - глухо ворчал Хаим, перекатывая могучие плечи. - У нас бы ей
быстро мозги вправили.
- Надо убеждать, - тихо возразил голос. -
Не нашли мы еще правильных слов. Кентавр поднялся и зарысил к выходу.
Харон молча последовал за ним. Они вышли к Бурггассе. Наступил вечер. Огни
рябились на мокром асфальте. Из углового полуподвального ресторанчика тянуло
кофе. Кентавр остановился.
- Зайдем, выпьем по чашечке.
Они спустились, прошли стойку бара и уселись в глубокой нише у окна.
Неожиданно Харон усмехнулся.
- А почему, собственно, Кентавр, вы не зажигаетесь идеей возвращения в
древний город Ершалаим? Папа ваш, Александр Авраамович, безусловно, не
одобрил бы такого поведения. Этот ернический тон раздражал Кентавра. Он
морщился, поводил плечами и вообще производил всеми тощими членами своего
тела богатую коллекцию знаков недобрения.
- Папе моему, Александру Авраамовичу, наконец холодно сообщил он, - давно
и глубоко наплевать на весь белый свет. Включая древний город Ершалаим.
- Пошто так? - настоятельно улыбался Харон.
Но Кентавр, не отвечая, смотрел на теплые фонари. Фиолетовый вечер
колыхался в узких улицах. Его прохладные руки обнимали старые липы, качали
узловатые стволы. Из стрельчатых окон собора выливалась усталая медь,
величая Бога и Время.
- У меня была запутанная семья, - неожиданно начал Цыпкин. - Мать не
любила бабку, бабка любила только отца, а он... он даже не пришел на ее
похоны. Да, бабка, - Кентавр покачал головой,
- она всегда сидела во главе стола, сразу за высокими полированными
часами. Я ее боялся. Такая темная, огромная. А мать записала меня русским, -
скрипуче рассмеялся Кентавр Александрович.
- Русским, - сосредоточенно тер подбородок
Харон. - В нашем славном отечестве человеку составленному мз половинок,
даже четвертей, затруднительно чувствовать себя русским. Буде он записан
хоть в Голубиную книгу. Напомнят. Ототрут
чугунным плечом. Прошипят из глухой очереди: жид, пархач. Так-то, дорогой
Кентавр. Патриоты московско-мордовского толка не выносят тяжести иудейской
крови. Хотя, гм, гм, и сами в некотором роде кентавры. Меня не заботят
проблемы этой нелепой державы.
- Вас не заботила ненависть коей она так богата?
- Вы знаете к какого рода богатству я склонен. Для этого незачем
прилагаться к русскому народу. Вообще, хочется все это скорее забыть.
- А я не могу вырвать грешный мой язык. Не могу забыть.
Принесли кофе вместе с джемом, маслом и горячей булочкой. Цыпкин,
пренебрегая джемом, аккуратно растянул масло к краям булочки. Осторожно
вытянув губы, он дегустировал кофе.
- Да, неплохо, культурно кушают.
- Кентавр Александрович, у вас развиваются диктаторские замашки.
Обращаетесь к себе в подозрительном числе.
- Я имею в виду немцев, - сморщился Кентавр,
- качество, качество - вот их главная сила.
Чьи-то изящние ножки заслонили окно. Кентавр запрокинул голову, хищная
улыбка разрезала его серые щеки.
- Хорошая девочка, - он плотоядно облизал тонкие губы.
- Цыпкин, вы меня удивляете. У вас налаженный сексуальный бизнес, а вы
пустяками занимаетесь.
- Хорошая девочка - не пустяк, - вздохнул
Цыпкин, отрываясь от соблазнительных ножек.
- Кстати, о пробелах в вашем бизнесе, улыбнулся Харон. - Вчера, гуляя в
районе Марии-Хильфер, наблюдаю всклокоченного человека, по всем приметам
явного соотечественника. Пристает с какой-то бумажкой к австрийским
гражданам. Явно в отчаянии. Подхожу, беру бумагу. На ней одно только и есть
корявое слово:
Хернальсерхоф. Ага, думаю, голубчик, из нашенских.
- Вы русский? - Со слезами на глазах спрашивает человечек. В некотором
роде, говорю. И представь, начинает он громко рыдать. Да успокойтесь, в чем,
говорю, дело? Харон Кирбитьевич завозился, устроился поудобнее и с явным
удовольствием продолжил былинным речитативом:
И поведал он мне меж рыданьями,
Как пошли они колхозом на порнофильм,
И жена, и брательник, и тестюшка.
И все было в нем замечательно,
А как кончилось удовольствие,
Задержался он при афише той,
Где увидели голу грудь впервой.
Постоял он там нагляделся всласть
И к жене скорей обертается,
А уж нет ни ее, ни брательника,
Да и тестя чертова след простыл.
И бросается он туда-сюда,
И кричит, руками размахивает,
Да понять простую речь его некому.
Вот стоит он один, сиротинушка,
И лежат перед ним да все три путя,
А куда итить не задачится.
И не пил, не ел он, ходил всю ночь.
Он ходил всю ночь, да не выходил,
И не встреть меня, так пропал совсем.
Кентавр поощрительно оскалился. Харон потер
щетину подбородка.
- Подхватил его я да к автобусу. И, не решаясь доверить случайностям
географии, прямиком в родной Хернальсер. Сцену бурного воссоединения с
семьей за недостатком изобразительных средств опускаю. Видите что
получается, Цыпкин? Ваша фирма не охватила клиента, не облегчила вовремя,
пренебрегла общественным долгом, потеряла деньги и чуть не стала причиной
персональной трагедии.
- Могу себе поставить в вину только потерю денег, - ухмыльнулся Кентавр.


Цыпкин появился внезапно. Харон лежал на неубранной кровати. Его шершавые
пятки упирались в железные прутья. Он спал. "Робинзон Крузо", открытый на
12-ой странице, был вложен в темно-синий англо-русский словарь. Кентавр
присел на соседнюю кровать. В руках он вертел изящную бамбуковую трость.
- Господин Подольский, - балагурил Цыпкин,
шевеля тростью несвежие простыни. Харон нехотя открыл глаза.
- Ба, ба, ба. Кентавр Александрович. Свежи, прибраны и даже элегантны.
Кентавр позволил себе улыбнуться. Прекрасная немецкая работа, - тотчас
улыбнулся в ответ Харон Кирбитьевич, отмечая ровный ряд передних зубов. -
Где изволили подлататься? Впрочем, какие я пустяки спрашиваю. Полагаю, дверь
была открыта?
- Да, - коротко подтвердил Кентавр. - Я пришел сообщить, что нашел вам
квартиру.
- В самом деле? - Харон свесил ноги в изжеванных пижамных штанах. -
Извиняюсь, несколько сомлел за одолением английского. Дорого?
- Да вам что за дело? Фонд платит, - кивнул ботинкой Цыпкин. - Моя
каморка на самом верху, а ваша - на первом. Соседями будем, - осклабился
Кентавр. - Вы обедали?
- Еще нет.
- Можно после обеда вместе поехать, дипломатически заметил Цыпкин.
- Ну конечно оставайтесь. Сейчас Люба что-нибудь сварганит. Какие
новости?
- Да особенно никаких. Вот получил письмо от приятеля. Из Америки.
- Что пишет?
- Ну, что он пишет? Работает под Бостоном, инженером.
- Кто кого раздевает: он Америку или она его?
- зевая спросил Харон.
- Так напрямую о деньгах он не пишет. Но я построил уравнение, ну, вы
знаете там, Х, У. Вышло около тридцати тысяч.
- Отчего же прямо не спросить? Занимаетесь этой убогой арифметикой.
- Алгеброй, - флегматично уточнил Цыпкин. Он встал, прошелся по
скрипучему полу, ударяя тросточкой в спинки кроватей.
- Хорошо бы вечером закатиться в какой-нибудь
шикарный кабак, - неожиданно объявил он.
- Так за чем же дело стало? - лениво протянул
Харон. - С вашими финансовыми усилиями вы имеете право на вознаграждение.
- Это верно, - легко согласился Кентавр, победно раздувая ноздри.
- А вот и Люба. Которая что-то не радостна. - Харон тряхнул складками
пижамы, вытянул правую руку вперед.
- Радуйся, Люба, Кентавр-благодетель, мощным копытом врагов сокрушая, нам
постоянное стойло промыслил.


Харон оставлял "Хернальсерхоф" без сожаления. Люба аккуратно заправила
кровати, убрала кухню и даже порывалась вымыть пол. Возмущенный Харон
остановил неуместное это рвение.
- Береги силы, подруга. Просто безнравственно мыть полы в этом борделе.
Да, да. "Хернальсерхоф" в прошлом европейски знаменитый бордель. Верно,
Кентавр? Но интересно, что и другие наши поселения тоже бывшие бордели.
Беттина и ее кожаное рыло, этот отельчик у вокзала, где кажется наш
доблестный Кентавр охлаждал не вовремя явившиеся страсти. А зазорного ничего
нет, как человек свободный, одинокий, весьма представительной наружности...
- Ну, хватит, - недовольно насупился Цыпкин.
- Отдаю только должное вашим достоинствам.
Вот и эту неслыханную скромность причислим к счету. Ну, что? Двинулись к
фрау Харрар. Так, кажется, прозывают нашу домовладелицу?
- Так, так, - скороговоркой подтвердил
Кентавр, направляясь в выходу. По отшлифованным булыжникам
Грильпарцерштрассе они спустились к бронзовым фигурам Ринга. На блестящей
торгово-парадной Мария-Хильфер толпился народ. Кентавр подвел их к одной из
витрин.
- Я давно наблюдая за этими сапогами, - объявил он, пронзая страждущим
взглядом свекольную кожу, - думаю, через неделю я их возьму.
- Зачем через неделю? Бери прямо сейчас.
- Ты наивный человек, Харон, - победительно улыбнулся Цыпкин, - через
неделю они будут стоить втрое дешевле. В опрятном трамвае, где пожилые
хаусфрау прижимали громадные хозяйственные сумки к болотным пальто, Кентавр
настороженно выглядывал контролеров. У Лерхенфельда они с облегчением
выскочили из задних дверей.


- Герр Цыпкин, я принесла в вашу комнату настольную лампу.
- Благодарю вас, фрау Харрар. - церемонно склонился Кентавр.
Фрау Харрар ободряюще дернула носом. Ее шляпка уехала к левому уху, сухое
длинное лицо разломилось, крутая нижняя челюсть с измятой бородавкой
тронулась вниз и прямо в лицо Харону бросились крепкие желтые клавиши. Фрау
Харрар говорила по-английски, стуча фразами, как порожний состав, неудержимо
бегущий под уклон.
- что она говорит? - выдохнул Харон, стараясь не глядеть в водянистую
серую муть, которая неожиданно твердела, наливалась темным огнем и свирепо
вырывалась из несвежих складок закрашенных век.
- Говорит, что устроит вас хорошо. Как меня. Ха-ха-ха. Что в моем пенале
жил афганский профессор, и чтобы вы не смели жечь газ для обогрева. У вас
стоит масляная печка, а трубу она сейчас принесет. Фрау Харрар тряхнула
шляпкой и загремела
широкими разношенными ботинками к ближайшей двери.
- Это не ваша, - пояснил Кентавр, - это одной японочки. Она учится в
Консерватории.
- По-моему, от старухи вовсю несет шнапсом
- Конечно, - рассмеялся Кентавр, - всегда в подогреве. Из двери пятилась
фрау Харрар, пронзая темную лестницу жестяным коленом трубы.
- Ой, - воскликнула Люба, - а как же эта японочка? Не наши проблемы, -
суровым жестом отстранился Кентавр.
- Ну, так может она наконец покажет избушку?
- На курьмх ножках, - хихикнул Кентавр.
- Самое было бы ей там место, - согласился Харон, потирая нос.
Но фрау Харрар уже отпирала следующую дверь. Седые букли ее стали дыбом.
Она призывно махнула трубой.
- Слушай, чудесная квартирка. И даже с мебелью, - поразился Харон.
- Да, - ревниво откликнулся Цыпкин, медленно огибая широкий диван,
стеклянный кофейный столик, красного дерева буфет с медными застежками.
Повезло вам. Не знал я, что такая хорошая. Что ж, несите ей завтра свои
бумаги.


Венское утро. Булыжники Шаллергассе влажно блестят. Строго молчат
деревья. Черные стволы
шагают по Штейнбауэр. Над ними висят нежно-зеленые пухлые облака.
Горьковатый запах угля, молотого кофе, румяного хлеба. Любе нравится идти по
чистым пустынным улицам, в установленном порядке, в крохотных заботливых
садиках с прямыми белыми скамьями, в выскобленных рядах магазинчиков, в
первых теплых лучах приступившего дня. Уже слышен глухой гомон рынка, наглая
струя чеснока, золотистый амбарный запах лука, лимонной свежести,
сладковатый дух парного молока, утробная сырая волна мясных рядов. Рынок
по-прежнему ошеломляет ее. Люба не знает на чем задержаться. Как молнии
сверкают узкие длинные ножи, валится с медовых окороков душистая ветчина,
распахиваются бараньи туши, тянет паленой щетиной, оскаленные свиные рыла
внушают восторг и ужас. А рядом бушует море: дымятся на льду горы мидий,
костяным шорохом наползают крабы, бьют темной полированной клешней в край
деревянной лохани, ровной шеренгой марширует дунайская селедка, по железным
обоям прилавка летит в жемчуговой слизи нежная камбала. Густеет день, пышнее
цветут розы в длинных глиняных кувшинах. Пряной сладостью истекают бананы,
лопаются потертые кожаные одежды гранатов. Кровавый сок пятнает жадные
пальцы.
Пора домой. Сумка непобедимо тяжела. Еще только пройти изысканный
Майндлингер, вдохнуть волнующий аромат шелка, замши, духов, а потом у Тиволи
вскарабкаться на самый верх пыхтящегося двухэтажного монстра и медленно
торжественно двигаться к дому.


Харон продирался богатыми венскими задворками. Белые особняки глазели
венецианскими окнами на приливающие воды ленивых фонтанов. Грудастые нимфы и
Лаокооны, вырубленные из местного песчаника, хоронились в высокой зелени.
Гладкие жуки из породы БМВ / Мерседес отдыхали у тихих почтенных оград.
Харон блуждал между ними, как мышь в лабиринте. Ему было жарко. Но чем более
энергично он шагал, тем более запутывался в тенистых улочках и прохладных
тупиках. Два бодрых подтянутых старика вышли ему навстречу. Харон
нетерпеливо воззрился на их румяные свежие лица.
Старики, тихо беседуя, прошли мимо.
- Дойче зольдатен! - внезапно заорал Харон. -
Ахтунг! - Зеленые гетры дрогнули и тотчас остановились. Харон беспомощно
растопырил руки.
Единым разом он исчерпал все запасы своего немецкого. - Сум Тюркен, -
отчаянно твердил он озадаченным старикам. - Отель, отель. Наконец, один из
них тихо взял его за руку, довел до конца улочки и махнул рукой в
направлении желанного здания. Минут через десять
Харон Кирбитьевич шагал ободранным коридором. Двери нумеров выскакивали
так часто, что он удивлялся: может ли за ними помещаться живое протяженное
тело. За одной из этих дверей, предполагался Ваня Пуговкин - старинный
приятель, только что отчаливший от берегов отчизны дальней и нашедший приют
в этой грязной дыре, так неожиданно торчащей в самом центре бюргерского
благополучия. Ваня мертво лежал на кровати. Его пыльные ботинки упирались в
стену. Голова к голове с ним лежал сосед-обитатель. Бицепсы соседа
вздувались толстыми якорями, синяя муха бродила по его оттопыренной губе. На
каждом волосатом пальце сидела именованная буква: Хайим, - без особого
удивления сложил Харон. В узком проходе катались пустые бутылки. Харон
насчитал пять столичных.
- Иван, - строго воззвал Подольский, теребя безвольное тело. Ответом ему
был тяжкий вздох и волна перегара такой силы, что он едва устоял на ногах.
- Ваня, - кротко обличал Харон, - зачем пить так много? Так несуразно
много? Я и сам грешник.
Но все же... Ты меня слышишь, Иван? - Пуговкин сморщился, завозил губами,
но глаз не открыл. -
Хорошо, отсыпайся, - согласился Харон. - Приду завтра. - Он выскочил в
коридор. Из фойе доносились сердитые крики.
- Тихо, тихо, товарищи-господа. Я имею донести до вас сообщение. Если вы
блюете по пять раз в день, то какие же простыни? И готовить в номерах
воспрещается. Бежите на общую кухню или гуляйте в ресторан, а у которых
найду плитки, коленом под зад и гуляй Маня.
- Так их, Ленчик. Засрали помещение, не продышишь, - задушевно соглашался
толстый дядька в соломенной шляпе.
- Какое хамство, - качала головой худенькая старушка.
Ленчик, вбитый в кожаную куртку до пузырящихся швов, хищно улыбался
собранию наглым
чернобровым лицом. Рядом с ним, гуляя синим языком между кровавыми
губами, нетерпеливо стучала ботинком теща и хозяйка помещения мадам Беттина.
Ее высохшие икры в разлезшихся черных
чулках била нервная дрожь. Ленчик выслушивал невнятную тещину речь и
переводил ее на простой доходчивый одесский язык. Где-то с год тому назад
малокровное дитя мадам Беттины пало жертвой южного темперамента. Тут Ленчик
и въехал в гостиновладетельную семью. Все это охотно и громогласно сообщила
Харону Соломенная шляпа.
Харон выслушал сообщение не без интереса, пересек галдящую толпу и
покинул отель.


Пуговкин разлепил голубые глазки, сбросил затекшие ноги с узкой кровати и
уронил похмельную голову. Он плохо помнил как оказался в этой каморке.
Вздохнув, Иван пошарил в карманах, вынул кучу бумаг, адреса, телефоны, шесть
рублей, мятую пачку "Примы", связку ключей от замков, которых никогда уж не
открывать. В окне билось пыльное солнце. На кровати соседа сидел рыжий кот.
В лапах он держал кусок копченой колбасы. Иван замер. Слюна запипела в его
пересохшем горле. Он неслышно прянул к коту. Почесывая левой рукой широкую
башку, подобрался правой к когтистым лапам и вырвал колбасу. Кот не
шевелился. Чувствуя перепойную жажду, Иван выскочил в коридор. Одна мысль
застряла в тяжелой его голове: пива, пива. Он огладил карманы ковбойки.
В одном из них приколотая булавкой сидела сотня долларов. Ему повезло,
каким-то шестым чувством он наскочил на пивной подвальчик, растопырил четыре
пальца и сунул стодолларовую бумажку. Ему принесли четыре кружки, какие-то
заедки, целую кучу шиллингов. Иван отмяк. Он медленно тянул холодное
горьковатое пиво. Лицо его багровело. Откинувшись на просторной дубовой
скамье, он лениво водил глазами по каменным стенам, по рядам пивных кружек с
затейливыми крышками на высокой полке, по могучему бугристому затылку
хозяина, склонившегося над распахнутой газетой.
Тишина, прохлада, нерушимый порядок радовали и раздражали Ивана. Ему не
хватало духоты и грязи пивного ларька, злобно-веселого гомона алкашей,
сладкого запаха разбавленного жигулевского, деревянного куска воблы,
засосанного до последней кости, приятелей, орущих из темной очереди, потного
и счастливого прорыва с гулкими пенящимися кружками к серому забору с
лебедой, где, устроившись на сгнившей овощной таре, можно разломить чекушку,
брызнуть в тесные кружки приятелей и зажевать крутым черным хлебом. Пуговкин
поднялся, подошел к стойке, заказал еще пару пива. Раздражение его улеглось.
Он вертел в руках кружку, приносил ее к распустившемуся красному лицу,
припадал надолго к холодному фасонному краю и тяжко вздыхал.


Рыжим субботним утром Цыпкин подходил к рынку, к тому его дальнему концу,
у мазанных суриком сортиров, где дозревала толпа, темными гроздьями
вспухавшая меж полицейских барьеров.
Кентавр, далеко вперед протянувши тонкую шею, высматривал кого-то в
толпе. Он прошагал вдоль барьера почти до конца, пока не уперся в толстую
суконную спину. Федя, запрокинув лохматую белую голову, стоял третьим. Он
увидел Кентавра уже давно и делал ему отчаянные знаки.
- Кентавр Александрович, - закричал наконец Федя тонким бестрепетным
голосом, - деньги, деньги давайте. Цыпкин перегнулся через барьер.
- Смотри, хорошие номера бери, - жестко протянул он. - Ну, знаешь, где
торгуют пивом и сосисками. Федя понимающе кивнул, обдернул школьным китель,
в котором почему-то слонялся все лето, и всем своим напряженным вихрастым
профилем обратился к кассе. Блошиный рынок возникал из небытия раз в неделю.
Его шумные прилавки, вздыбившиеся фруктовые ящики на пронумерованных кусках
асфальта, предлагали старые заслуженные предметы, волею судьбы обратившиеся
в товар. Ржавые рогатые каски, плоские немецкие штыки, пустившиеся вприсядку
мятые самовары, останки никелированных кроватей с горячими латунными
шишками, значки и штандарты провалившихся в Лету полков и дивизий, ряды
измасленных трудовым потом рубанков, целые кланы фарфоровых кошек с
потревоженными временем
членами, стога кожаных пальто, перепоясанные и готовые к путешествию
картонные чемоданы, валящиеся в ноги покупателей, древние стеклянные флаконы
с причудливыми пробками и кучи темных пиджаков, беспрерывно примеряемых и
перещупываемых застенчивыми усатыми людьми. У более солидных прилавков
выставлялись картины, старое серебро, плюшевые вырезные альбомы, неожиданные
кирзовые сапоги. Это мирное единение старины, эту отрадную для глаза пыль
истории нарушала особая порода людей, торгующих вещами, не имеющими детства
и юности, не возросших к почтенной старости. Одни из них молча каменели над
янтарными ожерельями, рюмками червленого серебра, соблазнительной гусеницей
изогнутыми кораллами. Другие, надев ондатровые шапки, строго глядели в
толпу, время от времени трогая холодными руками лаковые церкви и
Иван-царевичей, упиравшихся малиновыми сапогами в изумрудную твердь, дабы
ловчее тащить хвостатых
Жар-Птиц по квадратным и круглым коробкам с золотою насечкой. Краснорожий
дядя с перебитым носом и вовсе не трудился приискать место, а, бросив на
чугунные плечи песцовую шубу и время от времени уставляя бинокль в прущую
рядом толпу, сумрачно сплевывал ей под ноги. Прочая нерасторопная публика,
притулясь со своей "гжелыо", "хохломой", неизбежными матрешками на
нелегальном уголке затертого асфальта, тревожно ожидала карающих властей или
оседала фотокамерами, часами, меховыми паланкинами, аптечными весами,
металлическими брусками для измерения горизонтальной поверхности, льняными
простынями, балалайками, сипящими куклами, медведями, бесконечно стучащими
деревянными молотками по липовым наковальням, хромированными кусачками и
нешуточным набором фиолетовых трико на прочно установленных, широко
раскинутых прилавках перекупщиков. Кентавр аккуратно распространил ящики по
территории номер 47. Порывшись в адидасовской сумке, вытянул кусок желтого
бархата с кистями.
Вместе с Федей ухватившись за кисти, туго растянул его, заправив концы
под шершавые доски.
Критически осмотрев поверхность, Цыпкин прогладил ее недоверчивой рукой и
стал выкладывать оптику.
Два "Пентакона" с набором объективов, три зеркалки, кинокамеру "Салют".
Федя осторожно развязал рюкзак и предъявил модное женское пальто на
затейливых пуговицах.
- Кентавр Александрович, глядите какое пальто мать принесла! От
католиков!
- Это безнравственно, Федя, - строго заметил Кентавр.
- А чего? - весело закричал Федя, - у нас денег нет. Раз дают... И еще.
Кентавр
Александрович, мне сестра кофту дала.
- Ну, хорошо, хорошо, - заторопился Цыпкин. -
Положи куда-нибудь с краю. Толпа напирала. Первым ушел "Пентакон". За ним
зеркалка и другой "Пентакон". Федя шустрым, взъерошенным воробьем бежал за
отвергнутым покупателем. Мятая кофта пламенела в его потной подмышке.
Длинная очередь построилась за пивом.
Кентавр проглотил накатившую слюну. Он взглянул на соседа. Тот, кинув на
плечо драповое пальто, злобно мял скуластое лицо красными ободранными
руками. Рысьи глаза его яростно щурились, стараясь победить перепойную
усталость, он сбросил пальто с плеча, подхватил его двумя руками, встал
поперек толпы, шевеля тяжелые складки.
- Австрийские граждане! Внимание! Замечательный пальто! Австрийский
пальто! Он защитит вас от дождя, согреет в зимнюю стужу, укроет в ненастье,
сбережет в несчастье. Всего 40
шиллингов. Паршивые 40 шиллингов решают судьбу человека. - Его обходили.
Он, глухо матерясь, вернулся на старое место.
- Дяденька, - подхватился Федя, - вы так ничего не продадите. Несите ваше
пальто сюда. Можно, Кентавр Александрович?
Кентавр рассеянно кивнул. Человек медленно подошел. Левый клык его горел
полуденным солнцем.
- С вашего разрешения, Голицын Федор Степанович.
- Цыпкин. Тронув вяло протянутую руку, Голицын обернулся к Феде.
- Ну, тезка, сколько за продажу отначишь?
- Как положено, - лукаво прищурился Федя, - тридцать процентов.
- Годится. Федор Степанович стоял прямо, неподвижно, глядя поверх
плывущих голов презрительно-равнодушными глазами. Единственное, что его
сейчас занимало,
это пиво. Холодное, с горчинкой, неизъяснимым букетом радующее пересохшее
горло.
- А не ссудиться ли на кружку, хотя, конечно, позор? - он раздумчиво
покосился на Кентавра.
Цыпкин нахохлившейся пыльною птицей завис над камерой. Глаза его затянуло
розовой пленкой.
- Нет, - уныло подумал Голицын, - здесь не светит.
Мимо них в который раз прошел сосредоточенный, потухший мужчина с
удочками.
- Наш человек, - кивнул Голицын.
- Шурин, козел, говорит: вези удочки! - мрачно обернулся страдалец. - Вот
и хожу как дурак. Хоть бы какой завалящий турок купил. И не смотрят. А может
вы купите? - внезапно встрепенулся он, шевеля пучком удочек. - Задарма
отдам.
Кентавр открыл сонные глаза.
- Назовите, пожалуйста, ваше "задарма".
- Ну, давайте полтинничек. У меня ведь десять штук, - просительно затянул
мужчина.
- Двадцать, - сурово предложил Цыпкин.
- А, мать их! Забирайте! - в отчаянном азарте махнул он рукой.
- Федя, - тихо окликнул Цыпкин, - прими.


Харон надел мятую каску, взял широкий полированный нож, медленно провел
перед глазами.
Каска пришлась замечательно. Суровые окопные тени явились у впалых щек.
- Что это я делаю? - с отвращением подумал он и, сбросив каску, сумрачно
зашагал вдоль рядов.
Толпа вернула его в широкий проход. Над задумчивым собранием хохломы,
биноклей, серебряных подстаканников, пухлых карманных часов с паровозом
человек в кепке, не глядя на покупателей, трепал визгливые струны балалайки.
Рука его лениво ходила по черному грифу. Вдруг он встрепенулся, забросил
кепку к затылку, низко раскидывая колени, выскочил вперед и с бешеной силой
хватанул струны. Ай, ду-ду-ду-ду-ду-ду,
Сидит ворон на дубу. Сидит ворон на дубу.
Он играет во трубу. Приходи к нему лечиться
И ворона, и волчица. Всем сыграет во трубу
Ворон, сидя на дубу. Толпа подалась. Но столь же внезапно артист вернулся
к хохломе, безучастными оловянными глазами глядя сквозь прущую публику.
- Насекомый, - с удовольствием опознал Харон.
- Одурел от профита или заскучал в немецкой земле.
Однакож, где вы, Кентавр Александрович? Кажется было указание на пивной
ларек.
- А, а, а. Здравствуйте, насилу набрел. Федя, променял счастливое детство
на торговые ряды.
Буду пенять мамане. Вас, извините, не знаю как величать.
- Голицын Федор Степанович.
- Поручик?
- И очень дельное предложение. Пивом не угостите?
- Ну, конечно же, пивом. Вам, Кентавр?
- Не откажусь, - с достоинством согласился
Цыпкин.
- Феде, за малыми летами и нездоровой склонностью к профиту, не
предлагаю.
- А мороженое? - улыбаясь, закричал Федя, теребя конопатый нос.
- Охладиться тебе и вправду не мешает. Как торговля? Все вытрясли из этой
шелудивой публики?
- Я счастливо расстался с пальтуганом, - доложил поручик, зарываясь носом
и губами в горькую пену.
Кентавр поглощал пиво сосредоточенно и строго. Он не зевал по сторонам,
не провожал тоскующим взглядом стройных голенастых девчонок, не разделял
беспричинную веселость, которая там и сям выплескивалась радостными кликами.
Денек отяжелил его солидной пачкой шиллингов, но он не
чувствовал никакого удовольствия. Напротив, тоскливое неопределенное
раздражение бередило душу. Харон встрепенулся.
- Поскольку рынок умирает прямо на глазах, а вечер так хорош и прибыль,
подозреваю, не хуже, отчего бы нам не посидеть в каком-нибудь уютном
гнездышке? Разумеется, Кентавр Александрович, стороны вносят посильно равную
лепту.
- Я занят, - нахмурился Цыпкин. - Вообще у меня ангина.
- Ангина и пиво сочетаются замечательно.
- Ну, хорошо, - неожиданно для себя согласился Кентавр. - Идем в
"Жар-Птицу".

"Жар-Птица" обернулась тем заведением, в котором австрийский сервис
притворялся русским. По стенам все ходили тяжелые мужики в ярких поддевках и
лаковых сапогах, а над входом в пивной зал разлегся усач в таких
необузданных
шальварах, которых, верно, не выдывали с баснословных времен Запорожской
Сечи и беспримерных подвигов Сагайдачного. Имелись конечно и разудалые
тройки, изо всяких углов наезжающие на остолбенелого посетителя, гармонии,
растягиваемые во весь размах задористых рук, бабы в пестрых платках,
затевающие неясные хороводы. Но главным источником вдохновения, вершиной и
катарсисом заведения являлся румяный господин, под внимательным взглядом
двух жар-птиц, расхаживающих у него за спиной, вовсю набивавший тугие щеки
жареным поросенком, кулебякой, осетром и прочим старинным продуктом.
- Эк его славно кушает, - заметил Харон.
Они только что сели, запросив голубцов, пельменей, водки. Кентавр
примеривался к икре, что было, конечно, совершенным вздором. Харон между тем
рассматривал темную залу, чинных посетителей, бесшумных лакеев в белых
портках и цветастых рубахах, квадратных Жар-птиц, все ходящих за спиной у
румяного.
Принесли графинчик водки, очень быстро излившийся в жаждущую глотку
Голицына. Кентавр, опечалившись, приналег на пельмени. Вскоре принесли и
второй графинчик, и третий. Кентавр, наконец, почувствовал приятную теплоту,
дружество застолья. Он совершенно оставил в покое жаркие голубцы, глаза его
призакрылись, легкая улыбка растянула бледные губы.
Откуда-то выскочил гривастый человек с гитарой. Сделав кокетливый перебор
мягкими сапогами, завел он "Полна моя коробушка". С соседнего столика
артиста в упор изучал строгий австриец при фраке в золотых круглых очках.
Огромный глаз его смотрел тускло, настоятельно. Гривастый вдруг сошел с
назначенного репертуара, затянул переливчатую тирольскую песню. Клиенты
дружно затопали кружками. Кентавр удовлетворенно кивал головой.
Поручик сумрачно встал и прямо зашагал к гривастому. Тот как раз вытянул
последнюю трель, прижал гитару к груди и раскланялся.
- Кентавр Александрович, - внезапно строго спросил Харон, - я надеюсь, мы
выдержим это посещение? В противном случае предлагаю удаляться
через сортир. Голицын протянул руку к гитаре. Гривастый подался назад.
Виртуозно перебирая струны, низким сиплый голосом Голицын начал "0чи
черные". Немцы насторожились. Но когда на рыдающей ноте, оборванной в
горячечный шепот, поручик обессиленно сник, зал обвалился в неистовый крик и
аплодисмент. Голицын переждал шум, коротко поклонился, так же строго и
сумрачно вернулся к столу.
Кентавр был растроган. Он заказал два графина водки блины и судака в
сметане. Он не делал комплиментов поручику, но охотно подливал ему в рюмку и
всеми складками острого лица выражал приязнь и расположение.
- Замечательно, - прижмуривался Харон, надвигаясь на судака. - Где так
ловко выучились вы петь?
- Природа, - коротко отвечал Голицын. Неспрошенная бутылка вина вдруг
явилась в руках подошедшего лакея. Улыбаясь, он указывал в глубину зала. Там
какие-то люди высоко поднимали кружки. Кентавр в ответ поднял бутылку.
Голицын мельком взглянул на нее.
- Кислятина, - и отмел в сторону. Но, когда прислали "Метаксу", оживился.
Улыбка распахнула его твердые губы, и хищный огонь зажегся в рысьих
глазах.
- Слава Богу. сообразили. Хотя водка была бы лучше.
Кентавр чувствовал особую легкость в мыслях. Вернее - свободное воздушное
безмыслие. И, хотя ноги его налились и с трудом отрывались от пола, он еще
выпил бутылку вина, отвергнутую поручиком.
- Самостоятельно, - удовлетворенно отметил Кентавр, так как Харон тоже не
сделал ему компании. Опять выбегал гривастый. Опять пел про ямщиков, про
горестных неутешных цыган. Но все это приходило к Кентавру как завернутое в
вату.
Глаз а его закрывались. И когда, преодолевая гудящую тьму, подымал он
чугунные веки, на него все наскакивала ноздрястая лошадиная морда с
дымящимся бешеным глазом.


По утрам туман сырой паутиной оседал на железе решетки. В спальню
заползали невнятные рассветные тени. Сквозь потные квадраты окон выступал
булыжный двор и трехногое корыто для мусора, приведенное фрау Харрар с
неделю тому назад. Харон со вздохом откинул одеяло, потянулся. Люба, как
подстрелянная птица, склонив голову к плечу, раскинулась на широком диване.
Он неслышно вышел на кухню, зажег газ, хрустя челюстью, одолел подступившую
зевоту. Так, сначала в "Биллу": хлеб, сыр, сосиски. В угловой за чаем. Взять
"Цейлон" в желтой упаковке с кораблем, тот крепкий, с густой ароматной
горечью. А главное - "Гросс". Сегодня четверг: бесплатные свиные головы. Под
студень позвать Феликса с Иваном, Кентавр объявится самостоятельно. Харон
вышел на Шаллергассе.
Изморозь вызвездила камни. Как в серебряном сне, нежно вызванивая,
трамваи спешили к Зюдбанхофу.
Лицо одубело на холодном ветру. Он усмехнулся. Где вы, Игорь Израилевич?
Неутомимый любитель свинины! Поверите ль, что в далекой немецкой земле
просто так в ваши робкие руки отдают розовые ножки и тяжелые зубастые рыла?!
Ах, как любили вы похмельный борщок и дрожащий, прозрачный мраморный
студень! Как охаживали его с чесночком, хренком и укропцем! Увы! Уплыли эти
времена. Вы у себя на Родине. Ау! Когда он вернулся, на кухне сидел Кентавр
и бестрепетной рукой добирал остатки печенья.
- Какие планы? - поинтересовался Цыпкин, ощупывая взглядом плотный пакет
со свиным рылом.
- Планы самые простые - завтракать.
Люба уже несла тарелки. Кентавр оживился, затрещал длинными пальцами.
Горячую колбаску он нарезал тонкими кружочками и долго макал в горчицу.
- Спасибо, надо идти, - наконец поднялся Кентавр.
- Дела, дела, дела, - пропел Харон. Цыпкин торжественно кивнул.
- Пошел воссоединяться с Германией.
- Он хочет остаться там? - удивилась Люба.
- Как честный немецкий офицер. Но немцы педантичны. Не достает какой-то
бумажки или заявления, в общем, самого последнего пустяка.
- Что же он там будет делать?
- Деньги.

Ваня Пуговкин гулял вдоль реки Дуная.
Недавно он успешно заселил покинутую квартирку с огромными дубовыми
кроватями. Имелись в ней и дряхлые ампирные шкафы, бормочущие безлунными
ночами тусклыми ушедшими голосами. Когда
шамкающие дверцы их неожиданно раскрывались и затхлая глубина сочилась
черной готической жутью,
Пуговкин открывал глаза, напряженно вслушивался в скрипы и шорохи,
матерясь лез за бутылкой.
Просыпался он поздно. Мясистое лицо его свирепо морщилось, большое белое
тело нехотя возвращалось к жизни. Гулял он вдоль реки каждое утро, стараясь
победить ночное онемение. Потом шел к
Поручику, помещавшемуся этажом выше, играть в кости. Сегодня Поручика не
было. Он все шагал и
шагал и когда спохватился, то понял, что убрел Бог знает куда.
- ... твою мать, куда ж идти-то? - громко выругался Пуговкин.
- Русский? - неожиданно услышал он. Рослый старик в зеленой тирольской
шляпе улыбался ему самым дружеским образом. - ... твою мать, давай
петушка. - С той же дружеской улыбкой старик перечислил все коленца и
пассажи, схоронившиеся с далеких колымских времен.
Иван поощрительно кивал. Старик, выложив свои драгоценности, ждал
одобрения. Иван постучал в его широкую спину.
- Молодец, папаша. А не скажешь ли, в какую сторону мне двигать?
Заблудился я, понимаешь. Старик улыбнулся, в свой черед похлопал
Пуговкина по плечу, приятельски подмигнул и продолжил свой путь. Иван
долго стоял с разинутым ртом. Плюнув, он развернулся и зашагал обратно.
- Вот немчура проклятая! Или не понимает он ни хрена, что ли? Мало,
видать, сидел, старый козел. - Пуговкин с силой поддел ботинком камень,
валявшийся на дороге. Но на немецкой земле ничего случайного не валяется.
Камень оказался опорой вентиляционного люка.
- Твою мать, - обморочно заорал
Иван, подбирая убитую ногу, и, крепко сжав багровые челюсти, захромал по
широкой дороге.


Каждое утро Феликс и Цыпкин играли в преферанс. преферанс. Они сидели на
грязной постели
Кентавра, шевеля жирные карты. В этой холодной игре Феликс неизменно
выступал страдательной стороной, что, впрочем, никак не умеряло его страсти.
Кентавр же рассматривал этот энтузиазм как верный и необременительный
источник дохода. Иногда игра перемещалась вниз, к Подольским. Под
эту оказию подавалось терпкое, красное вино, Харон лениво проигрывал
десятку-другую, Феликс яростно шлепал картами, Цыпкин хладнокровно
присчитывал взятки.
- Бессовестно так выигрывать, должен вам заметить. Более того -
безнравственно.
- Карты не имеют отношения к морали, - холодно парировал Кентавр.
- Но Феликс наг, нищ, обременен семейством, - настаивал Харон. - В этой
дурацкой игре вы
эксплуатируете его самолюбие.
- Я не понимаю ваших намеков, - сердился
Цыпкин. Глаза его загорались тусклым багровым светом. - Я готов
прекратить игру в любое время.
- Но вы не готовы остудить Феликса в его детском нетерпении.
- Я не холодильник, Феликс не ребенок. Играем мы или нет?
- Господа, господа, прекратите базар, играю семь треф. Ваше слово,
Кентавр Александрович...
В гостиной было тихо. За окном неслышно падал снег. Харон спал на
вытертом диване. Теплый ветер, заходящий от печки, шевелил страницы
"Робинзона Крузо", упавшего ему на грудь.
Ожидалась примерная попойка, и он желал наперед выспаться. Люба
"разбирала" холодец. Ее маленькие руки проворно отделяли всякие неуместные
кости, грубые куски отслоившейся кожи, ноздреватые хрящи от нежного,
перевитого нитями распустившегося мяса желе; украшали его звездочками
моркови, солнечными узорами крутого яйца, праздничными веточками укропа.
Покончив с холодцом, Люба раскатала тонкий лист слоеного теста, основу
яблочного пирога. Темные медовые яблоки на густом сахарном сиропе доходили в
духовке. Облитая горячим румянцем, в зеленом стареньком платье, она и сама
очень походила на ядреное яблоко. У дверей завозились. Заливистый веселый
голос
Пуговкина прокричал:
- Гостей принимают?
Люба бросилась к дверям. За Пуговкиным стройной сумрачной тенью стоял
Поручик. Он
шаркнул ножкой, строго наклонил голову.
- Извините за вторжение. Незваный гость хуже татарина. Тем не менее,
рискую представиться: Голицын Федор Степанович.
Пуговкин снял с плеча тяжелую сумку.
- Вот, Люба, приготовил. Думаю, на всех хватит. - Он стал поспешно тягать
литровые бутылки.
- Это - на чесноке, медовуха, тут попробовал одну штуку. Эта - просто
рябиновая. Вот еще огурцы. И капусту засолил.
- Ваня, ну, куда столько? Все будут пьяные.
- Хорошо, хорошо, - одобрил Харон, выплывая из гостиной в мятых портках.
- Недолив и Недопив - два величайших зла, с которыми всемерно призываю
бороться. Прошу извинить за домашний затрапез. Прошу также скинуть верхнюю
одежку. И давай, Ваня, испытаем рябиновку. Поручик, вы позволите предложить
вам стопочку?
- И даже две, - согласился Голицын. Вчерашняя похмельная муть совершенно
осела, и рысьи глаза его янтарно светились. Харон вынул из буфета три
стопки, разлил рябиновую.
- Со свиданьицем... М-да, достойный продукт, Ваня. И повторим, но это уже
все. Люба обижается.
- Кентавр будет?
- Не зван, но неизбежен. Как ночь и день.
- А Феликс?
- Феликс зван.
Заблеял телефон. Попечением фрау Харрар связь с миром была односторонняя:
диск телефона заперт солидным висячим замком. Харон снял трубку:
- Говорите.
- Харон? Это Кентавр. Я в городе. Какие планы?
- Планов никаких.
- Я купил себе сапоги. По шестерному сэйлу.
Вечером забегу показать.
- Уверен, что покупка замечательная. Но не уверен, буду ли дома.
Последние слова Харон проговорил в мертвый телефон. Обернувшись к гостям, он
значительно поднял брови.
- Кентавр. Объявил о покупке каких-то небывалых сапог. И, конечно же,
предъявит их в самое ближайшее время.
- Что, небось всю водку сожрали, сволочи? - загремело в передней. В
огромной малиновой шапке с помпоном, усунутой в острые уши, Феликс надменным
петухом прошагал в гостиную.
- Не бушуй, дружок, не бушуй. Хлебни-ка вот лучше с дорожки. Сейчас и за
стол сядем.
- Ванька варил? Ну, молодец. Вкусно. А я, братцы, от контролера бег.
- За твою дурацкую шапку должны бесплатно возить.
- Пошел...
- И из гостиницы тебя выперли. Потому шуму от тебя на десятерых.
- Д-да, братцы. Поперли, - Феликс смущенно захекал. - Теперь вот с
коленями живу.
- С какими коленями?
- Из Ташкента. Хорошие люди, плов варят, нас угощают, но родственников! И
дети, и тети, и тещи троюродные. Как набегут! Как поднапрут со всего города!
Не повернись. А где Кентавр?
- Что, соскучился?
- Да нет... я... Сегодня никакой игры. Отдыхай, расслабляйся, прочищай
дыхательные пути.
- Нам открыты все пути-дороги, - заорал
Феликс. - Садимся мы, наконец, за стол или не садимся? Любовь Михайловна.
Как сказано в одной книжке для наставления юношества: душа просила вина,
вина.
- И холодца.
- И огурца. Ванька вон какую банку приволок.
- Несу, несу, садитесь, - отмахивалась Люба.
- Первый тост за хозяйку, - гремел Феликс. -
За хозяйку, за хозяюшку, за Любовь Михайловну, ура.
- Наступите ему на горло. Сейчас Харрар прилетит.
- На метле.
- Жжелаю отдыхать культурно, - бушевал
Феликс. - Бэз ограничений.
- А немчура, ребята, по-русски лопочет, неожиданно объявил Иван. -
Подходит ко мне сегодня один дед и говорит: дай петушка. Ну, потом, правда,
ничего понять нельзя.
- Да, - подтвердил Феликс, - мы тут с женой моей Валей идем вдоль оперы и
видим пожилого без руки. Я говорю: руку-то, небось, у нас потерял, старый
хрен. А он, подлец, оборачивается и - ну, как мы с тобой: у вас, говорит, у
вас.
- Холодца, - вспомнил Феликс. - Наливай, Рома,
чтобы просторней было. Эх, а почему не поем? Гитара есть?
- А ты, никак, играешь?
- Я не играю, нноо...
- Позвольте, позвольте. Поручик, что ж вы все скромно так молчите?
- Господа, господа, ну пожалуйста.
- Заткнись, Феликс, не зуди. Вот Федор
Степанович сейчас нам споют.
- Без гитары затруднительно, - холодно отвечал Поручик.
- Господа, неужто не сыщем паршивой гитары?
- Звонят.
- Это, конечно, Цыпкин.
- А, Кентавр Александрович, дорогой. Вы должны мне 80 шиллингов.
- Я, кажется, не вовремя, - бормотал Цыпкин, тем не менее направляясь к
столу.
- Ну, Кентавр Александрович, ну какой вздор. Ну, разумеется, вовремя.
Кстати, ваша девушка
Оксана имеет гитару?
- Гитару? Да, кажется. Только почему вдруг моя?
- Неважно. Зовите ее сюда.
- Если вы настаиваете, - Кентавр неуверенно топтался у стола.
- О, так это и есть знаменитые сапоги? - наконец сообразил Харон. -
Покажите, покажите.
Кентавр охотно вышел на середину.
- По шестерному сэйлу. Поздравляю.
Неслыханно. Полыхают как огонь. Кого-то вы мне в них напоминаете.
Определенно былинного героя.
Нет, не могу вспомнить.
- Да уж вы, пожалуйста, вспомните, кокетничал Кентавр, отставляя ножку.
- Вспомнил, - ударил себя в лоб Харон, -
Иванушку-дурачка. Феликс гулко захохотал. Цыпкин сморщился.
- Вечно ты, Харон, какую-нибудь гадость скажешь.
- Какая же гадость? Ваня - любимый герой русского народа. За честь взять
надо. Так идете за гитарой?
- Хорошо, я схожу.


- Напоили, сволочи, - гремел Феликс, упирая стеклянный взор в
неподатливые каменные ступени.
Красный колпак, заехавши на глаза, свирепо мотался.
- А я девчоночкой была неподатливая, затянул он, перебирая ступени.
Феликса вынесли как знамя. Голова его моталась на тонкой шее. Поручик
выступал твердо. Только припухшие складки в углах жесткого рта и несколько
залоснившийся кончик тупого носа указывали, что изрядная доза спиртного была
принята и счастливо освоена.
- Я девчоночкой была неподатливая, - еще раз всхлипнул Феликс и
окончательно провалился в булыжые плечи товарищей.


Кентавр Александрович, облачившись в белоснежный костюм, решил
прогуляться по Рингу.
Настроение у него было превосходное. Только что прошел освежительный
дождик, тянул легкий малиновый ветерок, молодые каштаны лепетали влажными
листьями. Превосходным настроением
Кентавр Александрович был обязан черной икре, с небывалым проворством
устроенной в хрустальные льды ресторана "Жар-Птица".
- Черт побери, - рассуждал как-то Харон, валясь на диван после особенно
плотного обеда, - в далеких холодных краях плавает это бревно: осетр или там
белуга, катится вниз по матушке по Волге, где его улещают острогой,
вспарывают тяжелое брюхо и разливают загубленную усоленную жизнь в
стеклянные гробики. А потом верткое
эмигрантское племя выкапывает ее из государственных захоронилищ,
протыкает чудовищную российскую границу и везет сюда, в гостеприимные руки
Кентавра Александровича Цыпкина. Руки, которые уже так устроены, что не
проедет мимо них никакая мало-мальская прибыль.
Кентавр осторожно обогнул лужу, перенес серый замшевый ботинок на сухую
сторону и тут же въехал в чьи-то вельветовые брюки.
- Ехсuse mе, - опустив глаза долу, быстро произнес Цыпкин, подозревая,
что британское извинение, имея выгоду быть иностранным (и тем самым
требующим послабления), является и весомо
- Don't wоггу, I аm О. К., - быстро ответили брюки. Кентавр поднял голову
и увидел рыжего невзрачного человека. Рыжий улыбался ему так широко и
сердечно, что Цыпкин безо всякого труда построил ответную улыбку.
- Му namе is Тот, - все улыбался рыжий.
- Кентавр, - лапидарно представился Цыпкин. - Не потревожил ли я вашу
ногу?
- Нет, ничего, - отмахнулся Том. - У вас несколько странный акцент. Вы не
из Скандинавии?
Кентавр вздохнул и признался, что он из России.
- О! Это интересно. Не хотите ли выпить? У меня как раз собрались друзья,
буквально пять минут отсюда.
- Это заманчиво, но не нарушу ли я каких-либо ваших планов? Кентавр
решился быть любезным до самой последней степени, желая поддержать и сколь
возможно продолжить наиприятнейшее впечатление.
Рыжий Том отмел эти любезности простым движением конопатой руки и они
зашагали вместе...


В свой узкий пенал на шестом этаже Цыпкин возвращался несколько
спотыкливо, перегруженный пивом и бутылкой какой-то сладкой липучей дряни.
Но, нисколько о том не жалея, он исчислял приобретения: поставки шампанского
молодым австрийским бездельникам, заказ на песцовую шубу, наконец, желание
приобрести "подлинный раритет национального характера", обернувшийся
подходящей иконкой. М-да, м-да. Найдем, найдем. Потолковать с Лившицем. На
этом последнем соображении утомленные веки Кентавра захлопнулись, он ощупью
добрался до жесткой кушетки, почти бессознательно скинул пиджак и провалился
в облегчительный сон.


Рыжему Тому очень нравилась луноликая фрау Лившиц. Тома, помня просьбу о
"национальных раритетах", в уютное гнездышко Лившицев однажды завел Кентавр.
Увидев фрау Лившиц, Том совершенно отложил попечительство о раритетах.
Напрасно Кентавр заводил разговор об удивительных иконах
ХУII века, напрасно вынимал серебряный окладень, "проклятый Рыжий"
занимался исключительно Нонной, которая еще шире раскрывала свои круглые
глаза, еще жарче улыбалась свежими зубами и охотно соглашалась посетить под
руководством Рыжего укромные места венской богемы. Кирилл был в смущении.
- Ну, и гостя привели вы, Цыпкин. Я просто обязан ему рожу набить.
- Не горячитесь, Кирилл, не горячитесь.
Сначала засунем ему пару иконок. Мешают вам лишние деньги?
- Лишних денег не бывает, - согласился Лившиц, - но пусть ведет себя
аккуратней.
Рыжий, почувствовав напряжение, с улыбкой обернулся к Кентавру.
- Вы, кажется, показывали что-то интересное. Могу я взглянуть на это еще
раз?
Кентавр Александрович удовлетворенно кивнул. Они медленно двинулись на
кухню. Лившиц подошел к
Нонне, по-хозяйски огладил ее просторные бедра.
- Что, кобылка, в стойле не стоится?
- Не хами, Лившиц, - Нонна недовольно отвела руку.
- Думаешь, рыжий слаще? - не унимался Кирилл, еще крепче сжимая
полновесные бедра супруги.
- Идиот, - яростно вырываясь, шипела Нонна. Кирилл отошел к зеркалу, взял
маникюрные ножнички, стал сосредоточенно подстригать ногти. Ты еще на ногах
подстриги, - дымилась
Нонна.
- Можно, - меланхолично согласился Лившиц, разувая правую ногу.
- Ты что, совсем с ума сошел? - подскочила к нему Нонна.
- Нравится Рыжий? - настаивал Лившиц, прицеливаясь к большому пальцу.
- Ну, ты идиот! Скотина просто.
- Я тебя не ревную, - спокойно продолжал Кирилл, - могу хоть сейчас к
нему на руках отнести.
- Подлец, - завизжала Нонна, хватая ножницы.
Лившиц твердо отвел ее полную белую руку.
- Мешаешь, девушка. Иди лучше к Рыжему, он утешит.
- И пойду.
- Иди.
- И пойду.
- Иди. Иди нна...


- Люба, третий день звонок не долбит в нашу скучную дверь, третий день я
пью чай и мне хватает печенья. Что случилось с нашим рыцарем профита? Сытая
Германия отказала ему в родительском благословении? Венские проститутки
зарезали за карточной игрой? Рыжий Том отстранил от бесплатных запасов
спиртного? Короче, где он?
Где солнце, приносящее свет в нашу унылую жизнь? Где Кентавр
Александрович фон Цыпке?..
- Он болен, - односложно сообщила Люба.
- Женшина, отчего же ты молчала? Зачем утаила
эту горькую новость? Немедленно проведать старого доброго Кентавра.
Харон Кирбитьевич скушал второй стакан чаю, бодро поднялся. Лифт не
работал. Фрау Харрар отключала его по вторникам и пятницам. Во дворе пыхтел
какой-то механизм. Едкая волна карболки забегала верхние этажи. На площадке
Кентавра стояли мешки с цементом, древние пыльные рамы и мятая клетка,
залитая птичьим пометом. Харон тронул звонок. Резкая трель забилась в тесном
пространстве.
- Кто там? - далеким расслабленным голосом вопросил Цыпкин.
- Ваш сосед и доброжелатель, - крикнул Харон в холодную щель замка.
Медленные шаги подвинулись к дверям. В бордовом халате, накинутом на ветхий
состав, изжелта-серый, с неожиданно костяным восковым носом, на пороге
воздвигся
Цыпкин. Он бесконечно долго, холодно смотрел на Подольского, нехотя
отступил и побрел к серым простыням и пухлому зеленому одеялу, раскинутым на
узком диване.
- Как здоровьечко? - громко спросил Харон, усаживаясь в жесткое кресло.
Пожалуйста, тише, - слабо возразил Кентавр.
- Как сношения с Германией, - прошептал Харон, - есть надежды на
воссоединение?
- Консул уверяет что есть, - оживился Цыпкин.
- Воссоединиться всегда приятно, - согласился Подольский. - Но... не
будет ли это противно гражданским постановлениям и дальнейшим видам России?
- То есть? - уставился на него Кентавр.
- Слабые знания русской классики могут вредно отразиться на вашем
процветающем бизнесе. Я клоню к тому, что не лучше ли податься в Соединенные
Штаты?
- Нет, - осердился Кентавр, - все рвутся в
Америку, а ведь это варварская страна. Отсутствие устоявшейся культуры,
вульгарные дикие города, какое-то месиво из племен и народов. И чудовищная
преступность. Вчера только читал в газете: один идиот взял да и перестрелял
10 человек. Просто от скуки. В Германии ничего подобного случиться не может.
Что ни говори, это старая, проверенная временем Европа.
- В старой, проверенной временем Германии один идиот перестрелял
миллионы. Должен заметить,
Кентавр Александрович, что вы выбираете самые пошлые и расхожие
аргументы. Отношу это исключительно на счет вашего болезненного состояния.
Кстати, шестью этажами ниже варится укрепительный бульон, и Люба обещалась
быть по готовности.
- Спасибо, спасибо, - пробурчал Цыпкин.
- А может хотите чего более серьезного? Не запирайтесь, скажите, готов
услужить.
- У меня температура. Какое уж тут питье.
- Температура, да, - согласился Харон, уныло обозревая ядовитые стены
пенала.
- Когда я был мальчишкой, - неожиданно начал Кентавр, - я очень любил
деньги. Мелочь складывал столбиком, три копейки к трем копейкам, пятаки к
пятакам. Потом менял на серебро. Когда собиралась длинная колбаса в 10
рублей, мать шла со мной в сберкассу, и я клал новую бумажку в коробку
из-под зубного порошка. Хорошая у меня была мать,
- убежденно кивнул Кентавр.
Подольский сидел не шевелясь, боясь перебить сокровенную минуту.
- Потом я купил велосипед. Отстоял за ним длиннющую очередь на
Пушкинской. Ну, знаете, там, у театра Станиславского и Немировича-Данченко.
В очереди дрались. Номера писали на руках. У меня было два номера. Один я
продал. Каким-то цыганам,
- улыбнулся Цыпкин. - В нашем дворе велосипедов не было. Сначала я катал
всяких клопав, 10 копеек за круг. Потом стал давать напрокат. И уже через
месяц вернул все деньги. Да, деньги - страшная сила, Харон Кирбитьевич, им
все равно смеетесь вы над ними или нет. Их слово всегда последнее.
- Боже упаси. Не смеюсь. Вовсе не смеюсь. Но
что же было дальше? Когда вы одолели свое счастливое детство?
- Дальше я, во-первых, хорошо учился, во-вторых, стал собирать марки. У
меня завелась обширная клиентура и я делал хорошие деньги. Кентавр замолчал,
лицо его медленно завернулось к подушке, и так же медленно широкие плоские
веки закрыли глаза.


Цыпкин возбужденно ходил по пеналу. Воспаленные глаза его горели тусклым
огнем.
Германия отказала. Окончательно. Бесповоротно. Правда, оставалась еще
одна возможность, не столь веселая и заманчивая: пересечь границу
нелегально.
- На копытах в Германию, - криво усмехнулся Кентавр, останавливаясь у
высокого окна. Дождь исполосовал стекло узкими серебряными хлыстами.
Напротив и тоже на шестом этаже какой-то господин вышел на балкон, строго
оглядел ряды матовых окон и, как показалось Кентавру, погрозил ему пальцем.
Цыпкин отошел от окна.
- Да, на копытах, - окончательно утвердился он.
К вечеру был он у границы. Том помог ему вытащить тяжелую сумку.
- Если войти в здешний лесок и идти все прямо, то минут через двадцать вы
будете в Германии. Никуда не сворачивайте, а то можете угодить на
пограничный пост. Советую дождаться темноты и желаю счастливого
путешествия. - Том быстро сунул короткопалую бледную руку к горячей ладони
Кентавра, хлопнул дверью голубого мерседеса и медленно откатился в густую
тень пустынной дороги.
Кентавр одиноко сидел на опушке, высчитывая надежность и глубину
приливающих сумерек. Одет он был в плотный серый костюм, мягкую шляпу с
узкими полями и известные свекольные сапоги, нареченные
Хароном "Иванушки". Иванушки были надеты в видах возможной сырости и
неопределенности предстоящей лесной дороги. Прошло два часа, Цыпкин все не
двигался. Он опять прикидывал так и этак последствия своего решения, щупал
внезапно дрожащей рукой шелковую подкладку с ушитой в нее толстой пачкой
долларов, нервно потирал крылья трепещущего носа.
- Ну, пора идти... или отменять всю эту музыку. - Лес стоял глухо, темно,
настороженно. Треснул сучок под сапогом. Он вздрогнул, крепче сжал кулаки.
- Э! Да что они мне сделают, черт побери, неожиданно осердился он, - на
худой конец вышлют обратно. Ну, посижу, может, день-два. Это же Европа, не
Сибирь.
Кентавр ободрился, нетерпеливо отвел тугую ветку орешины, твердо зашагал
вперед. Он все шел и шел, временами поглядывая на стрелку компаса,
вделанного в широкий ремень швейцарских часов.
Глаза его привыкли к рассеянной мгле. Он легко обходил тяжелые стволы
дубов и вязкие высокие травы. Что-то повернулось в его душе. Волнение
улеглось. Он рисовал на чистом и спокойном полотне воображения картины
теплой будущей жизни. Руки его автоматически отодвигали кусты, мысли летели
вперед, в еще неведомый, но безусловно готовый принять и жаждущий его
успехов мир.
Внезапно Кентавр услышал шелест падающей воды. Он замер. У высокой сосны
небрежно одетый солдат освобождался от запасов баварского пива. Он стоял,
широко расставив ноги, в упор глядя на
Кентавра...

Харон надорвал тонкий конверт. Обратная его сторона была записана плотным
убористым почерком. 0н заглянул в конец послания, прошел в гостиную, лег на
диван и принялся рассматривать бисерные строчки.
"Дорогой Кирбитьич, (мои нынешние обстоятельства таковы, что я позволяю
себе обратиться к вам с известной степенью фамильярности), вы, конечно,
знали о моем желании непременно обосноваться в Германии. Какое-то
иррациональное чувство толкало меня в этот угол
Европы энергично и настоятельно. Но судьба распорядилась иначе. Получив
формальный отказ, я был до того расстроен, что, кое-как побросав вещи в
сумку, отправился на границу, надеясь пересечь ее в пустынном
слабоохраняемом месте. Я думал добраться до Берлина, прокантоваться какое-то
время в беженском лагере и с полугодовой задержкой, но осуществить наконец
свою мечту.
Сбился ли я с пути или подлец Том дал мне заведомо неврное направление,
но я угодил прямо в лапы пограничников. Они были очень удивлены этой
оказией, так как Наши ( потом мне подробно разъяснили) ходят совсем другим
путем, не причиняя хлопот ни себе, ни им. Они совсем молодые ребята, веселые
и любезные. Мы выпили много пива, но граница не перестала быть границей, и я
провел ночь в полицейском участке, правда, в довольно комфортабельной
комнате. Утром меня повезли в самый конец этого маленького городка. Я с
тоской смотрел на его чистые гладкие улочки, нарядные домики и только одна
мысль сверлила мне голову: НИКОГДА. Никогда не гулять мне по этим узким
улочкам, никогда не сидеть в угловом баре. Никогда... Да что говорить! Я был
совершенно убит и потерян. Меня поместили в гостиную, где я дожидаюсь
процедуры возврата и откуда пишу это письмо. К сожалению, у меня временно
забрали наличные деньги и документы, и вернут их только в Вене. Не могли бы
вы повидать Лившицев, сообщить им о моих обстоятельствах, о проделке Тома и
о том, что я не смог выполнить их просьбу. Надеюсь скоро увидеть вас, Любу,
Феликса и всех тех, с кем мы так мило проводили время.

Р. S. Пожалуйста, напомните фрау Харрар, что у меня течет туалет.
Р. Р. S. Пусть Феликс передаст свой карточный долг Лившицам.
С германским приветом, К. А. Цыпкин.
Подольский перечел письмо, задерживаясь на неожиданных лирических
оборотах, и вернулся в самый конец послания, к двум так характерно
выскочившим просьбам.
Люба, - крикнул он в шипящую кухню, Кентавр взят на границе. А также
имеются проблемы с его германскими чувствами, туалетом и карточными долгами.




Кентавр Александрович, распространив потертый чемодан, выложил на него
блестящие ложки из набора "подарочный", которые шли за серебряные. (Цыпкин
долго прорывался к серебряному бизнесу, но, почувствовав угрозу
существованию, до времени отложил рывок), к ложкам добавился массивный
портсигар с синим глазом на кнопке замка и, с некоторыми колебаниями,
безобразное насекомое, вылепленное из дешевой желтой пластмассы, дрожащее
"золотыми" ножками. Насекомое притворялось "элегантным изделием из янтаря".
Оно явилось на свет Божий холодным февральским днем, когда Феликс отбывал в
Страну Изобилия. Построив семью, обряженную в новое платье, он выдал отрокам
до сего момента сберегаемые электронные часы, лелеемое изделие 2-го
московского часового завода. Феликс сурово оглядел собрание и вдруг ткнул
строгий вопрошающий палец в пластиковый мешок у ног младшего отрока.
- А это что?
- Это богатство, - за онемевшего младшего ответил старший. В мешке
сохранялись давно и со тщанием накапливаемые камешки, цветные шарики,
огрызки карандашей, солдатики и вообще все, что потребно порядочному
десятилетнему человеку.
- Дай сюда, - грозно протянул Феликс. Но тут накатило такси, вспыхнуло
прощание, семья была поспешно засунута в салон мерседеса и с обличающим
воплем: - Сволочь ты! - такси рванулось в аэропорт, а
"богатство" - в крупичатый февральский снег. Тут-то и выпало из него
окаянное насекомое, подобранное Кентавром. Отскребя все свои сусеки, Кентавр
набрал только эту ничтожную дрянь, бросил ее в чемодан и явился на рынок с
твердым намерением вышибить послений шиллинг. Завтра, воскресным майским
днем, они летели в Америку.
- В Америку за золотом, - беззаботно напевал Харон Кирбитьевич.
Из Америки с говном, - мрачно вторил Поручик.
Делать им было нечего, и все они толпились у серого чемодана Кентавра.
Пуговкин не предвиделся. Он лежал без движения в своей громадной ампирной
кровати, где-то на самом краю сознания смутно ожидая спасения: холодного,
как его ночные призраки, баварского пива.
Первым ушло насекомое. Пожилая хаусфрау высадила его на левый борт
неизбежного болотного пальто. За ним отошел портсигар. Двое "коллег"
торговали чемодан, осторожно качая его высокими ботинками. Кентавр, однако,
не хотел расставаться с чемоданом покуда не устроятся ложки. Цыпкин, отдайте
чемодан, ложки беру на себя, - скучал Поручик. Кентавр оставался тверд.
Наконец и ложки были пристроены, но теперь пропали коллеги. Становилось
жарко.
- Идемте пиво пить, - предложил Харон.
- Цыпкин, я беру у вас этот чемодан.
- Не валяйте дурака, - холодно возразил Кентавр.
- Но я серьезно. Обременен вещами, нуждаюсь в дополнительном чемодане.
Держите 40 шиллингов.
- Идем мы наконец? - хмурился Поручик, в досаде бросая об асфальт мелкую
монету.
- Пятак падал, звеня и подпрыгивая, - сообщил Харон, перехватывая чемодан
из скользких пальцев Кентавра.
- Какой еще пятак? - злобился Поручик.
- Смотри учебник русского языка 5-го не то 6-го класса, параграф
деепричастие.
- А мы из параграфа причастие, - хрипло рассмеялся Голицын. - Желаем
причаститься. Пивом.
Кстати, Цыпкин, я слышал, вы деловой человек?
- А в чем, собственно, дело?
- А в том дело, что я собираюсь открыть балетную школу в Нью-Йорке. Не
желаете поучаствовать? На паях.
- Да, да, Кентавр, после крушения германской мечты самое время взяться за
американскую.
- В смысле крушения? - подозрительно оскалился Кентавр.
- В смысле мечты, - мирно возразил Харон
Кирбитьевич.
- Вы тоже пайщик?
- Никоим боком. Лишен специфических талантов. Засим разрешите
откланяться. Раздет, несобран и семья в разброде.

Расплескались синие дали. Прозрачный майский день до краев наполнил тихие
венские переулки. Нарядные трамваи бодро бежали свежими бульварами.
Лохматая напряженная толпа колыхалась у таможни, взвешивала угластые
чемоданы, опрометью кидалась к посадочным местам. Мятое лицо Голицына не
сулило ничего хорошего его говорливому толстому соседу. Обливаясь счастливый
потом, тот поведал, как вместо положенных двадцати затарил по пятьдесят
килограмм во все свои четыре чемодана.
- Замолчи, паскуда, - сурово оборвал его
Поручик. - Ты зачем здесь? Какие пятьдесят килограмм?
- Чемоданы, - бормотал толстяк.
- Профессия? - грозно вопросил Поручик. - Я тебя давно заприметил. - Он
схватил его за трепещущее горло.
- Пппусти, - жалостно хрипел толстяк. Харон Кирбитьевич с трудом разжал
железные пальцы.
- Ну, довольно, довольно. Покинем Европу без скандалов. Кентавр
Александрович, вы прозреваете будущее. Что на горизонте?
- Новый свет.


--------------------------------------------------------------------------------
a.. Оставить комментарий
a.. © Copyright Агафонов Василий Юлианович (***@localnet.com)
a.. Обновлено: 16/11/2007. 120k. Статистика.
a.. Повесть: Проза
Ваша оценка: шедевр замечательно очень хорошо хорошо нормально Не
читал терпимо посредственно плохо очень плохо не читать

--------------------------------------------------------------------------------
Связаться с программистом сайта.


Серый ибн Скобарь, люмпен-пролетарий.
--

[Valery Lapenkov]

Post by _ G O D _

Post by Valery Lapenkov

Post by _ G O D _

Post by Valery Lapenkov

Post by alexn74

Post by Michael the friend of Dd
ЭТО СМЕХУЕЧКИ, ОТ МАДЕЛЕИН АЛБРАЙТ (О'ЛБРАЙТ),
Усама Бин Ладен тоже начинал так же.

Ржу-немогу. С каких пор бабушка Олбрайт стала страшилкой в вашей
палате? Или это кликуха медсестры? К слову, Albright в русском ну
никак не может с апострофом транслитерироваться. Чай, имя не
шотландское.

Это кликуха дежурного санитара.
Ты не дергайся главное.
Все будет хорошо.

Ты уж лучше тогда про сами "смехуёчки" толком
расскажи и объясни, что именно тебя задевает
до такой степени, что ты приплёл сюда имена их
обоих? Какое отношение они имеют к Чуркистану?

Пацак, выучи русский сперва.

Я русским владею на высшем уровне уже много лет.
Вероятнее всего, что это твой недостаток. Поэтому
у тебя и возникают трудности с изложением мыслей....

Ладно, пацан.
Не обижайся.
Я просто старое вспомнил.

_

_

[_ G O D _]

Post by Valery Lapenkov

Post by _ G O D _

Post by Valery Lapenkov

Post by _ G O D _

Post by Valery Lapenkov

Post by alexn74

Post by Michael the friend of Dd
ЭТО СМЕХУЕЧКИ, ОТ МАДЕЛЕИН АЛБРАЙТ (О'ЛБРАЙТ),
Усама Бин Ладен тоже начинал так же.

Ржу-немогу. С каких пор бабушка Олбрайт стала страшилкой в вашей
палате? Или это кликуха медсестры? К слову, Albright в русском ну
никак не может с апострофом транслитерироваться. Чай, имя не
шотландское.

Это кликуха дежурного санитара.
Ты не дергайся главное.
Все будет хорошо.

Ты уж лучше тогда про сами "смехуёчки" толком
расскажи и объясни, что именно тебя задевает
до такой степени, что ты приплёл сюда имена их
обоих? Какое отношение они имеют к Чуркистану?

Пацак, выучи русский сперва.

Я русским владею на высшем уровне уже много лет.
Вероятнее всего, что это твой недостаток. Поэтому
у тебя и возникают трудности с изложением мыслей....

Ладно, пацан.
Не обижайся.
Я просто старое вспомнил.

Я никогда не обижаюсь. Тем более на
больных, которые обращаются ко мне
без уважения и считают меня пацаном.
Однако, ты по прежнему не ответил на
мой вопрос, с какой целью ты приплёл
к своим "смехуёчкам" Осаму и Олбрайт....
--
_____________________________________________________

I intend to last long enough to put out of business all COck-suckers
and other beneficiaries of the institutionalized slavery and genocide.

------------------------------------------------------------------------------------------

"The army that will defeat terrorism doesn't wear uniforms, or drive
Humvees, or calls in air-strikes. It doesn't have a high command, or
high security, or a high budget. The army that can defeat terrorism
does battle quietly, clearing minefields and vaccinating children. It
undermines military dictatorships and military lobbyists. It subverts
sweatshops and special interests.Where people feel powerless, it
helps them organize for change, and where people are powerful, it
reminds them of their responsibility." ~~~~ Author Unknown ~~~~
___________________________________________________
--

[Valery Lapenkov]

Post by _ G O D _

Post by Valery Lapenkov

Post by _ G O D _

Post by Valery Lapenkov

Post by _ G O D _

Post by Valery Lapenkov

Post by alexn74

Post by Michael the friend of Dd
ЭТО СМЕХУЕЧКИ, ОТ МАДЕЛЕИН АЛБРАЙТ (О'ЛБРАЙТ),
Усама Бин Ладен тоже начинал так же.

Ржу-немогу. С каких пор бабушка Олбрайт стала страшилкой в вашей
палате? Или это кликуха медсестры? К слову, Albright в русском ну
никак не может с апострофом транслитерироваться. Чай, имя не
шотландское.

Это кликуха дежурного санитара.
Ты не дергайся главное.
Все будет хорошо.

Ты уж лучше тогда про сами "смехуёчки" толком
расскажи и объясни, что именно тебя задевает
до такой степени, что ты приплёл сюда имена их
обоих? Какое отношение они имеют к Чуркистану?

Пацак, выучи русский сперва.

Я русским владею на высшем уровне уже много лет.
Вероятнее всего, что это твой недостаток. Поэтому
у тебя и возникают трудности с изложением мыслей....

Ладно, пацан.
Не обижайся.
Я просто старое вспомнил.

Я никогда не обижаюсь. Тем более на
больных, которые обращаются ко мне
без уважения и считают меня пацаном.
Однако, ты по прежнему не ответил на
мой вопрос, с какой целью ты приплёл
к своим "смехуёчкам" Осаму и Олбрайт....

Палата емсть палата.

_

[_ G O D _]

Post by Valery Lapenkov

Post by _ G O D _

Post by Valery Lapenkov

Post by _ G O D _

Post by Valery Lapenkov

Post by _ G O D _

Post by Valery Lapenkov

Post by alexn74

Post by Michael the friend of Dd
ЭТО СМЕХУЕЧКИ, ОТ МАДЕЛЕИН АЛБРАЙТ (О'ЛБРАЙТ),
Усама Бин Ладен тоже начинал так же.

Ржу-немогу. С каких пор бабушка Олбрайт стала страшилкой в вашей
палате? Или это кликуха медсестры? К слову, Albright в русском ну
никак не может с апострофом транслитерироваться. Чай, имя не
шотландское.

Это кликуха дежурного санитара.
Ты не дергайся главное.
Все будет хорошо.

Ты уж лучше тогда про сами "смехуёчки" толком
расскажи и объясни, что именно тебя задевает
до такой степени, что ты приплёл сюда имена их
обоих? Какое отношение они имеют к Чуркистану?

Пацак, выучи русский сперва.

Я русским владею на высшем уровне уже много лет.
Вероятнее всего, что это твой недостаток. Поэтому
у тебя и возникают трудности с изложением мыслей....

Ладно, пацан.
Не обижайся.
Я просто старое вспомнил.

Я никогда не обижаюсь. Тем более на
больных, которые обращаются ко мне
без уважения и считают меня пацаном.
Однако, ты по прежнему не ответил на
мой вопрос, с какой целью ты приплёл
к этим "смехуёчкам" Осаму и Олбрайт?....

Палата емсть палата.

Палата-палатой, но что тебя удерживает от
содержательного изложения своей мысли и
полноценного ответа на мой вопрос насчёт
Осамы Ибн-Ладина и Маделлины Олбрайт?
И что особого тебе вспомнилось о старом?
У меня создалось впечатление, что ты чего
недоговариваешь, совершенно не замечая,
и не осозновая своих собственных заметок.....
--
_____________________________________________________

I intend to last long enough to put out of business all COck-suckers
and other beneficiaries of the institutionalized slavery and genocide.

------------------------------------------------------------------------------------------

"The army that will defeat terrorism doesn't wear uniforms, or drive
Humvees, or calls in air-strikes. It doesn't have a high command, or
high security, or a high budget. The army that can defeat terrorism
does battle quietly, clearing minefields and vaccinating children. It
undermines military dictatorships and military lobbyists. It subverts
sweatshops and special interests.Where people feel powerless, it
helps them organize for change, and where people are powerful, it
reminds them of their responsibility." ~~~~ Author Unknown ~~~~
___________________________________________________
--

[Seryi ibn Skobar`]

Здрав(а) буде, боярин(я), Valery Lapenkov!

Post by _ G O D _

Post by Valery Lapenkov

Post by _ G O D _

Post by Valery Lapenkov

Post by _ G O D _

Post by Valery Lapenkov

Post by Seryi ibn Skobar`
On Aug 3, 2:16 pm, Michael the friend of Dd

Post by Michael the friend of Dd
ЭТО СМЕХУЕЧКИ, ОТ МАДЕЛЕИН АЛБРАЙТ (О'ЛБРАЙТ),
Усама Бин Ладен тоже начинал так же.

Ржу-немогу. С каких пор бабушка Олбрайт стала страшилкой в

Это кликуха дежурного санитара.
Ты не дергайся главное.
Все будет хорошо.

Ты уж лучше тогда про сами "смехуёчки" толком
расскажи и объясни, что именно тебя задевает
до такой степени, что ты приплёл сюда имена их
обоих? Какое отношение они имеют к Чуркистану?

Пацак, выучи русский сперва.

Я русским владею на высшем уровне уже много лет.
Вероятнее всего, что это твой недостаток. Поэтому
у тебя и возникают трудности с изложением мыслей....

Ладно, пацан.
Не обижайся.
Я просто старое вспомнил.

Я никогда не обижаюсь. Тем более на
больных, которые обращаются ко мне
без уважения и считают меня пацаном.
Однако, ты по прежнему не ответил на
мой вопрос, с какой целью ты приплёл
к своим "смехуёчкам" Осаму и Олбрайт....

VL> Палата емсть палата.

Stop fucking crosspost, rabbles!
Прекратите кросспост, сучьи дети!
На любой кросспост буду заваливать мусором.

Mikrotietokonelaitteistot -kurssin harjoitustyц

Jaakko Ritola(***@lestijarvi.fi)
15.04.2001

--------------------------------------------------------------------------------

Kotiverkko
Sisдltц:
1.. Yleistд
2.. Mihin kotiverkkoa kдytetддn?
3.. Miten kotiverkkoa kдytetддn?
4.. Muita vastaavia ratkaisuja
5.. Mistд tarvittavat osat hankitaan ja mitд se maksaa?
6.. Verkkokorttien asennus
7.. Verkkokorttien asennukseen liittyviд ongelmia
8.. Varsinaisen verkko-ohjelmiston pystyttдminen
9.. Yhteenveto
10.. Laitteistokokoonpanot
11.. Lдhdeluettelo
12.. Lisдtietoa
1. Yleistд
Kotiverkon avulla liitetддn tietokoneita fyysisesti yhteen kaapelin ja
verkkokorttien avulla. Se on pelkistetty versio paikallisverkosta (LAN),
koska se toimii hyvin pienellд alueella ja siinд on mukana vain yleensд
kaksi tietokonetta. Fyysinen etдisyys ja laitteiden mддrд sekд verkossa
kдytettдvдt ohjelmistot ja laitteet tekevдt siitд yksinkertaisemman kuin
tavallisesta paikallisverkosta. Kuitenkin verkon toiminnan kannalta siinд
saadaan tuntumaa laajemmastakin lдhiverkosta, koska siinд pitдд olla
jonkinlainen laiteympдristц sekд verkko-ohjelma. Verkko-ohjelmaksi yleensд
riittдд kдyttцjдrjestelmдn mukana tuleva ohjelmisto [5].

2. Mihin kotiverkkoa kдytetддn?
Kotiverkkoa kдytetддn tiedonvдlitykseen ja siirtoon verkon eri koneiden
vдlillд. Sen avulla voidaan jakaa verkon eri resursseja eli palveluita sekд
oheislaitteita eri tietokoneiden vдlillд. Minulla oli pддasiallisena
tarkoituksena internetyhteyden jakaminen ja nimenomaan samanaikaisesti [1].
Tдmд tarkoittaa sitд, ettд verkossa olevat tietokoneet kдyttдvдt samaa
puhelinlinjaa samanaikaisesti liikennцidessддn internetissд. Ajatuksena oli,
ettд nдin saadaan puhelinmaksuja jonkin verran pienennettyд jonkin verran,
koska yhteysaika lyhenee. Lisдksi ajattelin jakaa kirjoitinta sekд uudemman
tietokoneen suurempaa kiintolevyд [2]. Tietenkin mukaan kuului
tietokonepelien pelaaminen verkossa sekд virtuaaliaseman kдytцn testaaminen
[4]. Virtuaaliasemalla tarkoitetaan pelkistetysti CD-levystд tehtyд kopiota
kiintolevyllд.

3. Miten kotiverkkoa kдytetддn?
Kotiverkon toiminta ja sen kдyttдminen on jossain mддrin automaattista sen
jдlkeen, kun se on onnistuneesti saatu asennettua. Kдyttцjдrjestelmд ja
verkonhallinta ohjelmisto hoitaa monia toimintoja automaattisesti
asennettujen laitteiden ja protokollien (yhteyskдytдntцjen) kautta.
Verkko-ohjelmisto asennetaan tietokoneen kдyttцjдrjestelmдn kдynnistyksen
yhteydessд. Asetuksista riippuen verkon resurssit voivat olla pysyvдsti
jaettu ja niihin kytkeydytддn aina kдynnistyksen yhteydessд. Mikдli ko.
resurssiin ei saada yhteyttд ominaisuus pitдд kytkeд sitten myцhemmin
pддlle, kun se on kдytцssд. On myцs sellaisia laitteita, joiden kдyttццnotto
vaatii tarkempaa asennusta ja siihen tarkoitukseen tehdyn verkkoversion,
esim. virtuaaliaseman kдyttц verkossa. Windows -kдyttцjдrjestelmдssд
tyцpцydдlle ilmestyy verkkoympдristцд kuvaava ikoni, jonka kautta verkkoa
voidaan selata siltд osin kuin koneisiin on annettu oikeuksia eli resursseja
on jaettu.

4. Muita vastaavia ratkaisuja
Kotiverkko on yleistynyt nimenomaan tietokonepelimaailmassa, mutta
internetin kдytцn lisддntyminen on tuonut mukanaan tarpeita kotiverkon
kдyttццnottoon.Vielд yksinkertaisempia ratkaisuja on tietokoneiden
kytkeminen suoraan kaapelin vдlityksellд joko sarja- tai rinnakkaisporttien
kautta. Niitд kдytetддn lдhinnд tiedonsiirtoon ja pelaamiseen. Niistд
rinnakkaiskaapelikytkentд on nopeampi, koska tiedonsiirtoon kдytetддn
kahdeksaa linjaa yhden sijasta. Etдisyys ei saa olla useita metrejд,
sarjakaapelilla se voi olla hiukan pidempi.

Uusiin tietokoneisiin on tullut infrapunaliitдntцjд, joiden avulla
tietokoneet voidaan yhdistдд toisiinsa. Sitд kдytetддn lдhinnд kannettavan
ja pцytдkoneen vдliseen tiedostonsiirtoon, Koneet tulee olla hyvin lдhellд
toisiaan, n. yhden metrin etдisyydellд. Tietokoneisiin tarvitaan
infrapunalдhetin/vastaanotin em. portteihin kytkettynд. Liikennцinti
tapahtuu infrapunasдteen avulla.

Uusinta tekniikkaa edustaa langaton verkko (WIRELESS) [7]. Liikennцinti
hoidetaan radiosignaalien vдlityksellд. Tдllцin sддstytддn kaapeloinnilta,
mutta vastaavasti tarvittavat radiolдhettimet/vastaanottimet ovat vielд
kalliita. Langattomilla ratkaisuilla voidaan rakentaa jopa usean sadan
metrin pituisia yhteyksiд vaivattomasti. Kotikдyttццn se on tдllд hetkellд
aivan liian kallis. Tulevaisuudessa se ehkд harvaanasutulla alueella korvaa
osittain valokuituyhteyksiд.

5. Mistд tarvittavat osat hankitaan ja mitд se maksaa?
Kotiverkon rakentamiseen tarvitaan verkkokortti jokaiseen verkkoon
liitettдvддn koneeseen ja kaapeli. Verkkokortteja on useammanlaisia sekд
liityntдvдylдn suhteen ettд verkkoliitдnnдn suhteen. Edellinen tarkoittaa
verkkokortin fyysistд liittymдд tietokoneen emolevylle. Se on joko ISA tai
PCI -liittymд [5]. Edellinen on 16 bittiseen vдylддn perustuva ja
jдlkimmдinen 32 bittiseen vдylддn perustuva. Isa -vдylдinen kortti pitдд
kytkeд isa -liityntддn ja pci omaansa. Kannattaa tarkistaa, mitд emolla on
vapaana. Pci-vдylд on nopeampi. Verkkokorttien nopeudet ovat yleensд joko 10
Mb/s (10 Base-T) tai 100 Mb/s (100 Base-TX) tai molemmat.

Verkkokorteilla on useammanlaisia kaapeliliitдntцjд. Tavallisimmin sieltд
voi lцytyд AUI, BNC tai RJ-45. AUI -liitдntд sopii "paksu
ethernet" -tyyppiselle kaapelille ja liitдntд on ulkonдцltддn
peliportti/midiliitдntд -tyyppinen. Ei kotiverkoissa juuri kдytцssд.
BNC -liitдntд sopii koaksiaalikaapelille [6]. Ulkonдцltддn liitin on pyцreд
ja vastaavan nдkцinen kuin TV:n antenniliityntд. Tдmд liityntд on vielд
yleinen kotiverkkokдytцssд. Viimeisenд on RJ-45 -liityntд, mikд ulkonдцltддn
vastaa puhelinjohdon liityntдд, jos on pikaliittimellд varustettu liityntд
puhelimen johdolle. Tдmд liityntд on yleistynyt viimeaikoina. Tдhдn
liityntддn sopii ns. parikaapeli eli "ohut ethernet" [1]. Lisдksi on
huomioitava vielд seuraavat seikat:

BNC-liityntдiset kortit: Jokaista korttia kohti T-liitin ja viimeisiin
koneisiin T-liittimeen vapaaseen pддhдn ns. terminaattori eli pддtevastus.
Kaapelin pдissд pitдд olla myцs liittimet, jolla se kiinnitetддn kortin
T-liittimeen.

RJ-45 liityntдiset kortit: Kaksi konetta voidaan liittдд toisiinsa ns.
ristiinkytketyllд parikaapelilla, jossa neljд kahdeksasta johtimesta on
kytketty ristiin: 1-3, 2-6, 3-1 ja 6-2. Mikдli kytkee kolme tai useampia
tietokoneita yhteen tarvitaan tavallinen parikaapeli ja keskitin eli hubi.
Erддt verkkokortit sisдltдvдt sisддnrakennettuja keskittimiд, jolloin
erillistд keskitintд ei tarvita [5].

Tarvittavat vдlineet lцytyvдt jokaisesta ATK-tarvikeliikkeeksi itseддn
kutsuvista kaupoista. Tдnд pдivдnд on yleistynyt verkkokauppa ehkд eniten
ATK-tarvikkeiden osalta. Internetin kautta voi selailla ja etsiд halvimpia
vaihtoehtoja, kunhan muistaa, ettд tilaukseen tulee postikulut lisдksi.
Mikдli tuotteiden kanssa on ongelmia niin reklamointi on paljon vaikeampaa
puhelimen, internetin ja postin vдlityksellд kuin itse asioiden ko.
liikkeessд. Edullisia hankintoja voi tehdд ostamalla kдytettyjд
komponentteja erilaisten nettitorien kautta esim. keltaisen pцrssin kautta.

Itse ostin tuotteet tavaratalon ATK-osastolta. Verkkokortin hinta oli 119
mk/kpl ja ristiinkytketty viiden metrin parikaapeli (RJ-45) oli 69 mk.
Yhteensд kaksi korttia ja kaapeli oli 307 mk. Verkkokortit ovat tyypiltддn
NexNIC 10/100 Mbps Fast Ethernet PCI Adapter pnp.

6. Verkkokorttien asennus
Ensimmдinen toimenpide on verkkokorttien fyysinen asentaminen koneeseen [1].
Avaat sammutetun tietokoneen keskusyksikцn kotelon. Maadoita itsesi tai
ainakin pura mahdollinen staattinen sдhkцvaraus koskettamalla metallista
keskusyksikkцд virtajohdon ollessa kytkettynд. Irrota sen jдlkeen virtajohto
varmuuden vuoksi, ettei virtalдhteestд viallisuudesta tai rakenteellisista
virheistд johtuen sдhkцiskua pддsisi tapahtumaan. Ruuvaat kotelon kopan irti
ja kaadat koneen kyljelleen niin, ettд korttipaikat ovat pystyasennossa.
Etsin tyhjдn korttipaikan ja varmistat, ettд korttisi sopii siihen, siis
toiset kortit ja emolevyn osat eivдt ole edessд. Painat varovasti mutta
tukevasti kortin paikalleen ja ruuvaat se kiinni ja kiinnitдt verkkokaapelin
paikalleen. Koteloa ei vielд kannata sulkea, koska verkkokortin
asentumisessa voi olla ongelmia. Tehdддn vastaavat toimenpiteet toiseen
verkkoon liitettдvддn tietokoneeseen. Sitten kokeillaan!

Kдynnistetддn tietokone ja jos hyvin kдy tietokone tunnistaa laitelisдyksen
ja pyytдд laiteajurilevykettд, mikд tulee verkkokortin mukana. Jos ei ole
mukana laiteajureita, esim. kдytetty verkkokortti eikд Windowsin mukana
tulevat yleiset verkkoajurit toimi, on etsittдvд ajureita internetin kautta.
Verkkokortti pitдд yrittдд tunnistaa kortilta lцytyvistд tiedoista:
valmistaja, tyyppi, sarjanumero, tyyppinumero, piirisarja jne. Tarjoaa nдitд
tietoja sopivalle hakupalvelimelle ja lдhtee jдljittдmддn ajureita sitд
kautta ja jos hyvin kдy, ne lцytyy. Valmistajan kotisivu on ensimmдinen
etsintдpaikka mikдli valmistaja on tiedossa.

7. Verkkokorttien asennukseen liittyviд ongelmia
Ideaalitilanteessa kaikki kдy hyvin ja kone tunnistaa kortin ja
ajurilevykkeen ajurit asentuvat ensi yrittдmдllд. Nдin minullakin oli
toisella tietokoneella mutta toisella ei! Kun yritin kдynnistдд Windowsia,
niin hiiri jumittui eikд mikддn toiminut. No minulla on PS2-hiiri ja sovitin
sarjaportin muuttamiseksi PS2-portiksi. Kokeilin vaihtaa hiiren sinne!
Hiirtд kone ei lцytдnyt laisinkaan sen jдlkeen! Palautin hiiren entiseen
paikkaan ja yllдttдen kone kдynnistyi ulkonaisesti moitteettomasti. Kone
kysyi verkkokortin ajurilevykettд ja yritti asentaa ajuria. Siihen taas kone
hyytyi! Useiden yrittдmisten jдlkeen ajurit asentuivat mutta kas kummaa:
agp-vдylдinen 16 MB sisдltдvд nдytцnohjain antoi vain 256 vдriд ja
nдyttцresoluutio oli VGA. Irrotin nдytцnohjaimen ja vaihdoin vanhan
pci-vдylдisen 2 MB nдytцnohjaimen ja tilanne nдytti korjautuvan. Nimenomaan
nдytti: koska mikддn laite ei ilmoittanut minkддnlaisista ristiriidoista
Windowsin jдrjestelmдnhallinnassa. Kun yritti tyцskennellд koneella se
jumittui ja uudelleenkдynnistettдessд siirtyi vikatilaan. Se ei suostunut
enдд kдynnistymддn normaalitilaan.

Mikд neuvoksi? Olen aikaisemmin havainnut, ettд jotkin lisдkortit eivдt
tahdo asentua ja silloin ne pitдд yrittдд asentaa ensin. Nдin minд kokeilin
tдllдkin kertaa. Nдytцnohjain ensin ja sitten muita lisдkortteja:
verkkokortti, ISDN, modeemi. Kokeilin eri jдrjestyksessд ja eri
nдytцnohjaimella. Verkkokortti asentui mutta sitten jдikin vielд tдrkeдmpi
eli ISDN-kortti asentumatta. Aika kuluu! Kyselen tuttavalta, jolla tдllainen
kotiverkko toimii, oliko sillд ongelmia. Ei kuulemma ollut, mutta sen verran
vinkkejд sain, ettд varmaan on kyseessд keskeytys ja muistiristiriita,
vaikka kone ei sitд missддn ilmoita. Yritд kytkeд kдyttдmдttцmiд portteja
pois. Kдynnistдn koneen ja sen BIOS:in. Olin jo aikaisemmin yrittдnyt
vaihdella sen asetuksia kaikin mahdollisin ja mahdottomin keinoin pддtyen
lopulta palauttamaan oletusasetukset, kun kone ei kдynnisty laisinkaan. Nyt
etsin kohdan Integrated peripherals ja kytkin sarjaportit pois pддltд, koska
niihin ei ole tдllд hetkellд kytkettynд mitддn laitetta. Edelleen kohdassa
PNP/PCI configuration kytkin IRQ-osoitukset pois USB-vдylдltд ja
nдytцnohjaimen VGA-tilalta. Kun nyt olin vauhtiin pддssyt, niin kytkin vielд
modeemin IRQ:n pois kohdasta Power management setup. Liekц ollut
hдtдvarjelun liioittelua, mutta voihan niitд yrittдд palauttaa, jos tarvetta
ilmenee. Nyt kaikki kortit asentu ja ISND haki porteista vapautuvia
keskeytyksiд itselleen.

8. Varsinaisen verkko-ohjelmiston pystyttдminen
Ajattelin, ettд kaikki ongelmat ovat ratkenneet ja tдstд eteenpдin mennддn
sujuvasti. Olin etsinyt internetistд tietoa verkko-ohjelmiston asennukseen
ja vaihtoehtoja tuntui olevan useampia. Tietokoneissa oli
kдyttцjдrjestelminд Windows 95 fin ja Windows 98 se us. Yhteyden
muodostajaksi internettiin valitsin koneen, jossa oli win 98 ja toimiva
isdn-internetyhteys. Niihin asetuksiin ei saa puuttua! Ensimmдinen tehtдvд
on saada paikallisverkko toimimaan kahden koneen vдlillд. Sitд varten pitдд
lisдtд Windowsin ohjauspaneelin verkkotoimintojen kautta seuraavat osat
molempiin koneisiin: Microsoft-verkkojen asiakas (Client for Microsoft
Networks), TCP/IP-, NetBEUI- sekд IPX/SPX -protokolla verkkokortille.
Lisдksi tiedostojen ja kirjoittimen jakaminen pitдд asentaa tдssд kohdassa
(File and printer sharing for Microsoft networks). Protokollia on useita eri
kдyttцtarkoituksiin: TCP/IP:tд kдytetддn internetissд, NetBEUI:ta
lдhiverkossa kiintolevyjen ja tulostimien jakamiseen, ja IPX/SPX:дд
kotikдytцssд pelaamiseen [2].

Seuraavassa tarkemmin:
Verkon perustana on Windowsin "Network neighborhood" (Verkkoympдristц), joka
koneessa jo onkin, jos on nettiyhteys. Jos nettiyhteyttд ei ole, eikд
Network neighborhood ilmestynyt koneellesi verkkokorttia asentaessasi, saat
sen seuraavasti:

Start menu -> Settings -> Control panel -> Add/remove programs -> Windows
setup -> Communications -> Dial-up networking

Kдynnistд -> Asetukset -> Ohjauspaneeli -> Lisдд/poista sovellus -> Windows
asennus -> Tietoliikenne -> Puhelinverkkosovitin

Tuon jдlkeen kone Windowsin asennuscd:tд ja ehdottaa uudelleenkдynnistystд
ja se on tehtдvдkin. Tдmдn jдlkeen uudelleenkдynnistystд ei tarvitse tehdд
ennen kuin ohjeessa sanotaan, vaikka kone saattaa sitд vдlillд ehdotellakin.

Valitse Network ja valitse ylhддltд vдlilehti Identification (Tunnistus),
anna koneellesi nimi jonka haluat. Anna myцs Workgroupille (Tyцryhmдlle)
nimi, se pitдд olla sama kaikissa koneissa jotka haluat verkottaa. Alimman
rivin voit jдttдд tyhjдksi. Valitse ylhддltд vдlilehti Access Control
(Kдytцnvalvonta) ja sieltд rasti ruutuun Share-level access control
(Resurssikohtainen kдytцnvalvonta) ja edelleen vдlilehdelle Configuration
(Kokoonpano). Siellд pitдisi olla Client for Microsoft networks
(Microsoft-verkkojen asiakas). Jos ei ole, lisдд se [6].

Add (Lisдд) -> Client (Asiakas) -> Microsoft -> Client for Microsoft
networks (Microsoft-verkkojen asiakas)

Muita clienttejд (asiakas) ei tarvita, poista ne. (Valitse poistettava
client (asiakas) -> remove (poista))

Lisдtддn IPX/SPX protokolla: Valitse Add (Lisдд) -> Protocol (Protokolla) ->
Microsoft -> IPX/SPX

HUOM! Jos koneessasi on internetyhteys niin poista дsken ilmestynyt rivi,
jossa lukee IPX/SPX ja NETBEUI ja nettiyhteyslaitteesi. (dial-up adapter
(puhelinverkkosovitin) tai nettiyhteyteesi kдyttдmдsi verkkokortti)

Lisдtддn TCP/IP protokolla: Valitse Add (Lisдд) -> Protocol (Protokolla) ->
Microsoft -> TCP/IP

Lisдtддn NETBEUI: Valitse Add (Lisдд) -> Protocol (Protokolla) ->
Microsoft -> NETBEUI

Kun vielд lisдtддn File and printer sharing (Tiedostojen ja kirjoittimien
jakaminen) niin kaikilta koneilta pддsee kaikkien koneiden kovalevyille ym.
laitteille. Tдmд kannattaa tдssд vaiheessa laitta joka tapauksessa vaikkei
sitд haluaisi kдyttддkддn, sen voi myцhemmin vielд estдд. Valitse Add
(Lisдд) -> Service (Palvelu)-> File and printersharing for Microsoft
networks (Tiedostojen ja kirjoittimien jakaminen Microsoft-verkossa). Tдmдn
jдlkeen valitaan Primary network logon (Kirjautuminen ensisijaiseen
verkkoon) kohtaan Windows logon (Kirjautuminen Windowsiin). Nдin tietokone
ei kysy salasanaa aina kдynnistettдessд tietokonetta [1].

Protokollien hienosддtц
Ota Client for Microsoft networks (Microsoft-verkkojen asiakas) ->
Properties (Ominaisuudet), ja rasti pelkдstддn ruutuun Logon and restore
(Kirjaudu Windowsiin ja kytke verkkoyhteydet). Sitten Properties
(Ominaisuudet) kotiverkkoon kдyttдmдstдsi verkkokortista ja sieltд Bindings
(Sidokset) vдlilehti. Tддllд pitдisi olla ainakin IPX/SPX, NETBEUI ja TCP/IP
ja niihin kaikkiin rasti. IPX/SPX protokollan Properties (Ominaisuudet)->
Bindings (Sidokset) pitдisi olla Client for Ms netw...(Microsoft-verkkojen
asiakas) ja File and printer... (Tiedostojen ja kirjoittimien jakaminen
Microsoft-verkossa) niihin molempiin rastit. Vдlilehdelle ADVANCED ei
tarvitse tehdд mitддn, ja NETBIOS vдlilehdellд ei saa olla rastia NETBEUI
protokollan Properties (Ominaisuudet)-> Bindings (Sidokset) pitдisi olla
Client for Ms netw... (Microsoft-verkkojen asiakas) ja File and printer...
(Tiedostojen ja kirjoittimien jakaminen Microsoft-verkossa) niihin molempiin
rastit. Advanced (Lisдasetukset) vдlilehdelle seuraavat jos ei ole valmiina:
Max sessions (Istuntojen maksimimддrд) 10, NCBS 12 sekд rasti ruutuun Set
this protocol (Aseta tдmд protokolla...)...

Seuraavaksi sддdetддn TCP/IP protokolla, ja varmistu ettд sддdдt
kotiverkkoon tarkoitettuun verkkokorttiin yhdistettyд protokollaa etkд
mahdollisen nettiyhteyden protokollaa [2]! Klikkaa hiirellд riviд jossa
lukee TCP/IP -> 'kotiverkon verkkokortti' ja sitten Properties
(Ominaisuudet) nappulaa. Vдlilehti IP Address (Osoite): Specify an IP
address (Mддritд IP osoite), ensimmдiselle riville 192,168,0,XXX jossa XXX
on 'pддkoneessa' 1, kakkoskoneessa 2, kolmoskoneessa 3 jne. Subnet mask
(Aliverkon peite) kaikissa koneissa 255,255,255,0. Vдlilehti Wins
configuration (WINS -kokoonpano): Rasti vain ruutuun Disable wins resolution
(Poista WINS-selvitys kдytцstд). Jos tдllд vдlilehdellд on mддritelty DHCP
kдyttццn IP-osoitteita ei tarvitse antaa. Tдllцin yhteyskone huolehtii
automaattisesti IP-osoitteiden jaosta muille koneille. Vдlilehti DNS
Configuration (DNS -kokoonpano): Rasti ruutuun Enable DNS (Ota DNS
kдyttццn). Mддritд Host (Isдntд) eli koneen vapaasti. Domain (Nimipalvelin)
on verkon nimi esim. "koti" eli mikд on mддritelty nimeksi Workgroup:ssa
(Tyцryhmд). Vдlilehdellд Bindings (Sidokset) pitдisi olla Client for Ms
netw...Microsoft-verkkojen asiakas) ja File and printer... (Tiedostojen ja
kirjoittimien jakaminen Microsoft-verkossa) niihin molempiin rastit. Muihin
vдlilehtiin ei tarvitse koskea. Valitse seuraavaksi File and printer sharing
for Microsoft networks (Tiedostojen ja kirjoittimien jakaminen
Microsoft-verkossa) -> Properties (Ominaisuudet). Laita Browse master
automaticiksi (automaattinen)ja LM ANNOUNCEEN no (ei).

Kakkoskoneeseen eli asiakaskoneeseen on tehtдvд samat asetukset. TCP/IP
asetukset ovat osittain poikkevat. IP-osoitteen viimeinen numero on yhtд
suurempi mutta aliverkon peite on sama. Gateway:ksi (Yhdyskдytдvд) on
asetettava pддkoneen IP-osoite. Nimipalvelimen osoitteeksi tulee
yhteyskoneen IP myцs. Koneen nimi on tietenkin oma (Host eli Isдntд) mutta
Domain (Nimipalvelin) on sama "koti" [3, sivu 77].

Nyt onkin sitten aika painaa hiirellд OK:ta Network (Verkko) ja katsoa mitд
tapahtuu. Kone pyytelee WIN asennuscd:tд jne. ja pyytдд lopuksi
kдynnistдmддn uudestaan ja nдin onkin tehtдvд. Koneen kдynnistyttyд mene
MS-dos promptiin (kehote) ja testaa IPX/SPX ja NetBIOS:in toiminta
komennolla NET DIAG. Jos kaikki ei toimi niin ei muuta kuin uudestaan vaan
tдmд ohjeistus lдpi.

Tдmдn jдlkeen on syytд jakaa kovalevyt yms. asemat, jos niitд tarvitaan.
Kдynnistд My computer (Oma tietokone) tai Windows explorer
(Resurssienhallinta) ja klikkaa hiiren vasemmalla napilla haluamaasi asemaa.
Valitse esiintulevasta valikosta Sharing (Jakaminen). Valitse sitten Shared
as (Jaettu) ja anna asemalle nimi jolla haluat sen nдkyvдn verkossa. Valitse
myцs ACCESS type (Kдyttцoikeudet) haluamaksesi. Tee haluamasi jaot
molempiin/kaikkiin koneisiin [4].

Tдmдn jдlkeen kaksoisnapsauta Network neighborhood:ia (Verkkoympдristц). Nyt
sinun pitдisi nдhdд aukeavassa ikkunassa kaikki verkossa olevat koneet. Tдmд
saattaa kestдд jonkun aikaa ennen kuin ne alkavat nдkyд. Jos tuntuu ettei
onnistu, kдynnistд koneet uudestaan. Kun nдet ikkunassa muut koneet, sinun
pitдisi voida selailla niiden jaettuja asemia ja kдyttдд niissд olevia
tiedostoja yms.

Nyt pitдisi verkko toimia kahden koneen vдlillд ja jaetut asemat molemmissa.
Kirjoittimen kдyttццnotto edellyttдд kakkoskoneessa (asiakaskoneessa)
verkkokirjoittimen asennuksen. Sen jдlkeen senkin pitдisi toimia. Mutta
internetyhteys on vielд jakamatta. Sen kдyttццnottoon on monia vaihtoehtoja
mutta yksinkertaisin tapa win 98 version tapauksessa on kдyttдд siinд olevaa
Internet connection sharing (Internet-yhteyden jakaminen). Kдynnistetддn
pддkoneen ohjauspaneelista lisдд/poista sovellus ja edelleen Windows
asennus. Sieltд lцytyy Internet tools (Internet-tyцkalut), jonka alla on em.
ohjelma. Asennetaan se. Ohjelma suorittaa ohjatusti internetyhteyden
jakamisen. Samalla se pyytдд levykettд, johon se tallettaa asiakaskoneelle
tulevat asetukset. Tarkista asennuksen jдlkeen ohjauspaneelin Internet
settings (Internet asetukset), ettд Connections (Yhteydet) vдlilehdeltд sen
kohdassa Local network settings (Lдhiverkon asetukset) Sharing (Jakaminen)
ovat asetukset: Enable Internet connection sharing (Ota Internet-yhteyden
jakaminen kдyttццn), Show icon taskbar (Nдytд kuvake tehtдvдpalkissa),
Internet-yhteyteen kдytettдvд yhteys esim. Dial-up networking
(Puhelinverkkoyhteys) ja kotiverkkoyhteyteen verkkosovitin (Local network
adapter). Hyvдksy asetukset ja jako pitдisi olla valmis. Kдynnistд
internetyhteys pддkoneessa ja kдynnistд sen jдlkeen edellisen ohjelman
tekemд sovellus ICSCLSET asiakaskoneessa ja ohjelma muodostaa yhteyden
internetiin avattuja linjoja myцten [3, sivut 78-79].

9. Yhteenveto
Ensimmдinen tдrkeд asia on riittдvд valmistautuminen etukдteen. Pitдд etsiд
tietoa asiasta joko kirjallisuudesta tai internetistд. Ellei tдtд viitsi
tehdд, niin ongelmia on todennдkцisesti runsaasti. Nimenomaan tietoa pitдд
olla ongelmien ratkaisemisesta. Lisдksi laitteiden jonkinlaisesta
yhteensopivuudesta tulisi yrittдд lцytдд tietoa. Mitд enemmдn on erilaisia
oheislaitteita kytkettynд sitд enemmдn on ehkд vaikeuksia tiedossa. Mikдli
haluaa nдiltд vдlttyд ostaa verkkotarvikkeet asennuksen kera. Silloin on
myyjдn murhe saada laitteet toimimaan.

Itse saavutettuihin hyцtyihin. Lopulta internetyhteyden jako onnistui muttei
se noin kivutta mennyt se ohjelmistonkaan asennus kuin se edellд nдytti.
Jouduin vaihtamaan win 98 myцs kakkoskoneeseen vaikka olisi se pitдnyt
toimia in 95:llдkin! Internetyhteyttд voidaan kдyttдд molemmista koneista ja
yhtд aikaa, joskin se jonkin verran hidastuu, jos molemmat ovat kдytцssд.
Yhteys verkkoon hoidetaan ISDN:llд yhtд linjaa pitkin 64 kb/s.
Hдtдtilanteessa voi ottaa toisenkin linjan kдyttццn. Ongelmana on, ettei
kakkoskone automaattisesti katkaise yhteyttд, mutta voihan laittaa
asetukseksi, ettд jos linja on kдyttдmдttцmдnд tietyn ajan, yhteys
katkaistaan.

Kirjoittimen kдytцn jako nдyttдд onnistuvan, joskin www-sivujen tulostaminen
linjojen ollessa auki voi olla ongelmallista. Windows pyrkii sulkemaan
kirjoittimen jaon, jottei tulisi vддrдд kдyttцд. Tulostusnopeudessa en ole
huomannut oleellisia eroja.

Virtuaaliaseman kдyttц ei onnistunut toivotulla tavalla, koska Virtual Drive
5.2 ei ole verkkoversio. Toisaalta sen toiminta muutoinkin oli
puutteellista. Ajatuksena oli, ettei tarvitsisi koko ajan kдyttдд CD-levyjд
vaan lapset voisivat pelata useimmin pelattuja pelejд virtuaaliasemalta.
Sain ainoastaan yhden pelin toimimaan siltд, nimittдin Rally Championship
(Network). Verkkopelien testaamiseksi tarvitsi kummallekin koneelle CD:n ja
koska virtuaaliasema ei toiminut, hankin kirjoittavan CD-RW -aseman. Sen
toimintaan saattaminen olisi oma historiansa, mutta jддkццn se kertomatta.
Todettakoon vain, ettд sen seurauksena virtuaaliasema piti poistaa kokonaan.
Olisi siihen ehkд lцytynyt korjaustiedostot CD-aseman valmistajan sivuilta,
mutta eipд enдд ollut intoa alkaa kaikkia kokeilemaan. Ei se aivan
yksinkertaista olisi ollut niiden ohjeidenkaan mukaan ja on vahva epдilys,
ettei se cd-asemakaan ole vielдkддn tдydellisesti asentunut, koskapa siihen
liittynyt korjaustiedosto ilmoitti, ettei ko. asemaa ole kytketty. Asema
kuitenkin jollain lailla toimii ja sain tehtyд vдliaikaiset kopiot joistakin
peleistд, joita voi pelata verkossa.

Verkkopeleistд testattiin seuraavia: Rally Championship, Nhl 99, Formula1,
Constructor sekд Pro Pilkki. Parhaiten toimi niistд Rally vaikka se on jo
suhteellisen vanha tuote. Ongelmana siinд oli ettei ajajat nдhneet toisiaan
esim. ikkunassa. Voittaja selvisi vasta maalissa. Nhl 99 saatiin toimimaan,
joskin ohjelman vakavuus oli heikko. Samoin oli Constructorin laita.
Hitaampi kone tahtoi sulkeutua pelistд pois ilman nдkyvдд syytд. Formula 1
asettui verkkoon, mutta nopeampi kone jostakin syystд nyki, joutuiko se
odottelemaan hitaampaa vai mikд lienee ollut. Asetuksena oli asynkroninen
siirtotapa, jolloin koneiden nopeuksien ei pitдisi vaikuttaa toisiinsa niin
paljon. Viimeinen peleistд ei toiminut verkossa. Se kдytti
tiedonsiirtotapana tiedostojen ja kansioiden jakotoimintoa. Pelit yleensд
kдyttдvдt TCP/IP tai IPX/SPX protokollaa. DOS-ikkunassa toimivat pelit
kдyttдvдt jдlkimmдistд protokollaa.

10. Laitteistokokoonpanot
Yhteyskone (pддkone)
Intel Celeron 700 MHz <URL: http://www.intel.com/>

Soltek 65FVB 128 MB 133 MHz keskusmuistia <URL:
http://www.soltek.com.tw/English/eng_main.htm>

Maxtor DiamondMax Plus 45 30,7 GB <URL:
http://www.maxtor.com/Maxtorhome.htm>

Creative CDRW 8x4x32X <URL: http://www.creative.com/>

Acer CD-ROM 52X <URL: http://global.acer.com>

NVidia Riva TNT2 Vanta Plus 16 MB AGP <URL:
http://www.nvidia.com/home.nsf/flash_index.html>

Samtron 75E 17" <URL: http://www.samtron.com/>

Sound Blaster 128 PCI <URL: http://www.creativelabs.com/>

Golden Hornet 33600 bps ISA <URL: http://www.legato.com.hk/index2.htm>

Unex NexNic 10/100 Mbps Fast Ethernet PCI Adapter <URL:
http://www.unex-tech.com/support/index.html>

HP Deskjet 500C <URL: http://www.hp.com/>

Asiakaskone (kakkoskone)
Intel Pentium 133 MHz <URL: http://www.intel.com/>

MG i430VX 32 MB keskusmuistia

Quantum Bigfoot 2,5 GB <URL: http://www.quantum.com/Default.htm>

LiteOn CD-ROM 24X <URL: http://www.liteon.com>

Ati Charger 3D (Rage II+)2MB PCI <URL:
http://www.ati.com/na/pages/na_index.html>

Orchid Righteous 3 DFX 4MB (Voodoo) PCI <URL: http://www.orchid.com/>

Adi Microscan 4V 15" <URL: http://www.adi.com/>

Sound Blaster AWE 32 <URL: http://www.creativelabs.com/>

Unex NexNic 10/100 Mbps Fast Ethernet PCI Adapter <URL:
http://www.unex-tech.com/support/index.html>

11. Lдhteet:
[1] Sillanpдд Timo, Ethernet kotiverkko, saatavilla HTML-muodossa <URL:
http://gamma.nic.fi/~tsillanp/timo/koulujutut/Tietokonejarjestelmat/ethernet_kotiverkko.htm>,
15.04.2001

[2] Jufanet.org, Miksi???, saatavilla HTML-muodossa <URL:
http://www.jufanet.org/verkot.html>, 22.03.2001

[3] Toikkanen Tarmo, Rakenna Internet-yhteys kotiverkkoon, MikroBitti,
10/99, s.76 - 81 tai HTML-muodossa <URL:
http://www.mikrobitti.fi/webjatkot/1999/10/kverkko/>

[4] Vuori Juha, Kotikoneet verkkoon, saatavilla HTML-muodossa <URL:
http://gamma.nic.fi/~jufana/tekniikka/verkko.html>, 1999

[5] Lдhiverkko kotiin helposti ja halvalla, saatavilla HTML-muodossa <URL:
http://poksat.poke.fi/~pelleri/ostajanopas/artikkelit/kotiverkko.html>,
2.12.1998

[6] Marttila Juhani, Pienen lдhiverkon rakennus, saatavilla HTML-muodossa
<URL: http://www.utanet.fi/~marttpuu/juhani/verkko/windowsverkko.html>,
23.11.1999

[7] 3com.fi, Langaton kotiverkko <URL:
http://www.3com.fi/products/wireless/home_gateway.html>

12. Lisдtietoa
Tolonen Pekka, Kotiverkko yhdistдд, saatavilla PDF-muodossa <URL:
http://mikropc.net/rml/arkisto/mikropc/lehti,1999-17.html>, 1999

Helmig J, World of Windows Networking <URL:
http://ourworld.compuserve.com/homepages/j_helmig/faq.htm>

Unex-tech.com, How to Build Home Lan <URL:
http://www.unex-tech.com/dr_unex/homelan/index.htm>


Серый ибн Скобарь, люмпен-пролетарий.
--

[Seryi ibn Skobar`]

Здрав(а) буде, боярин(я), Valery Lapenkov!

Post by _ G O D _

Post by Valery Lapenkov

Post by alexn74

Post by Michael the friend of Dd
ЭТО СМЕХУЕЧКИ, ОТ МАДЕЛЕИН АЛБРАЙТ (О'ЛБРАЙТ),
Усама Бин Ладен тоже начинал так же.

Ржу-немогу. С каких пор бабушка Олбрайт стала страшилкой в вашей
палате? Или это кликуха медсестры? К слову, Albright в русском ну
никак не может с апострофом транслитерироваться. Чай, имя не
шотландское.

Это кликуха дежурного санитара.
Ты не дергайся главное.
Все будет хорошо.

Ты уж лучше тогда про сами "смехуёчки" толком
расскажи и объясни, что именно тебя задевает
до такой степени, что ты приплёл сюда имена их
обоих? Какое отношение они имеют к Чуркистану?

VL> Пацак, выучи русский сперва.


Stop fucking crosspost, rabbles!
Прекратите кросспост, сучьи дети!
На любой кросспост буду заваливать мусором.

Агафонов Василий Юлианович
Скажите маме - я в порядке
Lib.ru/Современная литература: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения]
[Новинки] [Помощь]
--------------------------------------------------------------------------------
a.. Оставить комментарий
a.. © Copyright Агафонов Василий Юлианович (***@localnet.com)
a.. Обновлено: 16/11/2007. 200k. Статистика.
a.. Повесть: Проза
Ваша оценка: шедевр замечательно очень хорошо хорошо нормально Не
читал терпимо посредственно плохо очень плохо не читать


--------------------------------------------------------------------------------


СКАЖИТЕ МАМЕ -- Я В ПОРЯДКЕ

У костра стали вспоминать.
Бывало старый Исаак купит полкило красной икры, и мы ее и с чаем, и
просто с маслом. Стоила всего три рубля. А колбаса! Зайдешь в гастроном,
запах...
-- ... тухлятины.
-- Вот и сейчас видно, Вася, что глупый человек-с, грубиян. На всяких там
крабов смотрели, как на последнее дело: брали, когда совсем уж ничего под
рукой.
-- Пока ты колбасу нюхал миллионы душ в землю и ушли, и другие ждали в
очередь. Междупрочим, Жаба, персонально готовилось тебе и
старому доброму Исааку уютное гнездышко где-то в таком холодильнике, что
даже излюбленная вами колбаса там бы не выдержала.
-- Да. При товарище Сталине был порядок: все сидели в тюрьме, по улицам
ходила НКВД.
-- А ты, Геша, сидел или ходил?
-- По причине молодых лет и горячего характера, лежал. В Склифосовском.
Братья Соловьевы череп пробили.
-- Крепки, знать, братья.
-- Но не крепче товарища Сталина.
-- Спасибо Вам, родной товарищ Сталин,
-- За то, что Вы построены из стали...
-- А прочие -- в другом материяле.
-- Вот отчего так много потеряли.
-- Сапоги дело знали: как подприжало, так братья и сестры, а отпустило, и
все снова просто.
-- Все ж и заслуги надо отметить.
-- А это мы сейчас. Упорный друг народов и племен,
Спасибо Вам за то, что мы живем.
-- Я вижу Сева хочет пасть открыть. Давай, Гуляш.
-- Историческая память, -- начал Сева, хватив изрядную долю портвейна, --
вырабатывается в соответствии с уровнем самосознания, типом цивилизации и...
-- мастурбации, -- подтвердил Рыба, приняв свою долю.
-- ... и присущем нации менталитете.
-- Промискуитете.
-- Федя, веди себя.
-- В одну пользу языка работаю. Освежаю, так сказать, фразу.
-- Освежать надо сам знаешь чем: портвейном. Всю жизнь берешь уроки, а не
успел. Давай, Сева, катай дальше.
-- В глазах народа Сталин обладал рядом достоинств. Он хоть и правил
безжалостно, но вся партийная сволочь вела себя много тише и скромнее. И
фальши было куда меньше. Никто не высовывал рыло так нагло и открыто, как
теперь. Народ -- не философ. Он реагирует на то, что у него перед глазами.
-- Как Жаба на красную икру.
-- Ведь чего более жаждет он: свободы, равенства, братства? Исторически и
национально...
-- ... Исторически он жаждет, чтобы Гуляш заткнулся и допил портвейн, а
национально -- в гробу он видел братство со свободой. Вот равенство --
особая статья. Если Вася живет лучше Коли, чего хочет Коля боле? Не тянуться
за Васей, а дать ему по мозгам, чтобы гад не высовывался, не портил картину
равенства. Вот гдесобака зарыта.
-- Ну, уж ты тоже. Прешь на Колю-то зря.
-- Да я к примеру.
-- Вот-вот, зря.
-- Давно зарыли-то?
-- Чего?
-- Да собаку.
-- А! Да еще много до тебя.

Захолодало. Туман густо стал над озером. Ветер стих совершенно. Свет
костра взбегал по стволам к вершинам сосен, где прятались неверные тени.
Жаба, выложив добрый кусок сала на белой тряпице, густо присыпанной солью
и, как бы оглаживая его с обеих сторон, отрезал пару ломтей, бросил на
сковородку и водрузил ее на угольях, которые прежде разровнял наперед
выструганной щепкой.
Сева задумчиво пощипывал светлую бородку.
Рыба внимательно рассматривал грибок, поселившийся на очередном участке
стопы.
Василий, Вжесть и Геша не выказывали никаких действийнаружу.

Это был весенний побег. Неизменный вот уже десять лет. Еще с зимы, в
далеких лыжных прогулках предвкушались и обкатывались все те же подробности:
куда отплыть, какую снасть взять, кого допустить в сотоварищи. Сидя в
льдистых сумерках на еловых лапах и глядя в костер, особенно охотно
угадывалось будущее во всем согласное с прошлым.
-- Неплохо бы пару сеток, старые совсем изорвались. Вопросить нешто
Вжесть?
-- Да Оне уже давали в прошлый раз.
-- Отчего ж не дать снова?
-- Ну, не знаю, пожалуй, не даст.
-- Пожалуй, даст под хороший разговор.
А где, кстати, Оне ноне пребывают?
-- Вроде, на Белом море, при семге.
-- С Тараканом?
-- Да нет, другой паренек, что проживает
с той пожилой девушкой.
-- Девушкой!
-- А-а-а. Крестьянин.
-- Сколько же ей лет? -- заинтересовался Рыба.
-- Лет сорок -- сорок пять.
-- Хорошие женщины бывают и в пятьдесят.
-- И в шестьдесят, -- предложил Василий.
-- И в шестьдесят, -- твердо согласился Рыба.
Василий возвратился с полным котелкомльда. Усталые звезды лежали на
стылых сучьях. Остро кололо холодом. Дым слегка наволакивался в его сторону.
Острожно ступая, он подошел к костру, утвердил котелок на перехлест бревен.
-- ...Нет, я в то время в Воркуте работал, в госпитале, а Свинья приехал
позже и как-то устроился на радио, шевелить местные производительные силы.
Каждое утро под Свинские призывы поднатужиться я шел на работу. Однако съел
он что-то очень много спирта местной выделки и, забыв про магнитофон,
отвалился в сон. Там-то его, заваленного пленкой, и нашли. Поперли Свинью, и
он с актрисой местного театра, Лялькой, подался на ее родину, в город Минск.
Вот едут они в поезде, лежат, между прочим, на той полке, что по-вдоль
вагона. Только Свинья взгромоздился на Ляльку, прет толпа каких-то козлов с
фонарями: "Комсомольский прожектор". Сейчас снимать дознание, снимать с
поезда, волочь в мусорскую.
-- Вы это, граждане, чего? В общественном месте.
Да это ж -- моя сестра!
Вы все ж таки поаккуратней. Оно хоть и сестра, а женщина.
Ну, тут по утрам скучно стало в городе Воркута. Собрал я Алену, только
что народившуюся, Светку, и двинулись мы в "столицу нашей родины Москва".
Встали на прокорм у папы. Но он скоро отослал меня за город: якобы собирать
материал в их больнице. Возможности, однако, были сразу ограничены: то мой
напарник Абреев вломится среди ночи с поднесенным коньяком и запасом
татарских историй, то мой начальничек, Баварская шея,начнет доставать.
Да, кстати, пока не забыл, не угодно ли татарскую оперу с пребыванием
Кузьмича в Женеве и ссоре с Плехановым?..
Значит, так, Кузьмич спускается с горы к жене Наде.
-- Таушлебен Ленин кищща. Плеханов зурр падазренья барманда.
-- Болодзиа!
-- Эээ.
-- Надзия!
-- Ээ"
Хор за сценой -- "сараманабуйя, сараманабуйя, сараманабуйя и щигаррдее".
-- Что за сараманабуйя?
-- А черт его знает. Наверное что-то в подтвер-дение, что Кузьмич клев и
прав. Что-то мне еще он рассказывал... Да, "Капитал" в Казанском
университете.
-- Адын суртукээ, штээ? Двэ тэпэраа...Короче, нет возможностей угодить
папе. Все прахом: машинка "Москва", достанная моим
больным, портфель, как у фрайера, очки с простыми стеклами для
мобилизации воли. А тут еще по пьянке заснул в автобусе и уплыл портфель с
очками, историями болезней и, что крайне обид-но, двумя бутылками коньяка в
компании с балыком.
Не спорь с судьбою, -- заключил Рыба, поворачиваясь к костру спиной и
прочими не довольно согретыми частями.
Жаба, обмотав руку шарфом, потянул котелок, но не держал равновесия и
ошпарил пальцы. С диким воплем, впрочем, быстро прекратившимся, он привычно
зашагал в кусты. Сеанс лечения оставался неизменным вот уже много лет:
немедленно облегчиться на пострадавший орган. Жаба ушел очень далеко в этом
деле, он даже горло полоскал тем же составом. Товарищи обычно бодрили его во
время процедуры.
-- Что делает этот человек? -- недоумевал Ворона.
-- Что с него взять? Все предохранители в тыкве давно перегорели, да и
опять же дурак, согласно официального диагноза.
-- Ты, Василий, очень недалекий человек, -- объявил Жаба, застегивая
ширинку.
-- Пойди лучше руки вымой.
-- Очень недалекий человек, -- продолжалЖаба. -- Ты до сих пор не понял,
что живешь в стране дураков, где дуракам -- Чтоэ? -- везде у нас дорога,
дуракам везде у нас... Дурак обут, одет, сыт, никто не пристает к дураку, не
нудит разделять, принимать, посещать... Дурак -- это очень удобно. Можно
даже права покачать. Совершенно ослепительные перспективы впереди дурака.
Воображенья не хватает, дух захватывает... Нет, Лицо, и ты, Ворона, и ты,
Рыба, вместо того чтобы расходовать силы в ваших вонючих заведениях, волочь
отношения, самое верное дело податься в дураки.
Внезапно Жаба нагнулся к рюкзаку и вытянул из бокового кармана плотно
перевязанныйцеллофановый пакет. Размотав тесьму, он расправил целлофан так,
что можно было видеть катушку черных ниток с двумя иголками по обе сто-роны,
заваренный в дополнительный целлофан коробок спичек (привычка неукоснительно
наблюдаемая после купания в холодную весну), моток лейкопластыря, ножнички в
заботливо построенном, черной кожи чехольчике, прошитом вощеной ниткой.
Сбоку была особая петля, в которой лежал кусочек алюминиевой проволоки с
загнутым в виде ушка концом -- приспособление для чистки уха. Жаба вынул
инструмент из петли, поковырял в правом ухе, оглядев вынутое, поковырял еще,
затем вернул в петлю кожаного чехольчика, завернул в пакет, отправил в тот
же карман рюкзака и затянул кожаный ремешок.
Друзья наблюдали привычный ритуал с неизменным удовольствием.
-- Грандиозные бабки можно сорвать за такое представление, где-нибудь в
Нью-Йорке, а, Геша? -- И Василий повернулся к Вороне.
-- А когда Жаба войдет в самую силу, можно устроить музей и аукцион. За
ухочистку будем просить не меньше ста кусков, а потом какой-нибудь Хаммер
подарит ее музею Гугенхайма или пополнит коллекцию Белого Дома. Первое
представление можно дать где-нибудь на периферии. Скажем, Геша, поработав с
местным бэндом, выходит на сцену и отрывает туш. Тут два дюжих молодца в
лампасах выносят Жабу в телогрейке и с рюкзаком. Один из них также несет под
мышкой чайник с кипятком. Свет гаснет, страшный крик Жабы, Геша выдает
немыслимый брейк на "премьере", свет прожекторов заливает сцену...Появляется
рожа с чайником, далее Жаба в известной позиции, оказывающий лечение
пострадавшему члену, пауза, бешеный аллюр бэнда и... нескончаемый
аплодисмент, браво, истерические поклонницы новорят оторвать кусок
телогрейки, Жаба не дает (еще вполне добрая телогрейка),антракт. Второе
отделение, само собой, знаменитое представление с кожаным чехликом и
прибором для чистки уха. Публика опрокидывается в совершенное неистовство...
Триумфальное шествие по городам и весям, Оскар, Пулитцеровская премия,
намеки на Нобель.
-- Ну, Жаба, пора и о товарищах вспомнить, уделить от щедрот тем, кто,
можно сказать, определил и поощрил молодой талант.
-- Лицо, конечно, поработал неплохо. Но в силу, что уж тут скрывать --
все свои, присущей ему ограниченности все скомкал и, как водится, переврал.
Не будем судить его строго, нашего старого товарища, напротив, со всею
возможною мягкостью поставим диагноз и назначим лечение. А диагноз будет
такой: почему ты, Василий, все время лжешь? Ах, как нехорошо по отношению к
дорогим товарищам! Опять же пропадет всякая возможность протыриться в
дураки, ибо чтоэ? Дурак всегда говорит правду. Скажи, Геша. -- Не знаю, --
пробурчал Ворона и пнул откатившуюся головешку.
-- Кстати, Жаба, сон про тебя видел. Будто стучат к тебе в Афанасьевский,
и не успел ты подняться, как входит преогромнейший боров в кепке, которую,
помнится, Лицо отказал тебе пару лет назад. Ты его спрашиваешь, ну, что
принес? А он вынимает что-то завернутое в белую тряпку и перевязанное
шпагатом, аккуратно так разворачивает, и видно, что здоровый кусок сала. Тут
ты как-то пропал, а боров пошел в туалет, снял телогрейку, кирзовые сапоги,
пошел в ванную, умылся. Кепку тоже снял. На кухне сел за стол, вынул вот тот
самый нож, что ты сейчас держишь, нарезал сало, взял хлеб из буфета, стал
закусывать. Ну, уж тут стал я задумываться: что такое? Кепка, телогрейка,
сам вошел. Откуда у него ключи? Понятное дело, что не ты ему их дал.
-- Конечно, он никому ключи доверить не мог, -- согласно кивал Рыба, --
разве что борову.
-- Вот-вот. Тут я сразу подумал про дурака, диагноз и прочее расщепление
личности.
Ясное дело. Боров живет в Жабе и пользуется его алюминиевой палочкой для
чистки уха.
А его пастью для пропаганды дурака.
-- Слышь, Жаба, гони его от пасти.
-- Опять же, коли дурак -- в тебе может проживать черт знает что. Потому
всех и звал в дураки.
Жаба допил портвейн, сполоснул кружкучаем, подбросил пару бревешек в
костер.
-- Сон твой, Геннадий, интересный и поучительный. Он еще раз доказывает,
насколько твое воображение богаче твоих мозгов. Боров! Эка невидаль! Вон в
Лице или в Рыбе, да и в тебе самом проживает такое, что и сказать неудобно.
Давайте-ка лучше еще по портвейну запить этих глупостей.
Кстати, Вжесть грозилась нарисоваться с вермутом. Ох, и подрочим Вжесть,
если придет!
-- Оставь ему сала, цыпленочку.
-- Так Оне же на Белом море.
-- Нет, вчера объявились. Кажется, сапоги приобрели необыкновенной
постройки. Кожа такой доброты, что даже не имеют слов выразить: только мычат
и пальцем тычут.
-- Боязнь потери реноме. Большие неудобства через то имеют. Тут как-то в
полуотрочестве подступили к одной плоской чернухе с довольно красивым
личиком. Выпили сперва, конечно, чтобы не совсем чемоданом. Но только что
пасть открыли, как вполне твердо были отставлены, да еще что-то злобное
вослед прошипели. Ну, тут уж загремела Вжесть сапогами, сетями и бросилась
утешаться к Белу морю. На том и стоят.

Жаба, взяв пилу, завернутую в кусок серого сиротского одеяла,
вопросительно глянул на Василия. Пила была большая, двуручная, березовые
ручки долго и любовно вырезались ножом, шлифовались шкуркой и осколками
стекла. Зубцы наводились напильничком, положенным в узкий карманчик, а
место, на которое зубцы "наступали", усиливалось дополнительным куском того
же одеяла. У Василия тоже была пила, почему-то завернутая в кусок марли, и
Жаба всегда справлялся о ее здоровье. Недалеко от костра лежал длинный
отрезок ствола еще с лета заготовленной сосны.
-- Пожалуй, на пару раз хватит, если проложить сучьями и прочей
ерундой. -- Рукой в брезентовой рукавице Жаба трогал ствол в разных местах,
выбирая "правильное" место.
-- Пожалуй, -- согласился Лицо. -- Здесь, что ли?
Завизжала пила, пробился кисловатый запах опилок и порядочная штука
повалилась в снег.
-- Хорош поросенок, иди к своему родителю, -- Василий пододвинул его к
Жабе. Тот молча взвалил бревно на сутулую спину. Василий подхватил пилу и
сучья.

Совсем стемнело и заволоклось. Медленно наплывал мягкий снег, тускло и
жарко обозначились недра костра. В нескольких метрах угадывалась река. Между
двумя широкими елями, крепко вбитые колья держали еловые лапы. В сугробе
торчало несколько пар старых лыж. Под навесом -- рюкзаки, пилы, колун. Ближе
к костру на плоской колодине -- котелок, кружки, бутылка водки, пара
портвейна. Это -- зимний привал, недалеко от платформы Ожигово.
Киевская дорога была выбрана среди прочих еще Лошадью, школьным товарищем
Жабы, впоследствии пропавшим в каком-то химическом ящике, пьянстве и
женитьбе на девушке "с разговорами". Правда, поначалу выбранное место
захирело, но уже стояли на верном пути, который привел к целой россыпи
правильных мест. Ожиговская платформа начинала путь к одному из них.
Среди неизбежной коллекции перронных надписей и рисунков было два особо
отмеченных. Первый целился глубоко и вещал в полном
согласии с неведомой судьбой человеков:
-- "Вот ты здесь срешь, а у тебя, может быть, дом горит".
Второй выказывал жалобу с оттенком легкой кокетливости. Крепко
сколоченная девица, закрывая грудь в ущерб (или поощрение) всему
остальному,выражала следующий факт:
-- ,,Я здесь замерзла, ожидая поезда"
Всякий раз по приезде шли удостовериться, что это еще здесь, еще наше.
Многое утекло с тех пор, много чего переменилось на Киевской железной
дороге. Суково вдруг обернули Солнечным, Катуар откатали в Лесной городок.
Но все еще стояло Востряково, Толстопальцево, Крекшино, еще встречало
Селятино, Бекасово, еще не нарушались гомоном дачников и толпами грибников
наши излюбленные места, и стояли как прежде бедные пристанционные сельмаги,
где всегда можно было взять водки или, на худой конец, пару портвейна, а
потом встать на лыжи или замесить грязь весенней дороги в направлении
верного и согласного места.

И вот теперь весенний поход. Накануне собирались "готовиться", т. е.
пить, сколько можно соблюдая меру, что, впрочем, редко удавалось (разве
Лицо, безобразно трезвая юность которого давала себя знать, как-то
управлялся "быть в форме"), чинить лодки и снасть, если войдет нужда,
набивать патроны, вспоминать прошлое, осязать будущее.
Я так думаю, что сала надо взять не менее пяти кэгэ и водки бутылок
десять.
-- Жаба паковал тюк с оболочкой байдарки, не спеша продевая бечевку в
расползающиеся дыры.
-- Вроде был хороший разговор: умерить питие, -- возразил Лицо.
-- А вот мы его после.
-- Денег-то самый притык, на что брать остальное?
-- А не надо никакого остального, да, Геша?
Не знаю, -- неуверенно протянул Ворона, -- там, хлеб, сахар...
-- Да, чай обязательно, -- встрял Рыба, излишне упористо ступая -- мол,
трезв Александр Федорович, врач -- в новых кирзовых сапогах, прикупленных с
Жабой на Киевском рынке у случившегося пожарного. Жаба имел убеждение в
особенной крепостипостройки пожарных сапог. Рыба убеждений не имел, но с
удовольствием руководился Жабой, и пока тот вел серьезный торг с пожилым
пожарным, особо указующим на медный гвоздь подметок, что было взято с
совершенным пониманием, веселый пьяный глаз Рыбы рассеянно скользил по
привычной толпе озабоченного люда, одобрительно отмечая разве какую-нибудь
чудовищную коленку в фильдеперсовом чулке.
Все согласились, что чай, точно, совершенно необходим, и к водке и салу
был добавлен чай.
-- Так, это есть. Теперь поплавки, крючки, дробь... в общем, на все про
все имеем червонец.
-- Очень хорошо. И очень хорошо, -- подытожил Рыба. -- И Вжесть уважили,
и себя не забыли.
-- Ну, Вжесть, имеет свой загашник. Мужчина он серьезный и на такое
бестолковое собрание полагаться никак не может.
-- А где он, кстати?
-- А вот. -- В передней раздался звонок. -- Вжесть грядет! С бутылью
вермута, может статься, с двумя.
Вжесть скромно, но весомо выложил "Аро-ат степи", в которой полынь
объявлялась во всей своей силе.
-- Два никак не равно одному, нестареющая посылка древних, -- заметил
Лицо, наполняя ближайшую кружку и выпивая единым махом.
-- Так, так. Налей, я пить не буду, знакомая песня, -- веселился Ворона.
И подвинутый широкой волной совершенного удовольствия, приобнял Лицо.
Вжесть тоже веселился, в пределах строгого, хорошо подогнанного костюма.
-- Ну что, Виктор Викторович, какова ваша пропозиция? -- Рыба, жуя
солидный кусок балыка, -- все те же борзые подношения благодарных
пациентов -- ожидал ответа.
Вжесть, однако, не торопился. Помолчав в сторону Рыбы и во все другие
стороны, он сообщил, что прежний сотоварищ, взлетевший очень высоко в рыбном
деле, соблазняет безнаказанным отловом семги и оленьей охотой в блатных
местах.
-- Заплатишь тяжелую цену, -- заметил Жаба. -- Тянуть отношения с этим
народом -- занятие очень невеселое. Очень невеселое, -- повторил Жаба,
размышляя над "книгой". -- Рюкзак должно па-
ковать плоско, как книгу, -- неустанно поучал Жаба. И занятию этому
отводилось время неограниченное: сапоги, свитер, патроны, затаренные внутрь,
строго досматривались и беспощадно вынимались в возможных видах еще большего
подгона. Настоящим моментом прилаживалась алюминиевая миска, никак не
желавшая садиться в указанное место. В сердцах Жаба пнул ее в угол.
-- Гнида.
-- Что? Не слушается?
Жаба пошел в угол, поднял миску, несколько скособоченную, но вполне еще
годную в дело, протер тряпкой и без всяких усилий загнал в назначенное
место.
-- Вот, накажешь, она сразу и того, знает свое место, -- размышлял
Лицо. -- Вещи, как дети, требуют воспитания, а Жаба -- всем известный
учитель. Иногда, правда, случаются досадные промашки. Помню, нашли они с
Гешей старый комель, решили на ход ставить. Геша, известно, скоро
соскучился, а Игоряша трудился вовсю: подводные крылья присобачивал,
хотелось более шибкой езды. Аж под вечер кончил и предателя Гешу позвал
пробовать. Ну, однако, и трех метров не проплыли, перевернулись. Отряхнулся
Ворона, да посмеялся,а Жаба принялся учить комель -- топором. Потом еще
несколько вечеров им топили. Хорошо горел.
-- Пошли, учитель, продукт закупать.
-- Может, с Вороной пойдешь, а не то с Рыбой?
-- Могу, но за сало не отвечаю.
Поднялся и Вжесть.

Четыреста верст. Осташковский поезд одолевал это бедное протяжение за 12
часов. Отправляясь глубоким вечером, он шел всю ночь, битком набитый
ватагами туристов, мелким досужим людом и какой-то плохо различимой толпой в
тамбурах, присутствующей совершенно неподвижно и молча.
Начинал он бойко, скоро достигая Калинин, но затем бесприютно торчал в
сонных Торжках и Кувшиновых, где ленивая рука долго ходила молотком по
втулкам колес, волоча в застывшую ночь печальный звук усталого металла.
Затея покупать билеты и ехать "как люди" была давно и твердо оставлена.
Не находилось охотников перестоять всегда готовую очередь. Обычно Рыба, как
,,правильно" выглядящий и убедительный, и Геша, заявляющий претензию хорошо
понимать равнодушную злобу проводников, в меру разогретые под это дело
съеденной бутылкой, шли доставать места. Дело слаживалось быстро. Иногда
даже урывался персональный почтовый вагон, в котором на радостях открывалось
про-вседорожное пьянство.
-- Ляжешь на нижнюю полку, прекрасно! -- объявил Ворона, замостя под
голову какую-тодрянь.
Уже вынимались хлеб и сало, уже призывно булькала водка, уже нарезалась
здоровенная луковица, посыпалась крутой солью, уже Жаба, устав от трудов,
принимал первую "ударную" дозу, как вдруг...
-- Здорово, Лицо, здорово, Жаба, Рыба, Ворона. Здорово, Вжесть.
-- Сева, как? Что такое? А впрочем, прекрасно! И немедленно выпить. Вот
сало, лук. Там хлеб...
-- В последний момент решил. Чего-то там побросал, не знаю, но три
бутылки все ж успел.
-- Три! Это прекрасно. -- Ворона совсем обмяк от восторга...

Скоро все сошлось в самую верную меру: бегущая редкими огнями ночь,
налаженная музыка скрипов, стуков, бормотаний как-то сразу установившейся
вагонной жизни, густой дух хлеба и сала, обжигающий пролет водки...
-- Лицо всех моих баб браковал и, конечно, навешивал клички: Свекла,
Свилеватая... Я поначалу нешутя дулся, что, в самом деле, ведь старые
товарищи. А потом сообразил -- не со зла он, а прост, уж очень прост. Другой
раз глядишь на него и жалость берет: ну, зачем так прост человек?
Жаба норовил обнять Лицо, крепко привалившись окатышным туловищем --
позиция, указующая высочайшую точку удовольствия. Лицо, однако, пожимался и
увертывался -- он своей точки далеко не достиг.
-- Отстань, Окорок, тяжел.
-- И все-то ты ругаешься, а старый товарищ просто хочет обнять тебя,
потому как...
-- потому как все мы -- старые товарищи, -- подтвердил Лицо.
-- Ах, как верно! Как бесконечно верно! Мы будем работать! Да-да,
работать! И при виде такой необыкновенной дружбы непременно произведут нас в
генералы!
-- Заткнись, Ворона, и умерь свою татарскую прыть.
-- Полутатарскую, да и кто, ежели поскрести, не татарин? Впрочем, тебя,
Игоряша, хоть в песок изотри, а татарина не найдешь.
Вот и славно. И не надо искать. Еще по одной, господа генералы?

Сева вздохнул и сообщил, что не спит уже вторые сутки.
-- Так ложись, чего маяться. Все уже отпали кроме нас с тобой.
-- Да, понимаешь, Лицо, уже не особенно и хочется. Переехал я, где можно
было отпасть. Вообще что-то последнее время не радовался. Суета задавила,
что ли?
-- А ты почаще со товарищи в лес ходи. Очистительно действует.
-- Да знаю, все знаю, а как-то поперек идет. Вот все же бросил, и
здесь. -- И хорошо. Раз спать не хочешь, давай потихоньку пить, разговоры
говорить.
-- Что, уж Кувшиново?
-- Да, еще часа три и на месте.
-- У меня тут в Торжке имеется родственник, по маменьке. Держит садик с
ульями, золотой ранет выращивает, хряк Сережа, между прочим, с весны
воспитывается на мясо. Все звал меня. Как-то останавливался у него и спал в
верхней комнатке. Пол весь в яблоках. Просыпаешься, свежее утро с яблочным
духом мешается, петухи голосят, на душе легко, во всем теле благословление.
Три дня так прожил. Потом, правда, заскучал, уехал.
-- Ну, как, ребята, все в порядке?
-- Все в порядке, и везешь ты нас уютно. Как звать-то?
-- Василий Иванович.
-- Прими, Василий Иванович, стаканчик за здоровье, да закуси, колбаска
московская.
-- Спасибо. Пойду. Бригадир зовет.
-- Когда Пено-то?
-- Да часа через полтора будет, я загодя дам знать.

За окном все бежали сосновые леса, озерца, болота, редкие деревеньки. Уж
почти и светало. Чувствовалось, какой морозный туман стоит над болотом.
-- Соблаго, ребята, следующее Пено будет, -- просунулся к полкам
проводник.
Жаба тотчас зашевелился, съехал вниз и стал менять кирзовые сапоги на
резиновые в видах предстоящей сырости. Громадная голова, торчащая из плеч
безо всяких признаков шеи, наклонилась к рюкзаку так, что можно было видеть
темно-бурую, посеченную в крупную клетку кожу около ушей и назад к затылку,
собранному во внушительные багровые складки. Зашевелился и Рыба, медленно
спустился вниз и внезапно, с перепойных чувств обнял Жабу.
-- Александр Федорович, врач, -- подтвердил Жаба.
А на дубу зеленом два сокола ясных, -- запел Рыба.
Как один сокол да Карл-Рыба, а другой-то сокол -- Фридрих-Жаба.
Появился свежевымытый веселый Ворона. -- Когда мы отплываем, капитан?
Вопрос явно адресовался Вжести, но он, как обычно, и особенно с утра, был
не в настроении. Ворона, однако, не отставал, его распирало.
-- И чего ты, Вжесть все морщишься, будто весь белый свет уксусом полили?
-- Да, Вжесть, -- включился в работу Жаба, -- поведай старым товарищам,
что бременит душу,оставь эту ложную игру в солидное поведение. Это -- одна
только фальчь.
-- Признайся, тебе облегчение выйдет. А не то отгадай загадку... Все с
интересом развернулись к Рыбе. -- Резиновое изделие, которое с трудом
одевается на х...
Вжесть, однако, не хотел ничего отвечать товарищам, молча взял мыло,
полотенце, молча зашагал в туалет.
-- Несчастная по-своему лесная голытьба!
-- Ничего, глядишь, отмякнет на такой-то свежести.
За окном уж выплывали знакомые пеновские места: долгий озерный берег,
заваленный бревнами, ржавые рельсы узкоколейки, мехцех, столовая,
продуктовый ларек и, наконец, вокзал.
Жаба был в позиции: с рюкзаком и громадным лодочным тюком. Как всегда, в
ажитации приезда. Внизу стоял Рыба, не совсем твердой, но цепкой рукой
принимая вещи. В минуту все разгрузили, и поезд ушел на Осташков.
Все расселись на куче вещей, закурили. Спешить было некуда. Столовая
открывалась в восемь. Там ожидалось местное кислое пиво, щи, может быть,
гуляш.
-- Вжесть, пойдем на почту, может, зацепим машину.
Лицо молча зашагал к почте. Сапоги поднимали фонтанчики песка,
грязноватые хлопья пены лениво колебались на крае воды, от нее и пошло
название озера и поселка. Местный люд выговаривал Пено. На душе было как-то
особенно распахнуто и весело: прибыли, впереди целых десять дней на глухом
Закочужском озере, охота, рыбалка, вечерние беседы под костер, сон в крепко
натопленной стараниями Жабы избе, а сейчас -- светлые песчаные пеновские
улочки, звенящая тишина, ошалелый крик запоздавшего петуха...
На почте Вжесть тянул пустячный разговор, глядел одобрительно, кивая в
такт местным новостям: Коноплева за пьянку из егерей выперли, Рыжий свалился
на тракторе в озеро, утонул, а Паша Николаев зарубил свою бабу и сам
повесился. В общем, все новости привычные.
-- Значит, почта в десять идет в Крутик?
-- В десять, в десять, не пропустите. Он еще, правда, в Руно завернет.
-- А магазин в десять откроется?
-- Кто его знает. Дуська в Осташков уехала за товаром. Если успеет.
-- Ага, ну так мы к десяти подойдем?
-- Подходите, уж наверное машина будет.
-- Да, поговорить почта любит, всю жизнь доложет, ежели есть охота
слушать.
-- Да клево, Василий. В десять тронем, глядишь, в час будем в Крутике, а
там и в Закочужье.
-- Будем, если портвейном не усугубим.
-- Надо бы вонючую команду до этого не допустить.
-- Как ее не допустишь? Тем более, Рыба под боком.
-- Да ладно, все равно клево. -- Вжесть нагнулся, поднял голыш и
зашвырнул в озеро. -- Пошли в столовую.

В столовой уже сидели красные, распаренные Рыба и Жаба. Сева с Гешей
держали очередь за пивом, которое и так занимало добрую половину стола.
Далее шли щи, котлеты, сало, хлеб, Севина персоналка: две порции гуляша.
-- Машина?
-- Есть, в десять пойдет.
-- Ну, у нас полно времени. Лицо, пива?
-- Я водки хочу.
-- Ну, врешь. Пива, пива давай.
-- Да оно кислое.
-- Зато торчок с него правильный, да, Геша?
-- Ду-у-у, -- подтвердил Ворона, сделав губы куриной гузкой -- знак
полной гармонии с миром.
Жаба приканчивал пятую кружку, согласно закусывая салом. Рыба
неопределенно тыкал вилкой в жиловатую котлету.
-- Нет, это пить никак не можно, -- Лицо с отвращением поставил
кружку. -- И как ты, Жаба, имеешь силы потреблять, да еще в таких
коли-чествах?
-- И не надо тебе, не мучайся, а нам с Гешей в самую пору, да и Александр
Федорович не возражают. Ты, Вася, совершенно не получил правильного
воспитания. Пить начал только в армии в количествах, не заслуживающих
упоминания. Неразвитый вкус твой подвигает тебя в ложную сторону, заслоняет
полностью высоты местной жизни, из которых не последняя есть пиво.
-- Скажи, какое пиво ты пьешь, и я скажутебе...
-- Ни хрена ты мне не скажешь, я любое пью.
-- Игорь Исаакович, а можно вопрос? -- Ворона приподнял руку с кружкой.
-- На всякое пиво нами будет отвечено салом, -- и Жаба зажевал очередной
ломоть.
Вжесть выпил пару кружек, закусил котлетой, выпил третью без особой
охоты, но с убеждением, что в таком месте надо выпить. Ворона уже
познакомился в окне раздачи и предлагал задержаться на пару часов.
-- Хорошее дело, -- одобрил Рыба, масляно глядя в сторону раздачи, -- и
девушки хорошие.
-- Когда они у тебя были плохими? Через полчаса машина будет.
Вжесть морщился.
-- Машина не девушка, и через два найдем.
-- Ну, вы с Вороной оставайтесь, а мы поедем.
Жаба приобнял Рыбу.
-- Карл, поехали с нами, купим портвейна в Крутике, нажремся, а вечером
уже в Закочужье устроимся, при костре. Геша -- хороший человек, но дурак:
чуть где блеснет, он, как сорока, все подбирает.
-- Фридрих прав, -- подумав, согласился Рыба. -- Пошли к машине.

Трясло отчаянно, даже тяжеленный тюк с лодкой угрожающе клацал рядом с
сапогами.
-- Совсем не хочет работать Бойков, -- ворчал Ворона, подпрыгивая на
суковатой скамье. Он загодя надел очки в старой потрескавшейся оправе, грубо
скрепленной лейкопластырем.
-- Бойков дело знает: пьет, гуляет. Зачем ему дорога? Грейдером раз
другой причесал и хорош.
-- Но в прошлый раз крепко принимал, -- оживился Лицо. -- Сева и Вжесть
два дня блевали. Жаба... Ну, Жаба -- организм: все съел и никаких справок.
Рыба тоже, -- заметил Ворона.
-- Вот как ты, Ворона, уберегся?
-- Я во-время на брагу перешел. Тем спасся. А Окорок выжрал столько, что
Бойков аж умилился: вот, мол, как хорошо человек понимает наше дело.
-- Через это умиление кабанятины выставил, -- заметил Вжесть.
-- Были еще свинухи. Я думаю, через них и хвалился харчами.
-- Нет, Сева, организьм не тот, все больше умственно, кушаешь плохо, не
во-время. Вон, Боров, видишь, как на сало нажимает? Через него и спасается.
-- Ну и прост же ты, Лицо, ничего не можешь правильно понимать. Вот
Александр Федорович, как и мы: всегда готов выпить безо всяких последствий.
В человеке дело, а не в сале.
-- В человеке, -- согласился Рыба, -- и в сале.
-- Эх, Федор, правильный человек, но иногда говорит, не подумав.

Пено давно скрылось, сплошь тянулись леса, иногда расступаясь болотом.
Справа блеснула Кудь, густо заросшая бурой травой, потянулись покосы.
Бревенец. Половина пути. За Бревенцом лес опять сомкнулся, и вскоре
показалась развилка. До Крутика оставалось километров семь. Налево дорога
бежала в Руно. Машина и шла в Руно, с тем, чтобы вернувшись, продолжить путь
до Крутика: от него уже никакой дороги не было.
А чего нам переться в Руно? Целый час туда и обратно трястись, и там
сидеть?
Верно говоришь, Геша. Давайте ее здесь ожидать, да вещи снимем, чтоб не
бились.
Жаба стал проворно подавать.
-- Молодец, Ворона, башка у тебя хоть по пустякам работает.
-- Э, ослаб ты, Лицо, ослаб.
-- Да, заметно, -- согласился Жаба. -- Я думаю, больше от общения с
Вжестью: пасть совсем не знает, чего сказать. А вы, Виктор Викторович, не
обижаться: мы все здесь товарищи, и наш долг -- .говорить правду, как она
есть.
-- Правду, и только правду, -- забубнил Рыба.
-- А что, Витек, покурим? ,,Прима" есть? -- примирительно встрял Ворона.
Вжесть, не торопясь, вынул пачку "Примы", передал Севе.
-- Лицу не давать, -- заверещал Ворона, -- один перевод, а нам, глядишь,
не хватит.
Вжесть, однако, молча протянул пачку и Лицу.
Хорошо сиделось на пригорке. Во все стороны, куда ни доставал глаз, леса,
плавно уваливающие и опять взбегающие на пологие холмы. В низинах снег,
подкопченный осыпавшейся еловой корой, почти съехал со старой листвы. Далеко
глухо стонал тетерев.
Жаба рассупонился, снял телогрейку, резиновые сапоги, выложил портянки
навстречу солнцу, пошевелил пальцами, достиг аккуратной розовой пяткой еще
холодной земли и, немедленно вынув из рюкзака кирзовый сапог, подложил под
ноги. Рыба последовал его примеру, просто скинув сапоги вместе с портянками.
-- Ну, и ловок же ты, Окорок, устраиваться, -- не удержался Лицо.
-- Чего и вам желаю, -- благодушно ответствовал Жаба, выпуская дым из
довольно широкого и короткого носа.
-- Лицо, -- встрепенулся Сева, -- а помнишь, как на первом Кордоне мы
пошли проверять перемет и все сидела мелочь, и вдруг леса заходила, и ты
заорал, и подтягивал ближе, и там сидела огромная щука, и я подцепил ее
веслом? А потом на берегу все светил на нее фонарем и весь путь мимо бани?
-- Да. А в бане старый, треснувший котел. И так по-особому пахло нагретым
железом. А земляники! Сущая гибель. Только знай нагибайся. А на следующий
год мы уже с Жабой и Вороной туда накатились. Через Быстри. Но, конечно,
вонючая команда, уже тогда. Груза было много, устали страшно, уж и темнота
принялась, а кордона нет как нет. Ох, и орали же они! И хором, и поврозь.
Ну, а уж как пришли... Ночь совсем навалилась, и эта поляна, и одинокий дом,
и звезды...
В кулак...
-- Место, действительно, хорошее, и люди там жили правильные: Голубев,
Василий Дубровский. Да разве эти места хуже? -- и Жаба пригреб как бы с
полгоризонта. -- Исправно работают много лет. Бог даст и еще послужат.
-- А не засосать ли по этому случаю, хоть бы и символически, -- умильно
предложил Рыба.
-- Верная мысль.
-- Игорь Исаакович, дозвольте кусочек сальца.
-- Конечно, Геша, какой разговор. Вжесть?
-- Буду обязан.
-- Нисколько, нисколько не будете, даже напротив.

-- Как-то пили у поручика Нарымова...
-- У поручика Набокова...
-- Ну, врешь, врешь, играли в карты.
-- ...играли в карты у поручика Набокова...
-- Лучше, но все равно врешь.
-- Хорошо. Как-то пили у Александра Федоровича-врач. Устраивает?
-- А что пили?
-- Сначала коньяк, а потом имбирную.
-- Что так потом бедно?
-- Да Федор вдруг впал в скаредность и, открыв довольно просторный
бумажник, заявил, что денежки нелегко достаются. Ну, тут Жаба, собрав
случившиеся бутылки, подольстился и выпросил в долг два рубля, да и купил
имбирной.
-- Как это, Рыба?
-- Эт-то действительно. Иногда накатывается такое дурное, особливо с
перепою. Самое верное -- это дело пересидеть, и покатится все опять отменно
гладко. Потом опять же дразнил я маленько Игоряшу, и как врач жажду его
неуемную ограничивал. Но силы мои не беспредельны.
-- Ловко излагает. Совсем вышел из обвинения.
-- Жаба, а два рубля отдал?
-- Какие счеты меж товарищей. Рыба был не в себе, пришлось его немного
подтолкнуть, попросить как бы в долг. Он думал, что мне подыгрывает, а на
самом деле ломал куражистую роль значительного лица со средствами. И я ему
потрафил.
-- Кажется, паренек наш возвращается. Да и пора. Подавайте вещи,
укладывать будем.

Опять потянулись леса, взгорья, проталы. Проплыло Славутино с двумя
линялыми флажками на покривившейся избе: сельсовет. Дорога уширилась, по
краям легли валуны. Мелькнуло что-то из географии: моренная гряда,
среднерусская возвышенность, и тут въехали в Крутик. Крутик -- довольно
большое село с двумя ларьками, баней. Имелась больница, и даже существовал
ветеринар. Две последние административные единицы помещались на другом конце
села, куда и проследовала машина.
-- Вы что, ребята, не геологи будете, или своей волей?
-- Вроде как ею.
-- А что, мамаша, нижний-то открыт?
-- Открыт, открыт, и вино есть.
-- И белое?
-- И белое, и красное, како хошь. А может, середь вас врач имеется?
-- А как же. Вот Александр Федорович-врач.
-- Что болит, мамаша?
-- Да не у меня, у мово Николая рука распухши, а фершал как на грех уехал
третьего дня.
-- А где Николай?
-- Да он дома, дома он.
-- Ну, так пришли его сюда, пока мы разберемся.
Жаба уже пил студеную воду из колодца и даже готовился вымыться до пояса.
-- Ворона, не сольешь шею вымыть?
-- Вы слышите, что говорит этот человек? Он хочет вымыть то, чего нет.
-- Не зря в дураки определился, хотя какое-то понятие осталось.
-- Какое же понятие, Лицо? -- гнул свое Ворона.
-- А такое, что правильно понимает, что дурак.
-- Ну ладно, Лицо -- пропащий человек, но ты-то, Геша, чего же ты так
прешь на старого товарища? А кто придет помочь, с кем на лыжах?
-- Ну, извини, Игоряша, извини. Действительно, не подумал, подал кость
Василию, он и того. Давай солью на... это предполагаемое место.
И не дожидаясь ответа, вылил полную кружку.
-- Здравствуйте.
-- Здорово... Николай?
-- Точно. Солдатов Николай.
Ну, пошли на лавочку, посмотрим, что там у тебя. Так, Николай, как по
батюшке?
-- Иванович.
-- Так, Николай Иванович, спирт есть?
-- Есть, Но, может, не такой как надо?
-- Самогон?
-- Ну да.
-- Так, Николай Иванович, иди домой, пусть жена воду кипятит в чистой
посуде. Да приготовь самогон, а я сейчас буду и рукой твоей займусь. Да
постой, где живешь-то?
-- Недалеко, восьмой дом от угла будет.
Ну, иди, а я сейчас. Гуляш, пошли. За ассистента будешь...

-- Ну, что, господа, портвейн? Геннадий?
Жаба сиял, свежий, румяный, в новой рубахе болотного, особо одобряемого
цвета.
-- Что-то Рыбы долго нет. Уж пьют небось.
-- А что ж не пить, когда дают...
Ага, вон вроде Гуляш замаячил.
Ну что, Сева, хирургия?
-- Клиент облегчен. Желает принять всех с открытой душой и бабе своей
наказал тащить что ни есть в доме. Брагу хвалит.
В центре стола восседал Рыба, и было хорошо видно, что принял уже два, а
то и три стакана. Хозяин толковал ему какую-то фотографию. Рыба неторопливо
важно кивал, хлебал горячие щи. Хозяйка проворно расставила стаканы,
тарелки, положила хлеб, и первому налила Жабе. Все согласно выпили за
здоровье Николая Ивановича Солдатова. Между тем явились грибки, запеченные
куски щуки, квасок на бруснике, пирожки, творожники и необъятная посудина
самогона. Жаба было приналег на щи, но вовремя спохватился, переложив их
парой стаканов. Сева о чем-то вежливо толковал с хозяйкой. Вжесть совсем не
кисло рассуждал о рыбе и звере.
-- Тебе чего, Василий, самогону или кваску?
Грибки рекомендую зацепить.
-- Давай самогону, да дотянись-ка, Геша, до щуки. Вот поглядим, что они с
ней сделали.
Рыба совсем передал пациента Вжести, и тот завел солидную песню о
добычливых местах, укрывистых токах, глядел весело, не скрывая удовольствия
от правильного разговора, правильного места и всегдашней правильности сапог,
ремней, ружей и сетей. Самогон приливал своей чередой.
-- Вжесть-то разливается, чистый соловей.
-- В сапогах.
-- И как ловок подъезжать! Нацеди-ка с полстакашка.
Рыба вроде как остеклянел, не пора ли двинуть?
-- Нет, крепки еще, да и Жаба только в оловянную степень вошел.
-- Как там: оловянный, деревянный, стеклянный... и падение туловища.
-- Плесни-ка бражки, пора ее пользовать.
-- Что так?
-- Сам знаешь.
-- Ну, давай, Василий, по последнему, а там твердо держимся браги. Ух,
крепка, зараза, во всей своей сивушной силище.
-- А резину чуешь?
Что делать, местная выделка.
Сева, иди выпей со старыми товарищами, уже непоправимо красен, раскалился
от самогона-то. Смотри, помни Бойкова.
-- Все клево, Лицо, я еще вполне исправен. А что красен, то это --
состояние, непременно идущее вослед питому, и потому нормальное.
-- Ну, хорошо. Браги хочешь? Медом отдает, клева. Вот Геше рекомендую, а
он упирается, все за нашими богатырями тянется.
-- Да богатыри-то уже того.
-- Нет, ожидают.
-- Чего?
-- Второго дыхания. Большие специалисты по второму дыханию.
-- А вот Вжесть, по-моему, плох, уходил его Солдатов.
-- Игорь Ссакыч, не хочешь ли бражки? На меду.
-- Не, мы пустяками не занимаемся. Да, Федя?
-- Усиленно рекомендую. Во-первых, близки стеклянной стадии, и потом --
просто вкусна.
-- Давай, Игоряша, вкусим. Рекомендации к нашей пользе надо поощрять.
-- Нет, я уж твердо буду придерживаться пенника.
-- Вжесть сомлела.
-- Ничего, пусть.

Через час, с трудом вывалившись из избы, все легли около вещей напротив
крепкого дома ветеринара. Сева немедленно "отдал" еще на выходе и был
единственный способен составить компаниюЛицу.
-- Страшное зрелище являют дорогие товарищи, хоть, увы, и знакомое. Да и
ты. Сева, из красного стал серым. Сожаления достойное отсутствие меры.
-- Останови-ка свои дидактические сожаления, у меня голова раскалывается.
-- Может, молока? У ветеринара оно высоко в своем качестве.
-- Хоть и молока.
-- Пошли, они люди добрые и живут на удивление крепко. Вон, как будто его
баба на огороде копается.
-- Мамаша, нельзя ли немного молока?
-- Не знаю, ребята. Может, что с вечера и осталось. Да вы проходите, не
стойте.
Половина громадного дома была отведена под хозяйственные нужды.
Бревенчатые стены, увешанные хомутами, бидонами, всякою нужною снастью
блестели скобленой чистотой. На полу клетью сложенные мешки, кадушки,
несколько поодаль новенький ,,Москвич" и "Урал" с коляской являли
благоденствие невиданное в этом вечно пьяном крае.
-- Ну, крепок ветеринар, я даже не предполагал, что такое может быть.
-- И что самое главное, поперек всему крепок.
-- Вот, ребята, только осталось.
Ветеринарша поставила литровую банку, совершенно закрытую коричневой
пленкой, пару кружек и ломоть хлеба.
-- Сколько с нас?
-- Да пейте на здоровье, чего уж там.
-- Спасибо.
-- Потом баночку и кружку на крылечко составьте.
-- Конечно, конечно, -- подтвердил Сева.
-- Ну как? Оживаешь?
-- Вкусно необыкновенно.
-- Пей, вот еще полкружки.
Неожиданно куча вещей зашевелилась: Рыба пытался встать, но не нашел
довольно сил и повалился обратно.
-- А? Каково? Ладно, Сева, давай не спеша вещи снесем хотя бы до края
леса. А там, глядишь, и они оклемаются. Тяжелого не бери, разве вот пару
рюкзаков.
-- Что ж, сегодня, видно, не дойдем.
Да, похоже в лесу ночевать. Александр Федорович вроде уже на пути к
трезвости, втроем скорее управимся.
Вот клевая ель, под ней и встанем. Как сам?
Вполне. Это кто блеет?
-- Бекас. Видишь, как с горы катается? Тяга сегодня хорошая будет.
-- Может, постоим?
-- Если успеем.
-- Тогда давай двигать, пошли.
-- Пошли.
Шли молча, заглядывая сапогами в большие круглые лужи. Лес обрывался
огородом. Около груды вещей и разметавшихся тел ходили куры, склевывая то,
что извергла усталая человеческая плоть. Строгий петух наблюдал порядок,
гоняя ссорившихся товарок от особенно обильных россыпей. Пара доброхотов
усиливалась возвратить Рыбе вертикальную позицию. Ворона лежал несколько
поодаль, присыпанный песчаной пылью, и был картинно красив. Из дома
ветеринара вышел хозяин, посмотрел долго, открыл ворота, вывел мотоцикл с
коляской, начал грузить Ворону.
-- Отвезу ваших товарищей к лесу.
Лицо молча кивнул. От ларька подошли два мужика. Сева наклонился к Жабе,
поправил берет, съехавший с лысины.
-- Это кто ж у вас будет?
-- Учитель.
-- Учитель?! Гы, гы. Тады и мы учители.
-- Ну, что, Александр Федорович? Вошли в соображение?
Скажите маме -- я в порядке.
Рыба прикрыл один глаз, мутно поглядел другим.
-- Вжесть зашевелилась.
-- О!? Большое дело, но дальше этого не идет?
-- Пока нет. Ветеринар возвращается. Следующим погрузим Окорок.
-- Тяжел.
-- Хряк Сережа. И в чувства не входит.
-- Вы болван, Штюбинг, -- неожиданно произнес Рыба и закрыл оба глаза.
-- Процесс осложняется.
-- Несколько.
-- Но не безнадежно.
-- Думаю, что нет.
-- Кто следующий?
-- Вжесть.

Лицо и Сева сидели у костра, пили крепкий чай, молчали. Из палатки шел
густой храп, бормотание, вздохи.
-- Эк их разбирает! Еще чайку подварим? -- не дожидаясь ответа, Лицо
поднялся идти за водой.
-- Бери из дальнего ручья, там глубже.
-- Ладно.
Присев у ручья, Лицо долго слушал, как бежала вода. Посветил фонарем. На
дне шевелились прозрачные камешки, крупинки песка, кружась, уносились в
темноту. Он проследил их взглядом, погрузил котелок. Заломило руку. Что-то
быстро юркнуло меж пальцев и тут же затрещало в кустах. Он вынул котелок,
постоял, прислушиваясь с открытым ртом, но все было тихо.
Пахнуло холодом. Неохватно-недвижное небо опрокинулось над беззащитным
лесом.
Костер почти совсем прогорел. Вспыхнув, рассыпались последние головешки,
и синий огонек забегал по дымящимся углям.
-- Костер умирает.
-- .Да.
-- Надо бы поддержать.
-- Надо бы. Хорошо глядеть в огонь, просто сидеть и глядеть. И ничего
больше не надо.
-- Кроме чая.
-- Кроме чая... Что-то родовое из глубин поднимается.
-- Что сообщает?
Лицо бросил на угли пучек мелких веток, добавил сучьев. Ветки вспыхнули,
огонь облизал сучья, попригнулся к земле, выбросил сноп свежих искр.
-- Что мир и тишина души -- отменно хороши.
-- Ну, это мы и без родового понять умеем. А вот не угодно ли чаю?
-- Да, понимать, вернее, толковать мы горазды, но не делать.
-- Что ж, коли Бог не дал рог.
-- Все он нам дал, пользоваться не умеем.
-- Вот, стало быть, через это неумение и не дал. Между прочим, кипит.
Заваришь?
-- Конечно.
-- Там две пачки: со слоном и цейлонский. Возьми Цейлон.
-- Довольно столько будет?
-- И еще как довольно.
-- По бутерброду?
-- Неплохо.
-- С сыром?
-- Отлично. Сыр Вжесть брал в распределителе у Татарина.
-- Вот мы его сейчас и проверим. Хм. Соображает.
-- Чего?
-- Вжесть.
-- В сыре?
-- И в сыре тоже. Иногда заедает. Болезнь роста. Кто не грешен, брось
камень.
-- Кидают, весьма охотно.
-- О! Этак мы уйдем очень далеко. Давай уж держаться костра, чая, леса.
-- Спать что-то вроде не хочется. Голова-таки побаливает. Кстати, почему
вдруг Гуляш? Жаба с Вороной не изволили дать подробные объяснения.
-- Ну, это просто: во-первых, любишь гулять, во-вторых, уважаешь, как
недавно выяснилось, гуляш.
-- Не более чем что-либо другое.
-- Не скажи, Ворону не проведешь, Он очень приметчив к мелочам. Из
какой-нибудь заунывно-скучной газетенки такое извлечет... Слышал?
-- Что?
-- Вот это вот: до, до на низкой ноте?
-- Да, вальдшнеп, вон еще.
-- Уже к полночи подбежало. Неохота лезть в палатку, дух тяжел.
-- Ничего, можно полы откинуть.
-- Что ж, пошли залегать.

Первым проснулся Жаба. Рядом тихо посапывал Геша. Жаба с неудовольствием
посмотрел на него. Он всегда просил Ворону спать с прикрытым лицом: ему
страшно с утра видеть эти громадные глазные яблоки, прикрытые утомленными
веками с редким забором белесых ресниц. Он с трудом расстегнул стеганый
ватный мешок: пуговицы из "собачей кости", были притачаны намертво,
вывинтился наружу, надел "пластмассовые" (нейлоновые) носки, переместился к
выходу, пошарил под днищем, вынул сапоги, обулся. Придя к ручью, разделся до
пояса, тщательно намылился, ополоснулся обжигающе холодной водой, еще раз
крепко намылил голову, окунул ее целиком, потеребил во все стороны и резко
вынул. Растерся небольшим полотенчиком. Затем, в очередь, почистил зубы,
поковырял в ушах, снял сапоги, сполоснул ноги и широко раздвинул пальцы --
ревизия в видах близкого соседства Рыбы.
Ученье -- свет, а неученье -- обыкновенный пузырьковый грибок. Найдя
подозрительное место, Жава долго его рассматривал, затем вынул из пакетика
три пузырька и, выбрав один, пропел:
С утра побрившись, и галстук новый за цинкуданом я пошел, но цинкудана не
нашел, а только крепче в себя я верю.
Окончив лечение, Жаба вернул пузырьки в пакетик, прижмурился на
выкатившееся солнце, постоял несколько и зашагал обратно.
Александр Федорович, лежа поверх мешка в солдатском белье, покуривал,
стряхивая пепел в огрызок алюминиевой ложки.
-- Что, Игоряша, освежился?
-- И даже более: оказал лечение заподозренному члену. Все спят? -- Рыба,
поди чего покажу. -- Он осторожно приподнял мешок, где, усунувшись в овечий
подбой, лежал Василий, и указательным пальцем тронул его за нос. Немедленно
последовал отчаянный мат, и Лицо уполз в глубины. Довольно хихикая, Жаба
вытащил ватник наружу, открыл по всей длине, прочно утвердил навстречу
солнцу. Утро началось.

Игоряш, подвари чифирьку, пить охота.
Давай, Федя, так: я делаю костер, ты идешь за водой.
-- Мне покурить охота, а костер что? В удовольствие только.
-- Кстати, как там Овца поживает?
-- Я к телефону не подхожу. Таракана посылаю.
-- Что так?
-- Да как-то звонит, Сашенька, ты все аборты делаешь? Да ты, говорит не
бойся, я никому не скажу.
-- А Свекла?
-- Хорошая девушка. Часы вот просит купить.Золотые.
-- Что ж, купишь?
-- Я б купил, потому как она такая, право, милая, услуги такие
оказывает... да денег нет.
-- Ну вставай, чай готов.
-- Чайку, чайку испить, -- запричитал Ворона. -- Расстрелял Колька
Солдатов самогонкой. Жабик, кружечку чайку.
-- Да, Игоряш, послужи, будь у нас за мужика.
-- Адын мужик, тры генерал прокормыт можэт.
-- Эге, Лицо пасть открыл. Кто записывается в генералы? Генерал Рыба,
генерал Ворона, генерал Лицо. Слышь, Жаба, обслужи, волоки три кружки.
-- Выше локоть, господа генералы, -- заорал Ворона, выскакивая из мешка.
-- Тихо, господин генерал, кажется, господин Вжесть проснуться изволят.
-- Это что ж за чин такой, Вжесть?
-- А это, считай, выше генерала.
-- Что там генерал, дальше хватай, фельдмаршал.
-- Сейчас увидим кислейшее пробуждение.
-- Рыба, спички есть? -- возразил Вжесть.
-- Ну как же не фельдмаршал, гляди, как с генералом разговаривает?
-- Может, картошечки с тушенкой?
-- Оно точно, путь неблизкий.
-- Так не будем телиться. Сева, восстань. -- Василий стал проворно
выкидывать из палатки мешки, рюкзаки, сапоги, проверил карманы, вытряхнул
дно, свернул палатку, оглядел лапник. -- То-то, я гляжу, спал в яме, весь
лапник под Жабу ушел.
-- Потому тело имеет, а у тебя одни пустяки.
-- А клева тушенка, семипалатинская.
-- А самим небось жрать нечего.
-- Потемкинская Русь.
-- Да это ж казахи.
-- Потемкинские казахи.
-- Виктор Викторович, "Прима" есть?
Вжесть молча протянул Вороне самостроенный кожаный портсигар.
-- Сами строили? -- не унимался Ворона. Вжесть сделал движение отнять
портсигар, но Ворона ловко угнул в сторону.
-- Кожа замечательная, -- вздохнул он, возвращая портсигар.
Жаба, неудовлетворенный тушенкой, поджаривал ломоть сала на ловко
вытесанном прутике. Капли жира падали на уголья. Сева тоже жарил сало,
насадив его на грязный коряжистый сук.
Что ж, пора трогать.
В последний раз Лицо оглядел поляну, ель, под которой провели ночь,
догорающий костер. Как быстро одушевлялось любое самое непримечательное
место! Каким сиротством дышало, когда его покидали!
-- Часа четыре будем умирать на дороге.
-- Может, три.
-- Да где? Снегу полно, а что растяло -- грязь.
Ладно, будем отдыхать чаще, пошли.

Сколько лет хожено этой дорогой. Всякий раз она отнимала довольно сил.
Был другой, более легкий путь через Ворошилове, но так уж сложилось, что
надо было непременно пройти дорогой от Крутика, иначе что-то очень важное
было бы потеряно навсегда. По сути шли просто просекой в дремучем лесу, где
даже лошадь пробиралась с трудом. Много несколько человек из дальних
деревень проходили ее за всю неделю. Иногда горячечно-пьяный механизатор
причесывал трактором, за нехваткой водки, поспешая к тестю-шурину-зятю. Во
все остальное время ничто не нарушало тишины этих мест.
Уже шли с полчаса. Когда тащишь сорок и более килограммов, это
чувствительно.
-- Пора приваливаться.
-- Давай до взгорка дотянем, там посуше.
-- Что-то организм дешевит.
-- Пить меньше надо.
-- Кому?
-- Тебе.
-- А тебе?
-- И мне. Фу, какой год ходим, а облегченияне происходит.
-- Через что облегчение-то?
-- Ну, не знаю, тащим, что ли, много?
-- Все нужное.
-- Да. Покурим?
-- Сейчас бы пива.
-- С нембуталом.
-- Что скажешь, Александр Федорович?
Рыба глубоко затянулся. -- Я, Игоряша, через пиво много имел удовольствия
в жизни и много претерпел. Вошли мы как-то в жажду со Свиньей в
Виноградовских банях, а пива нет. Подались к ларьку, что напротив, и
видим -- стоит рядом бочка. Стал Свинья ее пинать и катить к бане с моей,
конечно, помощью. И уж совсем было вкатили, как вдруг случился мусор. "Вы
это чего?" А Свинья: "Мы эту бочку, согласно товарища продавца, перекатываем
в другую пивную точку". Еле отбились.
Потом старый директор не хотел Алену за меня выдавать. Он, говорит, пиво
пьет по утрам.
-- Ну, старый директор сам алкал. Кто рубил Зинулины платья на крыльце
дачи?
-- Алкал. Но зятя желал трезвого. Очень я его подвел тогда.
-- А я, помню, нажрался страшно, когда почувствовал, что выпихивают из
дураков. Прихожу к старухе. Та все вокруг да около ходит, хвалит
самочувствие, пилюль не дает, просит прийти завтра. Назавтра с утра водкой
лечусь, дурацкую участь свою пропиваю. Зажевал, чтоб не пахло, пошел. Опять
темнит, про самочувствие спрашивает. Тут и нарисовал я ей картину донельзя
жалостливую, явил самую высокую степень искусства. Вижу, дает пилюли,
пронесло.
-- А ты, Лицо, чего молчишь?
-- А чего с дураком разговаривать?
Грубый человек-с, один предмет, ничего не может правильно взять в
соображение. Но... все ж таки наш товарищ. -- Жаба обнял Лицо, тот не
противился. -- Давай, Лицо, немножко поработаем, приведем тебя в порядок, ты
ж по сути умный человек, а миру являешь одну только грубость. Я очень
надеюсь на твое исправление. А мы все, и я особенно, с удовольствием тебе
поможем. Да, Геша?
-- Ду-у-у.
-- Вот и Александр Федорович, и Виктор Викторович, и Сева... Только надо,
конечно, немножко потрудиться...

Снега, действительно, лежало еще много по низким местам. Чаще мешалась
сосна с березой. Пошло больше полян, проталов, журчало со всех сторон.
Весело было подниматься из сумрачных холодных низин, где густой ельник
иногда взрывался выводком рябчиков, в светлое, чуть тронутое зеленым дымом
разнолесье. Шли уже больше двух часов. Внезапно в очередной разворот
появился неширокий звонко бегущий поток, кое-как перебитый гнилым настилом.
Городня. Заболоченная речушка, непроходимо топкие берега которой хранили
утиные выводки и щучьи нерестилища. Как-то Жаба, охотясь с Вжестью в ее
окрестностях, хлебнул немало чешским болотным сапогом и, опасаясь за высоко
ценимые часы "Победа" (дар старого Исаака во дни юности), положил их в рот,
переходя очередное гиблое место. Шли молча. Все крепко устали и ждали
очередного привала.
-- Карьер, -- объявил Ворона.
За маленьким, давно заброшенным карьером лежала длинная поляна в кругу
молодых берез. Громадная вильчатая сосна возвышалась на дальнем ее конце,
давно ожидаемая веха. До Закочужья оставалось рукой подать.
-- Что, Сева, упрел?
-- Да нет, все клево.
-- А что, такой красный?
-- Пива хочет, -- уверенно объявил Рыба. -- Вжесть, покурим?
-- Сейчас первым делом надо к Василисе двигать. Молока, картошки.
-- Эк, вспомнил! Василиса с осени в Плоском живет. Никого не осталось в
Закочужье.
-- Как? А Яга?
-- Ягу тоже на тракторе вывезли. Со всем избуществом.
-- Вот и доехало все до некуда. А была, Василиса говорила, здоровая
деревня, спичечный заводик, невдали хутора. Василиса всю жизнь в ней и
прожила. В Крутике бывала только несколько раз.
-- Можно встать в Яговой избе, там печь хорошая.
-- Еще неизвестно, что осталось. Коли нет живого глаза...
-- Жаба, помнишь, Василиса на Ягу жаловалась: восемнадцать рублей пензии
получает! И всю как есть проедает! И как шустро на своей костяной ноге
управлялась! Огород огромный держала, овец, коня Гришу.
-- Ну, Григория она, положим, арендовала.
-- А как выпить любила! Глаз -- шило, единым зубом огурец хрумкает.
Поднесешь лафитничек, все тебе выложит: и как немца лопатой убила, и как в
девках гуляла...
-- Василиса к Жабе с большим почтением относилась -- работник. Приходим к
ней с Вжестью, а она спрашивает: -- где же ваш лысый батька? -- Заболел,
говорю. -- 0х, у меня тоже боров какой день боле-ет! -- Назавтра Жаба
оклемался, и я специально пошел к Василисе узнать насчет борова. Тоже
выздоровел. -- Лицо, смеясь, подошел к Жабе.
-- Ну, чего тебе?
-- Жаба, признайся, что ты -- боров!
-- Признайся, Игоряша, чего уж тут!
-- И ты, Федор!
-- Что же делать! Согласно товарища Сталина,
факты -- упрямая вещь.
-- Жаба, скажи: "Я -- боров". Ну... ну... Я... Бо-ров. Просто же.
-- Отстань, Лицо.
Геша, раскачиваясь, декламировал: -- Мы говорим Жаба, подразумеваем
боров! Мы говорим боров, подразумеваем...
-- ...Боров, -- неожиданно докончил Вжесть.
-- Ба-ба-ба, отверзлось.
-- Просите и отверзится, -- подтвердил Сева.
-- Так вроде бы никто не просил.
-- Такой предмет, как Вжесть, просить не можно. Пше-Вжесть -- польский
дворянин.
-- Пожалуй, что Пше-Вжерсть. Оно как-то
солидней выходит.
-- Что ж! Вжерсть, точно, раскатистей.
-- Э, э, э, господа генералы, не угодно ли продолжить наше маленькое
путешествие?

Сразу за поляной выскочило обширное болото, где во все предыдущие годы
крепко тянул вальдшнеп. За ним лес надвинулся плотной стеной проросшей
ольхи, орешника и березы. Ель отступила в глубину. Посветлело. Тропа
выбежала на пригорок и потихоньку пошла вниз. Там, внизу, в тишине лежало
бедное Закочужье: с десяток полуразвалившихся изб. Оно начиналось старым
срубом, привезенным с отдаленного хутора. Когда-то прожили в нем три
счастливых года. Хорошо было сидеть в передней половине, у потрескивающей
печи, наблюдая, как Жаба подвешивает на тройном крючке кусок сала в надежде
изловить пару безобидных крыс, почему-то ему докучавших, или Вжесть в
неожиданно добром настроении, посвистывая, набивает свежие заряды. Рано
утром приходили коровы, терлись боками о ветхие бревна, хрумтели свежей
травой. Старая береза под окнами сотрясалась, цепляя корявыми сучьями
подоконник. Источник родниковой воды лежал недалеко, под сизым валуном.
Первым делом по прибытии Жаба очищал его от опавших листьев, сучков и
закисшей зелени, засыпал три-четыре ведра теплого озерного песка и через
несколько часов все пили необычайно холодную кристальную воду. В томные
летние дни Жаба полеживал с книжечкой под могучей елью, стоявшей в
контрапункт подоконной березе. Пара вконец одичавших яблонь доставляла
кислейший плод, охотно употребляемый с чаем.
Но однажды глубокой осенью житель деревни Витьбино в пьяном удовольствии
зацепил трактором ветхий угол, обрушил дранковую кровлю, с лязгом помчался
прочь и затонул в недалеких водах Закочужского озера. Тогда перебрались в
Яговую баньку, прямо на берег озера. Но Жаба по-прежнему чистил источник и
не ленился ходить за водой. Славно было сидеть на широкой лавке у наружной
стены, смотря в лениво плещущее озеро, густые заросли приозерных кустов, где
постоянно жила семья кряковых уток, огонь костра. Иногда, сильно нажимая
воздух широкими крыльями, налетал журавль, плескала щука, долгие печальные
крики приходили от сизых болот.
С последними лучами озеро замирало, гуще наливались тенью приступившие
леса, веселее пылал костер.
И еще по разным местам догнивали остатки нескольких избушек. Кое-как, там
и сям подпертые, держались только хоромы Василисы с огородом, сеновалом,
крохотной банькой и хлевом, где обретал вышеозначенный боров, да изба Яги.
Василисина изба из одной стены глядела неожиданной белой дверью. Она
объясняла это так, что раньше изба была вдвое больше, и дверь вела в другую
половину, и жил в ней тот самый спичечный мужичок со своей "ухажоркой".
Была, правда, в целости еще одна банька у остатков избы Кривого. В те
начальные веселые годы не раз парились в ней, а потом играли в лошадей.
Помнится, Жаба был постоянной лошадью Василия, и они неизменно приземляли
Гешу с его снисходительной лошадью Вжестью. Еще присутствовал Кривой с
многочисленным семейством. И как-то осенью его старший ,,малец" явил большое
искусство, разъезжая по замерзшему озеру на велосипеде с метлой и
здоровенной колотушкой. Очистив подозрительное место и обнаружив подольдом
спящую рыбину, пускал он в ход колотушку. Потом Кривой убыл в Ворошилово,
изба следом обвалилась, но баня держалась. Жаба обследовал ее как-то и
заключил, что в бане неспокойно. Лицо же уверял, что он просто ступил в кучу
дерьма.
И вот опять Закочужье и незыблемая тишина обступили со всех сторон, и
вместе с ними все прежние годы, неотделимые, навеки хранимые в этой невидной
земле.

-- Что ж, посмотрим хозяйство Яги. Помнишь, Геша, как поднимала нас
клюкой в один жарчайший июльский денек, понукая запрячь Гришу?
-- Угу. Потом отдарилась десятком крошечных яичек.
-- А трава, гляди, по-моему, с месяц никого не было.
-- Сеновал еще крепок у Василисы.
-- А изба, кажется, того, -- Рыба нагнулся, поднял ржавый топор, взошел
на крыльцо. Дверь висела на одном куске толстой резины. Сени были завалены
ржавыми горшками, разбитыми башмаками и какой-то тряпичной дрянью.
-- Потолок вроде цел. Давай сюда, Лицо, Жаба.
-- Да и печь вроде цела, -- протянул Лицо. -- Но грязно. Я когда-то на
этой лежанке тоже по весне кости грел. Мы с Севой и Шерстью приезжали. Эх,
заслонки нет.
-- Да ее никогда и не было. Видишь лист железа? Им всегда и закрывали.
-- Смотри, фотографии Василиса забыла.
-- Да здесь один только зять, Серега. Он еще раньше отъехал.
-- Зять мнение имеет, потому происходит из города, играет на гармозах и
оттянул срок.
-- Подсадила тогда его Василиса, по-родственному.
-- А помните этот отпадной Новый год? Ворона с Лицом пели, зять пьяный и
сопливый играл на пиле, да и сам подпевал, что "в свои шашнадцать лет уж
проверял черный букет".
Яга тоже отплясывала на костяной ноге вот в этой самой комнате. А
Василиса все Жабе подливала и щукой в сметане потчевала.
Помнишь,Окорок?
-- Помню, я все помню, грубый человек-с, без понятия.
-- Ну вот, сам щуку в сметане убирал, а я получаюсь грубый человек.
-- Грубы-с, хоть больше по недомыслию.
-- Пошли, Лицо-сынок, Игоряша, поглядим хоромы Яги, да и перекусить не
грех.
-- А господин Вжесть со товарищи уже там.
-- Что, Сева, все ли ладно? Крепко еще стоит Яга?
-- Да как будто пока никто не своротил: двери, печь, окна -- все цело.
Крыша, правда, немного течет.
-- Ну, это пустяки, целлофаном затянем, -- Василий наклонился к рюкзаку,
вынул заначенную бутылку.
-- Что ж, с прибытием, господа генералы.

День угасал, когда Жаба и Василий ввалились с двумя громадными охапками
лапника. Густой еловый настой, мешаясь с печным дымом, наполнил избу.
-- А что же печь дымит?
-- Видно, еще не прогрелась.
-- Наверх лазили?
-- Нэт, зачэм?
-- Ага. Ворона, подержи лестницу.
Лицо проворно влез на чердак, прошел к трубе, вынул два обвалившихся
куска, уложил их в должном порядке, приложил ухо. Печь загудела ровнее,
протяжнее.
-- Слезай, Лицо, порядок.
-- Порядок -- полжизни. А что есть другая половина, того не дал узнать
нам Бог.
-- Бог не без милости. Глядишь, еще узнаем.
-- Вот Вжесть все молчат, про себя таят.
-- А такой никудышней публике не можно сообщить тайное, заветное.
-- Я это их заветное знаю, оно у них в шкафу стоит: полпуда доброй кожи
на каждое копыто.
-- Ну, Лицо, низвергаешь. Не таков наш Виктор Викторович. Это все
игрушки. Да, Витя?
-- Как же, скажут Оне "да". От Них и "нет" не дождешься.
-- Я считаю, что каждый дженльмен имеет право быть сам по себе, а такой
предмет, как Вжесть, особенно. Верно, Игоряша?
-- Не знаю, Федя, уж очень ты широко хватаешь. Бывают обстоятельства. И
потом, какой же Вжесть предмет? Явление.
-- Что обстоятельства? Дрянь и мусор, как заметил великий пролетарский
писатель, он больше на настроения напирал.
-- Вот большой почитатель фактов его и убрал. Сказано -- упрямая вещь.
Был и нету.
-- Иных уж нет, а те далече.
-- Кто это те?
-- Подумай, Геша, образование получил.
-- Угу, на цыганском факультете.
-- А что, Игоряша, источник не будешь чистить?
-- Нет, далеко ходить.
-- Стар стал Жаба Исаакович.
-- Да вроде нет, в самом соку. Из себя так даже видный, а что страшный,
это одна только польза, уважения больше.
-- Никакого нету уважения. Вон, Ворона с Лицом не берут к девушкам.
-- Почто так?
-- Да он сам говорит, что ему это не нужно --
-- Ну что ж ты, Игоряша, тень на плетень наводишь?
-- Да я посмеяться.
-- Посмеяться ему! Люди серьезным делом занимаются, а ему посмеяться! Вон
Вжесть небось не смеется. Или Александр Федорович. С громадным пониманием к
вопросу относятся. Ну, Сева там тоже, в рассмотрении чего... Ты, Жаба,
помнится, и в молодости капризничал: зачем мне большие груди, у меня руки
маленькие. Вот теперь и сиди с маленькими руками-то.
-- Ну, Ворона, ты уж распалился безо всякого удержу. А я вот удостоверяю,
что Игоряша это дело понимает очень правильно. Не единожды выказывал
способности прямо-таки выдающиеся. Да и посмеяться не грех, напротив -- дело
весьма хорошее.
-- Действительно, Ворона, что это за тухлая пропозиция серьезного дела?
Тоже мне дело нашел! Да еще и Вжесть в сотоварищи пригнул. Вон, видишь, как
Оне себя выражают? Морщатся. А что сие означает? Что гусь свинье не товарищ.
-- Товарищ, товарищ. Ты, Василий, не все знаешь. А что морщатся, так
ихняя природа такая.
-- Природа не природа, а надо бы чайку, да спать. Завтра наладить лодки,
сетеночки кинуть и вообще, -- вздохнул Рыба.
-- А сколько на клешне?
-- Да уж за полночь заехало.
-- Ну, не может быть.
-- Так-так, верь мне, сынок.
-- Что-то Сева под дурное влияние попал. Все молчит.
-- Да нет, Лицо, я слушаю, вообще отдыхаю душой.
-- А телом?
-- Телом тоже. Даже не верится после столичного озверения, что существует
такая забытая тишина. Я думаю, что и Вжесть молчит, главным образом, из
потребности не нарушить зыбкого равновесия этой тишины в себе.
-- Что? Зыбкое равновесие? А кто нажрался вопреки всякому зыбкому и
прочему равновесию?
-- А это, Геша, и есть диалектика: нажраться, потерять, но через то и
укрепить это, как его, зыбкое. Ты ж, Ворона, у нас философ. Гражданке Буевой
экзамен держал про зерно, которое вроде умерло, а из него, глядишь, выперло
такое, чего и вообразить неможно. Пора уже поднатужиться и понимать
окружающую действительность.
-- Что-то ты не путем сердит, Игоряша. Сижу я вроде тихо,размышляю...
-- Вот и сиди, размышляй, как Вжесть с Севой. Оно и благороднее выходит.
-- В совершенном с вами согласии пребываю.
-- Ну а коль пребываешь, то налей кипятку да сахару пару кусков.
-- Ты как, Федор, пьешь? А ты, Лицо?
-- Плесни, коль не лень.

Все давно спали, а Сева сидел у печи, разбивая кочергой догорающие угли.
Вжесть уже крепко заявил свое присутствие, развесив по стене рюкзак, ремни,
патронташи, ружье, нож в особо выделанных лосиной кожи ножнах; выложив на
подоконник коробки пыжей, провощенную леску, тройники, блесны и с десяток
пачек "Примы".
Жаба спал с краю, собрав в углу опрятную коллекцию сапог, портянок,
запасного белья, стопку бумаги и многочисленные целлофановые пакетики с ему
только ведомым содержимым. Остальные просто свалили вещи в кучу, подложив
под голову кто рюкзак, кто сапоги.
Угли прогорели. Сева вздохнул, потянулся, осторожно ступая, вышел в сени.
В сенях дверь проскрипела с потягом, пахнуло холодом, стылым настоем
болотных трав. Далеко во мгле угадывались зубцы елей. Ветра не было. Сева
осторожно прикрыл дверь и, неслышно ступая, направился к озеру. В старом
амбаре, куда он заглянул мимоходом, еще был в силе запах куриного помета.
-- Совсем, видно, недавно Ягу увезли. Еще, может, и постоит изба. Тогда
бы приехать в глубокую осень, хоть и с Вжестью. Буду слушаться. Все потечет
как надо. Ведь так просто угодить человеку. Можно по мальцовому методу рыбы
наколотить. Вжесть непременно успеет в каком-нибудь хитром подледном лове.
Вечерами будем выпивать бутылочку. А кругом на десять верст тишины. Клево.
Озеро лежало совершенно неподвижно. Длинная узкая коса, прозванная
Вороной ВАКом, едва различалась. Обычно в погожие дни две-три важные вороны
что-то степенно докладывали своим скучающим сотоварищам, время от времени
крепко долбя клювом недовольно почтительного собрата. Жаба порывался
разогнать заседания, но всякий раз снисходил к просьбам Вороны.
Сева медленно шел песчаным берегом, время от времени ковыряя сапогом
небольшие голыши.
И точно -- Гуляш! Так и тянет в эту пустоту и холод ночи. Пожалуй, дойду
до плотвиного заливчика и поверну. Надо же когда-нибудь спать. Ого, крепко
долбануло! Видно, здоровая щука! А может и судак. Пора, однако, и честь
знать. А то этак-то всю ночь прохожу. Хм, Гуляш!
Он быстро зашагал обратно и уже было поровнялся с баней, как вдруг две
крупные серые тени метнулись в сторону, крепко стуча копытами по убитой
земле.
Кабаны! Что-то отыскали в Василисином огороде. Вот Вжесть бы
возрадовался. Но что же это они там копали?
Сева перелез плетень, и через несколько шагов увидел подрытые кучи земли.
Он пошевелил ихсапогом, но ничего не найдя, вздохнул и зашагал прочь.
Ну, Вжесть завтра наведет науку! Может, еще и ночь проторчит в засаде. А
что? Кабанятина -- дело хорошее. Вжесть же как будто и угощал под Новый год.
Глядишь и отловит. Вот уж наде лает всякого кожаного снаряда!
В избе было жарко. Дух от сапог, портянок и несвежего исподнего стоял
несокрушимо плотно. Сева разделся, потрогал ступнею колкий лапник и
деликатно внедрился между Лицом и Вороной.

Как всегда Жаба проснулся первым. Скосив глаза, увидел набрякшее лицо
Вжести, безнадежно провалившегося в тяжелый, угрюмый сон. Впрочем, в отличие
от Вороны и самого Жабы он никогда своих снов не рассказывал. Но, судя по
характерному очертанию толстых губ, и во сне был чем-то недоволен. Далее
взгляд Жабы уперся в чеканный профиль Рыбы. Профиль неожиданно открыл глаз,
равнодушно глянул в потолок и, не глядя, протянул руку, потрогал Жабину
лысину.
-- Чудище обло, огромно, озорно, стозевно, мудро, пьяно и в полном
согласии с Александром Федоровичем, если не возражает.
Жаба глядел сожалительно-снисходительно.
-- Федя, ты хороший человек, но душою слабой и блудливой берешь неверные
уроки у Лица с дураком Вороной. Они ловко внушают тебе зазорные привычки,
эксплуатируют твою всем известнуюдоверчивость! Что может быть у тебя с ними
общего?! Такой человек, как вы! Александр Федорович! Врач!
-- Ты же сам соблазнял дураком, а теперь ругаешься.
-- Ладно, Федя, вижу вашу искренность. Предлагаю встать и даже умыться.
-- На улице еще холодно, да и покурить не грех.
-- А что, Федя, видел ли чего во сне интересного, цветного?
-- Как же, снилась мне та баба, с сержантской складкой меж грудей. Будто
едем мы с ней на детских трехколесных велосипедах через Архангельское в мою
больничку, а навстречу пилит Баварская Шея на точно таком же трехколесном. А
вокруг мотоциклисты, "Чайки", "ЗИЛы". Берет он это мою Сержантскую Складку и
в какой-то "ЗИЛ" запихивает. Я, натурально, за ней. А внутри Лицо с Вороной
и еще две бабы. А что, Баварскую Шею не берем? -- спрашиваю. Нет, говорят,
срочно едем в Крутик, там нас ждет Жаба. Он десять лет в бане не был. Тут
закрутились мы вверх, аж в ушах заныло. Ну, я и проснулся.
-- Вот видишь, Федор, даже во сне они тебя достают.
-- Кто? Бабы?
-- И бабы тоже. Ну, давай вставать. Надо чайку попить да лодки собрать.
Рыба вышел из мешка, устроил мосластый остов на широкую скамью с "Примой"
в одной руке и сапогом в другой. Задумавшись, он выронил сапог. Затем по
привычке навел инспекцию, тщательно осмотрев обе стопы.
-- Нога в состоянии покоя, -- объявил он.
-- Вот ты, Федор, мне объясни: всякий раз производишь дознание, а мер не
берешь. Конечности в полное запустение привел. Я хоть и не был десять лет в
бане, согласно гнусной легенде, но такого не допускаю.
И Жаба в свой черед с удовольствием оглядел действительно крепкие чистые
пятки.
-- Что меры, Игоряша? Один предмет. Я того мнения держусь, что пусть
орган сам беспорядок пресекает.
-- Этак, глядишь, он тебя пресечет.
-- Ничего, мы на него всегда управу найдем. Вот еще малость погодим, а
там и того.
Ну что? Идем умываться?
-- Пожалуй.
Рыба, пару раз зачерпнув воды, обозначил умывание.
-- Вон под тем островком в прошлый раз здоровенного судака поймали.
-- Как же, помню. И вместо того чтобы сожрать, дурак Ворона взялся его
вялить да и сгноил.
-- Конечно, Геша не прошел науки, но с мелочью у него получалось, да и с
той старой щукой: целый год с пивом жевали.
-- Случай, Федя, чистый случай. Зачерпни ведро.
-- Не сказать, чтобы те'пло.
-- Не сказать.

В избе уже орудовал Василий: растопил печь, еловой лапой вымел пол, дверь
подпер поленом, выпуская тяжелый ночной воздух и норовя выгнать Ворону из
мешка, но получая в ответ крепкие пожелания, именования и направления.
-- Жаба, уйми дурака. Гони его от мешка, он нарушает сон старого
товарища.
Но Жаба был совсем в других видах:
-- Кто лежит в этом великолепном, синем, прошлым годом украденном мешке?
Кто не желает знать старых товарищей по плаванью? Хотя можно сказать, глядит
в упор мутным оком? Это -- .Барцо. А-а-а.
Последнее "а-а-а" вышептывалось широко открытой пастью на манер глубокого
выдоха. Тут же случилось и объяснение:
-- Ворона постоянно борется с жизнью, особо в последнее время достает она
его всякими мелочами. И за это он Барцо. А-а-а-а.
-- И Старый Осел туда же. Нечего делать. Встаю, встаю. Встаю, подвигнут
Жабою и дураком вторым.
-- Слышь, Лицо, как он о тебе понимает?
Сева и Вжесть тоже полеживали в мешках. Сева смеялся, Вжесть тоже
разрешил себе пару раз ухмыльнуться, но быстро придавил разрешение, закурив
неизбежную "Приму".
-- Чаю, чаю хочу, -- заныл Ворона. -- Вжесть, покурим?
-- Ворона, возьми, сколько сам знаешь, пачек и больше не приставай.
-- Слушаюсь, капитан. Вот только сам не знаю,сколько.
-- Ну врешь! Возьми пять.
-- А шесть можно, капитан?
-- Можно, если отстанешь.
-- Нет, шесть много. Пять, пять возьму, капитан.
-- Господа, прошу к столу. С кружками, -- энергично объявил Лицо.
-- Федя, не заваривай чифирь, пожалуйста.
-- Какой разговор, Игоряша? Я в кружке заварю.
-- Приятно иметь с тобой дело, Федор. Открытой души человек.

Вжесть, куря несчетную "Приму", довольно жмурился навстречу веселому
солнцу. Весь кожано-ружейный приклад ожидал на лавке быть притаченным к
различным частям его грузного тела. Ремень и патронташ уже уселись, затем
еще патронташ и прекрасно сделанный нож (стараниями известного умельца, с
которым долгими зимними вечерами обсуждалось качество подшипниковой стали,
варианты отделки и форма клинка).
Вжесть, если не секрет, куда собрался?
-- Как это не секрет? Тайна, тайна, большая тайна, -- Ворона проткнул
воздух указующим перстом.
-- Витек, а можно с вами?
-- Ну, Сева, ты его ставишь просто-таки в безвыходное положение. Что
прикажешь отвечать? Можно -- этак все полезут к Шерсти, нельзя -- в еще
большей степени. Единственно правильное решение (хоть монополия на
единственно правильные решения давно принадлежит, сами знаете кому) просто
тихо следовать за Вжестью, что Сева, да, пожалуй, и я сейчас и сделаем. --
Тут Лицо вскочил и проворно натянул сапоги.
-- А мы, Александр Федорович, давайте займемся лодками. И ты, Ворона,
если желаешь.
Ворона стоял, молча уставившись в потолок, оклеенный старыми газетами.
Жаба, отпасть! Гляди на газету "Гудок".
А чего там?
"На плечи механизмов". Репортаж. Да и рядом не
хуже -- ,,Слово в глаз". Вот ведь где чистое золото лежит. А мы все сбоку
ковыряем.

На дворе у старой колодины Рыба по пояс голый принимал благодатную
теплынь. Он с сомнением глянул, не снять ли и сапоги, но решил, что не
стоит. И так хорошо.
-- А что, Федор, погода, воздух и вообще искусство?
-- Прекрасно! -- подтвердил Ворона.
-- Ну, давай глянем, что с лодками.
Стали не спеша раскладывать дюралевыйскелет.
-- Геша, ты, кажется, грозился купить новые пассатижи? Тащи-ка их сюда.
Да-а-а-а! Славяне совсем не хотят работать. Рыба, ты только взгляни на
изделие! Это же надо, какое явитьискусство!
-- Ну, за них беспокоиться не приходится. Такого искусства на наш век
хватит.
-- А ты-то, Ворона, куда глядел?
-- Куда-куда. В окно.
-- Вот что значит совсем не иметь слесарного начала. Сейчас видно --
пустой человек. Ни в какое правильное дело употребить нельзя.
Ладно, Игоряша, не квакай, не велика беда.
-- Эх, Барцо, Барцо! Непутев, а ведь имеет способности, да все не в ту
сторону.
-- В ту, в ту самую. Вот и Александр Федорович подтвердят.
-- Это они определенно подтвердят -- вместе по бардакам шляетесь. Вместе
и напаяете.
-- Ничего, Александр Федорович возьмут меры.
-- На этот счет у них своя теория, многого вам никак не обещающая. Так
что готовься, Геша. В лучшем случае, подцепив триппер, крутить "Сулико".
-- Что ж, Игоряша, все имеет свою цену. За удовольствия надобно платить.
Тащи-ка оболочку, натягивать будем.
Через два часа лодки были готовы, снесены на берег, проверены на плаву.
Ворона предлагал двинуть к дальнему концу озера: кинуть сеть в окуневую яму
и болотистую протоку, ведущую к лосиному острову.
-- Вжесть вроде заявлял претензии ставить сети? Надо бы уважить.
-- Тогда давайте в Городню пойдем. Щуку поглядим.
-- Это можно. Пары стволов хватит?
-- Вполне.
Ворона очень гордился своей одностволкой с затейливой резьбой цевья и
ложа, прикупленной у старого приятеля Альвиль Георгиевича Цупия. Тот, в свой
черед, достал ее на базе ЦК, имея ходы через своего деда, старого
большевика. Всякий раз вспоминая благодетеля, Ворона адресовался прямо к
деду, напевая: "Это что за большевик лезет там на броневик?.."
Рыба разместился на носу, Ворона в середине, Жаба устроился на корме, где
долгими стараниями выделанная березовая спинка плавно облегала сутулую
спину. Весело полетели вперед, ударив в четыре весла. Поровнялись с ВАКом,
заседание еще не открывалось, только воробьи сновали в прибрежных камышах.
Прошли мимо первого островка. Громадная глыба гранита на его берегу была
почти затоплена: вода стояла высоко. Миновали второй островок и вошли в
короткую протоку. Здесь обычно хорошо садились на живца щука и язь. Остатки
старой "морды", род плетеной мотни с разбегающимися к берегам краями,
перегораживали протоку в самом узком месте. Осторожно вытянув пару кольев,
протолкнулись дальше.
-- Легче, легче, Геша, на колу сидим. Подай вправо. Купаться нет ни
малейшей охоты.
-- Да, Геннадий, ты уж, пожалуйста, поаккуратней. Гляди у моста, там
всегда дряни навалом.
Старенький мост, середину которого начисто выело время и небрежение,
вскорости миновался. Именно через этот мосток тому много лет назад Жаба и
Лицо открывали Закочужье. Правый берег отодвинулся, далеко отошел в сторону.
Впереди стоял остров, на котором как-то прожили целое лето. Грибов тогда
была прорва.
-- Жаба, а помнишь, как копченых лещей охаживал?
-- Ну, ты тоже не отставал.
-- Надо бы наладить это дело опять.
-- Вот и наладь.
Из-за поворота выбежало несколько серых изб: Михайловщина.
-- Зять Серега ныне здесь проживают?
-- Отъехали от Василисы Евдокимовны после отсидки.
-- Завтра нарисуется чай пить.
-- Зять ничего, мужчина серьезный. Сам вперед с разговором не суется.
-- А Ленька все то же: вал отбора мощности?
-- Да. Крепко забили ему в башку эту фразу. Вот и не справилась бедная
голова. Налился тот вал отбора важностью необыкновенной, силою мистической,
и носит его теперь Ленька, как самое в своей жизни твердое и торжественное
дело.
-- Да, Серега покрепче. В философию глядит.
-- Однако долго пилим.
-- Дело поправимое, нажмем, Федор.
Крепче ударили в весла, вылетели из узкого горла и, перебив широкий
залив, оказались в Городне. Здесь взяли особое внимание. Убрав одно весло,
двигались совершенно без шума. Впереди взорвалось. Две кряквы, тяжело
отрываясь от воды, уходили низом. Одновременно громыхнул дуплет Рыбы и более
сухой удар длинной Гешиной одностволки.
-- Снял! -- заорал Ворона.
-- А вот поглядим, -- возразил Рыба.
Жаба молча работал веслом, пока не схватил добычу за бархатно-зеленую
голову.
-- Ну, сегодня нам Лицо жаркое построит. Теперь дело за ухой, господа.
-- Кто снял?
-- Есть будем -- узнаем. У тебя, Федор, что было -- четверка с двойной? А
ты, Геша, пятерка? Без хлопот расследуем подвиг.
Даже в разлив ширина реки не превышала
шести-восьми метров. Густо стояла между кочек черная илистая вода, иногда
закипая газом. Длинные нити водорослей из глубин бежали к поверхности,
колеблясь едва различимым течением. Вдоль берега там и сям торчали трухлявые
стволы берез, жиденькие сосенки. Между ними прорастал крепкий кустарник.
Далее по обе стороны прилег мрачный ельник. Одинокая дробь черного дятла
тоскливо ложилась на сердце.
-- Гляди, гляди. Ворона, не пропусти. Еще и щукой разживемся.
-- Ох, и туловище! Ох, и жрать здорово! И так уж сравнял шею с плечами.
-- Ты, Ворона, не ругайся, Игоряша организм имеет, а у тебя что? Одни
пустяки. Соображать надо.
-- Ладно, Федя, пусть его. Надо снисходить товарищам. Ведь он почему
взвился? Сам убрать добрый кусок не прочь, но крепко кушать нельзя. Девушки
любить не будут. Совершенно завиральная, впрочем, идея. Одно слово -- Барцо.
Ты погляди, до чего себя довел? Эта обвисшая шейка совершенная черепаха. Уже
требует специальных мер в виде свитера со стоечкой. Оно и спортивнее выходит
и черепаху закрывает. И вот постоянно подвигнут на такие мелочные,
утомительные и глупые маскировки. Вместо того чтобы дать волю организму и
весело презирать последствия. Опять же...
-- Заткнись, Окорок, уху пугаешь,
-- Ничего, она сейчас в любви, плохо соображает. Вроде тебя, Геша.
Жаба едва шевелил веслом, отталкиваясь от кочек на поворотах. Медленно
открылась глубокая заводь. В дальнем конце что-то морщило воду.
-- Игоряша, не шевелись, -- едва выдохнул Рыба.
Опять гром дуплета смял тишину.
-- Далеко.
-- Да вроде взял. Нажми-ка к той кочке.
-- А-а-а! Молодец, Федор. Две щуки: одна здоровая и поменьше.
-- Похоже, самцы.
-- И очень хорошо. Один из них ты, Геша. Ты, конечно, догадываешься,
который.
-- Ну-ка, глянем, куда Гешу уработало? О-о-о! Плохо, очень скверно!
Голова. Хоть и не очень крепкая, а все ж таки своя.
-- А второго, Жаба, не признал?
-- Второго? А что в нем?
-- Как что? Гляди внимательней -- шеи нет? А глаз? Другого такого не
сыщешь!
-- Да, Игоряша, хоть и горько мне это выговаривать, но приходится
принимать факты. Как есть они упрямая вещь. Вот и за ушами, то бишь за
жабрами, та же сеченая крупная клеть.
-- Ну, хорошо, Федя, а ты куда делся?
-- Я? А куда мне деваться? Я в ваши игры не играю.
-- Но ведь ты же Рыба, Федя? И уже не помню, как давно, а говоришь, не
играешь.
-- Да. Я -- Рыба, но я -- другая Рыба. Из другого, так сказать,
измерения. Ты, Игоряша, у нас большой специалист по измерениям. И легко
можешь это сообразить. Вот, например, в каком измерении ты -- боров? Глупо
отпираться, факт несомненно установленный дорогими товарищами. Также и я. И,
заметь, не отпираюсь.
-- Очень интересно вас послушать, Александр Федорович. Иногда чего и
дельного скажете. Это я вам говорю, чтоб вы знали.
-- Спасибо, Игоряша, на добром слове. Да не пора ли и возвращаться?
Честно сказать, не люблю я это место. Вот даже и солнце, а все что-то давит
душу.
-- А ты, Ворона, что скажешь?
-- Прав Рыба. Действительно, местечко в самую пору для какой-нибудь
кикиморы или упыря болотного. Того и гляди выскочит дрянь несказанная да и
заявит: я здесь живу.
Жаба, выслушав все это необычайно серьезно, стал разворачивать лодку.
Одно весло, схваченное густым пучком водорослей, не поддалось.
-- Не пускает его.
Жаба напрягся. Багровые складки побежали к затылку. Лодка сильно
накренилась.
-- Да отдай ты Ему весло, Игоряша. Чего упираешься?
-- Еще чего!
Жаба потянул весло, водоросли соскользнули. Резким толчком лодку бросило
к берегу.
-- Жаба, ты ж нас чуть не перевернул!
Это не я, это Он!
-- Да, совсем плох старый товарищ. Далеко ушел в страну дураков. Не
догнать.
-- Отчего ж плох, Геша? Может, то страна золотого ключика? И нам самим не
вредно было бы туда прогуляться. Старый Осел знает секрет и гуляет, а мы
даже к берегу не прибились.
Жаба не отвечал ничего. Сосредоточенно глядя вперед, он споро работал
веслами. Опять снималисьутки, но далеко. Наконец, показалось озеро. До дому
оставалось не более часа.

Уже затемно вернулись Шерсть, Сева и Василий. В избе было сухо, тепло.
Печь тихонько гудела. Багровые блики и тени струились в дальний угол. Жаба
сидел у стола со свечой, укрепленной в наплывах стеарина. Перед ним лежала
стопка серых листков. Маленькая кожаная папочка держала пачку исписанных
страниц. Пахло березовым веником. Чисто прометенный пол смочен водой. Из
щели около сеней уверенно вышла крыса, оглядела теплый устойчивый порядок,
понюхала стоящие в углу сапоги, и ушла обратно.
-- Жаба, можно полюбопытствовать?
-- Да это, Сева, все старое. А полюбопытствовать можно.
-- Ну-ка дай взглянуть, что оне наквакали в будущее?
-- Да, Лицо, большие грубияне.
-- Хорошо вяжете, Игорь Исаакович, вот вам наше честное грубое слово.
-- Жабушка, все ты пишешь, упираешься, не жалея трудов, не требуя
награды.
-- Нет, Федя, от награды не отказываюсь. Согласно Геше, каждый труд
должен быть "оплочен".
-- Так то должен быть. Одно голое умозрение. Безо всякого навара.
-- Все ж таки я имею надежду.
-- Надежды юношей питают...
-- А вот, положим, верно, Жаба сдает свою постройку за большие бабки.
Воочию встает задача распределения. Вот здесь мы с открытой душой ему
поможем. Совершенно разгрузим от усилий.
-- Ну, спасибо, Лицо. Наперед утешил.
Я с детства любил море, -- уронил Рыба.
Давай, Игоряша, потратим бабки с толком. Купим корабль и поплывем по
синему морю к неведомым островам...
-- Корабль дураков.
-- А грубияна не возьмем, пусть его ест одно сено.
-- Нет. Протянем его пару раз под килем. Чтобы вошел в правильное
чувство.
-- Шерсть, конечно, поставим шкипером. Потому как хорошо разбирается во
всех этих сетях и будет рад такому количеству парусины.
-- Но изъявлять только технике, а все прочее согласно решения великого
Жабэка, некоронованного короля Анголы.
-- Никогда в ней не был.
-- Ты ж понимаешь, это не может являться препятствием для короля.
-- А на одном из неведомых островов Жаба напишет другую замечательную
книгу. Мы купим еще один корабль, и в полном согласии поплывем к неведомой
ебени матери.
-- Лицо, будешь жить только под килем, а сейчас за нарушение
замечательной нашей мечты и в преодоление неизбывной грубости иди за водой.
-- И то дело.
-- Что-то точит нашу Личность.
-- Не думаю. Он сюда за тишиной приехал. Но, как кажется, природа его
желает героического напряжения.
-- Темно чтой-то.
-- Ну, помнишь это коктебельское спасание на водах? Ты еще подпилил на
"Яве" из каких-то калмыцких степей.
-- А, вот ты к чему.
-- Ну да, мы взяли лодку и уже довольно пьяные поплыли в Сердоликовую
бухту, и -- что такое! -- народу невпроворот. На лодках, кругах, матрасах.
Кишат. И этот гнусный экскурсионный пароходишко там же болтается, битком
забит.
-- Да, да. И все смотрят на бедного паренька и ждут, когда. Лицо говорил,
еле разогнул ему пальцы. Он совсем окостенел на этой скале. Два часа
неизвестно за что держался.
-- А ты ж, Игоряша, вроде не пускал Лицо?
-- Как же, не пустишь! Зато как был по-детски весел и светел в те
несколько оставшихся дней!
Рыба тихо выступил из сеней с уже разделанной уткой.
-- О! Потушить с морковкой, лучком, картошечкой.
-- Вот-вот, Василий, давай. Я уже все вынул. Щук Ворона в снегу положил
на дворе, может, уж их завтра, -- скромно добавил Рыба.
-- И щук! Хорошие пареньки -- такие способные, скромные. А вот мы с
Вжестью в глухаря мазали. Вжесть рассматривал это как совершенное
посрамление искусства: бил картуз о земь. Между прочим, на Окуневой яме жор
идет неслыханный, непременно сетку там кинуть.
-- Да, Лицо, если не секрет, ты из какого измерения?
-- С этим вопросом адресоваться к Жабе, он -- признанный авторитет.
-- Но сам-то ты имеешь что сказать?
-- Решительно ничего.
-- Не хочет открываться товарищам. Запирается.
-- А я так думаю, что Вжесть все это давно превзошел. Гляди, как увесисто
смотрит.
-- Нет, я ставлю на старого Исаака.
-- Да он-то на нас не хочет ставить.
-- Они хочут свою ученость показать.
-- Врешь, Они совсем другие, не вам чета.
-- Лицо, я что-то не уразумею, чего хотят дорогие товарищи? Что за
измерения? По какому поводу?
-- Ну, Сева, вопрос это сложный и отчасти исторический. Ежели начать от
корней, то когда Жаба учился на физмате, понятие времени как четвертого
измерения крепко засело у него в тыкве (как вал отбора у Леньки). Тут
появилась еще несчастная информация о летающих тарелках. Жаба долго об этом
размышлял по своим, не совсем ведомым нам законам, и твердо решил помещать
все явления из области таинственного в четвертое измерение. Верно я излагаю,
Игорь Исаакович?
-- Согласно простоте своей, верно.
-- В таком случае, не желаете ли дополнить, разъяснить, указать
важнейшее?
-- Сделать этого ничего нельзя.
-- Что так?
Жаба только вздохнул.
-- Ну вот, Сева, вопрос, в меру отпущенного мне, я осветил. Теперь и ты
можешь над ним поработать.
-- Не знаю, как насчет четвертого, но само понятие измерения как
категории пространства и времени очень интересно. Беда, однако, в том, что
наши физические ощущения очень ограничены, и сколько-нибудь сложные
соотношения пространства и времени не могут быть через них прочувствованы.
-- Ну, не скажи. Я вполне ощущаю энмерного борова в трехмерной Жабе. Могу
даже выразить это чувство...
-- Ладно, Лицо, давай-ка выражать утку через жаркое. Время позднее.
-- Уж час как выражается с морковью и луком, а вы, Александр Федорович,
все в мечтах пребываете.
-- Вжесть, покурим!
Вжесть чиниться не стал. Молча выдал Вороне "Приму". Скоро все сидели за
столом, дружно ходя в миски. Запах поднимался самый замечательный. Рыба
перестал жевать, задумался и вынул изо рта дробину.
-- Сейчас наведем экспертизу. Вжесть, какой это размер?
-- Четверка, пятерка. Пожалуй, четверка ближе будет.
-- Слышь, Ворона?
-- Ты жуй, жуй дальше. Еще не все откопано. Да и эксперта надо проверить.
-- Преступное неуважение, легкомысленный навет.
Вскоре захруптел Сева. Следствие установило: опять четверка.
-- Все, Ворона, бегут тебя лавры. Но как есть ты не глупый человек, то
должен принять независимо.
-- Ты ешь лучше. Два куска впереди.
-- И чего ты, Геша, так огорчаешься? Столь ли высока слава ружейного
искусства? Гляди, как Федор спокоен. Именно как оно и заслуживает.
-- А сетки так и не кинули.
-- Что ж за беда. Завтра кинем.
-- Хорошо бы язя умыкнуть.
-- Пошли, Василий, погребешь, я сети кину.
Идемте, Виктор Викторович, коли не шутите.
На воде было чуть ли не темнее, чем на берегу. Далеко бежал всякий шорох.
Волна лениво шевелила жирный след луны.
-- Стой, Лицо. Как пойду сеть выбрасывать, наволакивай потихоньку к яме.
-- А грузила?
-- Уже навязал.
-- А вторую куда?
-- Напротив ВАКа, там лещовый ход может быть.
Тишина стояла густо, неколебимо.
-- Что ж, Василий, вроде все путем. Завтра проверим.
-- Завтра тебя не поднимешь.
-- А ты все-таки попытайся.

Василий пробудился рано, неожиданно рано. Он поколебался несколько: не
нырнуть ли обратно в сон, хотя утро уже обозначилось лохматым туманом,
тершимся о запотевшие окна. С сомнением глянул в сторону Вжести, но там
застыло столь капитальное недовольство, что будить его смешно было и
пробовать. Конечно, если б вошла действительная нужда или колыхнуло
шкодливое чувство, которое Вжесть был большой мастер вызывать, ничто бы его
не спасло. Но иногда Василий любил эти ранние пробуждения, бесшумное
выскальзывание из мешка, осторожные сборы, неопределенное, но приятное
томление, чувство потерянной первобытности на воде.
Кое-где сквозь дыры в тумане уже пробивался горячий солнечный луч,
слышнее бежала вода под килем, от брезентовых бортов лодки поднимался пар.
Он решил, что начнет с дальней сети. Не торо пясь подтянулся под лесистый
берег, тревожа веслом залежавшуюся ночную тень. Развернул лодку и, охотно
следуя прихоти заливчиков, бухточек, мысочков, двинулся к тому месту, где
прятался конец сети. На подходе он бросил весло, вынул из кармана пассатижи,
привязал к ним кусок веревки, опустил ее за борт. Понял, что промахнулся,
развернул лодку и повторил маневр. Скоро в руке отдалось ровным напряжением.
Зацепил. Осторожно выбирая веревку, он подтянулся, увидел медленно идущий из
глубины край сети, простроченный светлым пунктиром поплавков. Провел лодку
так, чтобы сеть стала у борта. Распутав ячейки, вынул пассатижи и на минуту
задумался. Теперь все было готово и стоял он правильно. Рука занемела. Вода
все-таки была очень холодна. Первая половина сети пуста. Зато в середине
второй в разводах слизи лежало два крупных язя. Еще не видя их, он
почувствовал неровные толчки, а затем в клубке запутавшихся ячей различил
два темных пятна. Аккуратно расправленная сеть скоро уходила в глубину. Он
следил сколько было возможно, потом почувствовал, что замерз, круто
развернул лодку и, резко бросая весла, заспешил к берегу. Там положил язей в
снег, подровнял их к щукам. Смотрелись очень хорошо.
-- Что, уже тряхнул сети?
-- Одну, дальнюю.
Жаба в сапогах на босу ногу и с полотенцем через плечо внимательно
исследовал язей, потыкал пальцем в голову.
-- А вторую?
-- Оставил для Вжести. Надо же Им тоже свое удовольствие соблюсти.
Жаба вздохнул: -- Хороший мальчик. Будем их жарить.
-- Что, желаешь разобрать голову?
-- Признаться, люблю. Через старого Исаака грешен.
-- Вкус, значит, имеет, -- легонько нажал Лицо.
-- Имеет, -- подтвердил Жаба.
-- Ничего, крепки еще, Игорь Исаакович, нечего и пробовать голыми-то
руками.
-- Умываться?
-- Это мы после. Пойду доложусь Вжести.
-- Не встали еще.
-- А прочие?
-- Шевелятся потихоньку.
-- Ну-с, приятных процедур.
Рыба уже сидел на лавке в известной позиции.
-- Что, Александр Федорович, нашли чего-нибудь новенькое? Чем порадуете
науку?
-- Мне б себя порадовать в самую пору, -- возразил Рыба флегматично.
-- Последствия неосторожных связей? Не избежать таких оказий.
-- Отчего ж не избежать, если взять меры.
-- Так ведь ленитесь, не берете.
-- Ленимся, но иногда берем.
-- А вот Лева берет всегда, трудов не жалеет.
-- У Левы триппер застарелый. Берет иль не берет он меры.
-- Да вы, я вижу, сочинитель. Того не ведал, извините. Но надо доложиться
мне господарю наедине.
-- Кто этот господарь? Уж не Вжесть ли?
Оне.
Господарь Вжесть, можно вас потревожить? О! Глаз открыт. И кажется, даже
без заметного отвращения. Хочу сообщить, что дальняя сеть мною, увы, без
вас, в видах невозможности рано тревожить, проверена и со всей осторожностью
возвращена в лоно вод. Притом обнаружено два язя, размера крупного,
состояния доброго. Зная вашу чувствительность к подобного рода событиям,
другая сеть, лещовая, согласно вашим предположением, нами совершенно
оставлена на полную Вашу волю.
В продолжении ернической этой речи Вжесть усилился не выразить ничего, а
только попеременно открывал и закрывал тот самый прозревший глаз. Затем
открыл второй и, глядя чуть ли не весело, закурил.
-- Вжесть, покурим?
Но даже эта гнусная игра, которую Ворона
не уставал шлифовать, плодотворно разрабатывая детали и варианты, не
могла испортить так хорошо начавшегося дня. Он тотчас это понял и не
настаивал. С каждой затяжкой Вжесть заметно оживлялся.
-- Как погода, Василий?
-- Веселая.
-- Можно пройти деревянной дорогой?
-- Не увязнем ли? Там всегда много снега.
-- Ну если много, можно повернуть на Лосиный остров.
-- Ты как, Федор?
-- Да мы вроде с Жабой Исааковичем собираемся поудить.
-- Поудить! С таким человеком, как Жаба Исаакович! Это прекрасно!
-- Что, Ворона, желаешь присоединиться?
Подлещика, подлещика желаю заловить:
Что? Да-да, конечно.
-- Знаю верное место, укажу в силу необыкновенной нашей дружбы.
-- Пой, пой, а вот и Жаба Исаакович грядут во всем аппарате. Красные и
довольные.
-- Довольные и красные.
-- Курица или яйцо?
-- Погода, доложу я вам, очень хороша.
-- Да и умылись на удивление чисто.
-- Это для Вас, Лицо, всякое умывание есть
удивление.
-- Вишь как заговорил.
-- И вправду, далеко ушел Игоряша. Не с нашими скромными силами догонять.
Вот Ворона просится в сотоварищи. Грозится подлещиком.
-- Возьмем, он на воде себя хорошо оказывает. Я тебе, Геша, выточу
удилище, а ты в лучшем виде навяжи все что положено. Да в обе лодки, чтоб не
тесниться.
-- Чаю, чаю, -- заорал Ворона. Он вскочил, подбежал к Жабе, приобнял и
зашептал: -- Давай, Жабик, чаю. Сало жарь и протчую шурду-бурду. А мы тебя
не оставим. Василий вон уже печь наладил, вода есть. Так что все на ходу.
-- Ну а себя ты как понимаешь?
-- Себя я понимаю, что общее руководство, побуждение, так сказать, к
действию.
-- Геша в своем роде совершенство. Рафинированный продукт системы.
-- Ну, Сева, все мы из одного котла продукты. А вот где Ворона
совершенство, так на какой-нибудь свадьбе. Одна установка барабанов -- целый
спектакль...Что? Два танца и песня Первой любви? Червонец. Садись и
слушай... По окончании в специальный плоский контейнер сливается вся какая
не выпита водка. Другие и закуской не брезгают. Тяжелая работа. Имеется даже
пиджак спецпошива: для свадеб. Облеванный несчетное число раз.
-- Лицо, защитничек, идем с нами.
-- Нет, я уж деревяшку потопчу. С Вжестью. И, наверное, с Севой?
-- Я с удовольствием, давно не был.
-- Ну и славно.

Если идти от одинокой старой березы с перекрученным ветрами и
растерзанным молнией телом, а потом забрать чуть левее, пересекая лежащие в
звенящей тишине моховые болота, оцепенелые ряды чахлых елей, проросшие
хлестким кустарником, сосновые клинья с теплыми шелушащимися стволами, то
часа через полтора можно наткнуться на едва угадывающиеся, истлевшие остатки
деревянной дороги. В свое время Яга, подогретая полустаканом водки, среди
прочего показала, что дорогу строили немцы в пору недолгого, но капитального
присутствия. То ли что-то вывозили, то ли, напротив, ввозили в эту лесную
глушь. Потом бегущие ленты иван-чая метили невнятный след, но под иным
болотным перелогом усохшие до звона деревянные брусья встречались до сих
пор.
Шли не торопясь. Часто держа перекуры. Разогретый воздух, блестящий
всяким нечаянным лучом , простор неба, опрокинутый в застывшие, куда хватал
глаз леса, скромная зелень вчера родившейся листвы веселили душу, гнали
прочь дурное возбуждение города. Вжесть, еще раньше проснувшийся в добром
настроении, сейчас прямо-таки лучился. Время от времени вынимая "Приму" изо
рта и хозяйски обводя лежащие перед ним покорные просторы, он поднимал руку,
силясь выразить нечто непомерное, но, не найдя верного слова, опускал руку и
улыбался.
-- Что, Вжесть? Затрудняешься верным словом? И правда, дело мудреное. И
где они, эти верные слова сложены?! Мало кому открываются. Помните, у
Набокова? Три мордатых молодца "одолевали" хозяйскую обстановку. И где-то
там маятник "откалывал" крупные секунды.
-- Да, -- весело подхватил Вжесть, -- опять же в Крыму досужий
коммерческий деятель организовал увеселительный парк с огоньками. Но тут
накатились большевички и потушили иллюминацию.
-- Однако сюжетно тяжел.
-- Это есть, но мастер отыскать у слова фантастический поворот.
-- Смотри, Вжесть, кабанятина бегает безо всякого к Вам уважения.
-- Как и ты, Лицо.
-- Не скажи, я со всей ответственностью. Такой серьезный мужчина, как Вы!
Да и Сева всегда... Скажи, Гуляш? Глупостей никаких не позволим в Вашем
направлении.
-- А ты уверен, что знаешь его?
-- Чего?
-- Да направление.
-- Ну, Виктор Викторович, обижаете. Ваше направление есть РЕ-НО-МЕ.
Шагалось как-то разлетисто, легко, даже глаз будто видел много дальше.
Там, где лес круто сваливался в узкую долину, еще лежал снег. Но
победительное солнце вытапливало его капля за каплей, обнажая смирные иглы,
давно забывшие свет.
-- Василий, тебе не кажется, что взяли лишку влево?
-- Не думаю. Впрочем, скоро пойдут старые метки.
-- Если верно идем.
-- Если верно. Да я как будто уже и вижу одну.
Огромная сосна улеглась года три назад на широком разбеге тропы. Сучья
пропороли землю. Лысый ствол отдавал сухим звоном, если приходила охота
постучать топором.
-- Помнится, здесь как-то летом долго сидели мы с Жабой. Он был в ударе,
вспоминал Калугу, где жил в избе со старухой и больным поросенком, и со
скуки вместе с дураком завучем охотился на ворон.
-- Сейчас начнется деревяшка. Давайте разойдемся. Я потихоньку пойду в
середке, а ты, Лицо, и ты, Сева, легонько потопчите края. Может, нагоним
петуха или тетерку.
Лицо ломился рыжим пересохшим болотом, соображаясь не терять Вжесть из
виду. С другого,
менее обещающего края, прорывался Сева. Первый петух встал чуть не над
головой. И метнулся к Вжести. Согласно грянул дуплет. Вжесть, поспешая к
добыче, гнул не вовремя явившиеся кусты, ломал сухостой.
-- Ну, что? Взял? -- Лицо и Сева набежали одновременно. Вжесть сидел на
корточках, рассматривая в упор черного петуха.
-- Однако ловок Вжесть. Далеко брал?
-- Да где-то за пятьдесят было, он низом шел.
-- А что, Витек, ты его вторым зацепил?
-- Не скажу наверное, но похоже, что так. Хорош?
Сева деликатно потрогал добычу.
-- Красивый.
-- Что ж, давайте продолжим по большому кругу, а там соединимся у Жабиной
сосны. Сева, если хочешь, держись деревяшки, но будь на стреме.
-- Может, ты, Лицо?
-- Да нет, нормально.
Скоро подняли второго петуха. Но Сева не успел встретить. Еще полчаса
молча продирались болотом, забирая все влево. Затем пошел широкий ельник,
где пару раз мелькнул выводок рябчиков, так далеко, что даже Вжесть не
решался стрелять. Как-то разом отовсюду надергало облаков, заходили высокие
макушки елей, все притихло и усыпительно зашуршал дождик.
Вжесть сидел верхом на широком корне, прислонясь к еловому стволу, с
неизменной "Примой".
-- Уже устроились, -- Василий присел рядом. -- Севы не видать?
-- Надо думать, подойдет как ни то.
Сева, точно, скоро объявился.
-- Ты чего такой красный?
-- Клево, Лицо. А красный согласно природе организма. Который раз тебе
разъясняю.
-- Ну, тогда садись рядом. Найдешь еще одну сигарету, Витек? А хоро-
шо что-то! Самой правильной беспричинной хорошестью.
-- Погода скуксилась.
-- Наоборот, такой уютный милый дождичек.
-- Как же, милый! Вот Вжесть уж наверное несогласен.
-- А чего ж? Действительно, клево.
-- Все-таки надо двигать.
-- Куда торопиться? Гуляем. Да и дождь.
-- Еще нагуляемся. Верно, Витя?
Вжесть молчал твердо. Дождь кончился.

Ворона, отловив очередного окуня, нашарил в банке жирного червя. Но
прежде чем насадить, долго пробовал жало крючка.
-- Этим непременно подлещика зацепить.
-- Да ты уж цельный день цепляешь.
-- Вы, Александр Федорович, позвольте вам заметить, дилетант. Это вам не
какую-нибудь завалящую бабенку прищемить. Терпение! Тайна! Ис-кус-ство!
-- И все ради вонючего подлещика? В нем и тела-то нет. Верно, Игоряша?
-- Это, Федя, одна только жадность. Желание потреблять с пивом в досужие
зимние денечки. А песня об искусстве и тайне одна только фальчь. А что
Александр Федорович какую-нибудь бабенку приголубит, так то дело, верно,
доброе. Да ты, Геша, сам в любой момент продашь и тайну, и искусство, и
подлещика за самую завалящую бабенку.
-- Продаст, продаст, тому мы тьму примеров знаем.
-- Во навалились! Чего ж вы здесь тогда торчите?
-- А вот, во-первых, окунь и плотва тоже рыба, клюет, не зазнается, а
потом тебя, Геша, надо разоблачать, ставить на путь. Ведь заврешься так, что
не ведаешь, куда прешь. А кто выведет? Кто в потемках зажгет фонарь? Твои
верные друзья Федя и Игоряша.
-- Шли бы лучше печурку разожгли вместо фонаря, тем более непрошенного.
Оно и вернее.
-- Не хочет он нас понять, Игоряша, не внимает. А время, и верно,
позднее. Поплыли-ка к берегу.
Жаба проворно вынул якорь -- несколько дюжих булыжников.
-- Ха-ха-ха! Ты что, Игоряша? Этим можно остров заякорить. Вот она --
неуемная жажда надежности. Все дураком прикидывается, а сам Собакевичем
вышел.
Счастливо оставаться, Геннадий. Ищите и обрящете.
-- Стучитесь и отверзится.

Ворона сидел на корме, удобно вытянув ноги, курил, вздыхал, слушал
неясную возню в камышах. Поплавок уже не был виден. Время провалилось. Он
чувствовал, как накатил холодный туман, поднял его и понес над озером,
дальним болотом, нескончаемым лесом... Очнулся он от резкого толчка. Удилище
чуть не выпрыгнуло из рук. Вот тебе и подлещик! Да тут чудище пудовна
десять. Он стал осторожно подтягивать, боясь тянуть слишком сильно.
Несколько раз он почти подводил рыбину к борту, пока, наконец, удилище не
про-
гнулось в последнем усилии и тяжесть исчезла. -- Все. Ушла. Какая рыбина
сидела! Обидно. -- Глубоко вздохнув, Ворона бросил удилище, вынул весло и
огляделся. Совсем темно и холодно. Пора прибиваться к дому.

Однажды пасмурным утром Жаба, встав как всегда рано, умылся, растопил
печь и нахмурился. Уже который день уселась невеселая погода с моросящим
нудным дождем. Поначалу он находил много тихой печали в кротко стоящих
лесах, близкой тяжести горизонта, невнятном лепете бегущих струй и даже
веселился ребяческим гневом Геши, негодующе глядящим в нескончаемый дождь
каждые пять минут.
-- Это же яма, -- орал Барцо, -- дыра, в которую сливают опивки со всей
округи. Здесь никогда не будет солнца.
-- Легче, легче, Ворона. Иди полови рыбку. Сейчас очень хорошо клюет. И
сам остынешь. Да глядишь, через день-два оно и кончится.
-- Через день-два. Я солнца хочу! Я на юг хочу! Туда, туда на теплый юг.
-- А картошки пожарить не хочешь?
Ворона неожиданно соглашался, долго резал картошку мелкими квадратиками,
топил сало, шевелил шипящие ломти. Затем проклятия яме возобновились. А ведь
несколько дней назад удачно охотились в Глазовском лесу, ходили весь день и
пришли затемно.
Саша Соколов.
Да. Молодой паренек, способный боксер.
-- Имеет чувство.
-- Умеет оседлать словцо.
-- Подъехать с того конца.
-- Приподнять и опустить.
-- Отодвинуть и забыть.
-- Вспомнить и выдвинуть.
-- В правильную меру.
-- Видно, ел тело курицы.
-- Воспитывал сноровку.
-- И без того б успел.
-- Но не так.
-- Угу.
-- Эге.
-- Жаба, ходи веселей.
-- Это нам ни к чему.
-- Ходи, верно говорю, в темноту придем.
-- Василий...
-- А?
-- ...на.
-- Ну, опять. Право, даже неудобно за вас.
-- Сейчас бы пива.
-- С нембуталом.
-- Вот где порок открыто заявляет сам себя. Зачем это самоистребление в
угоду неверного кайфа!
-- Кайф-то как раз самый что ни есть верный. А самоистребление... никто
еще внятно не объяснил, что с самим собой делать.
-- Давай, Лицо, открывай пасть, что молчишь?
-- Были, были прецеденты. Например, я англи-
чанин и живу, чтобы быть здоровым.
-- Это который?
-- Который англичанин.
-- Ну, видишь, Игоряша, какие смешные доводы. Просто глядеть не на что.
-- Василий, а как же ХРД -- хорошее расположение духа, где печали границы
дурного?
Есть такая девушка. Конечно, надо бы утрясти еще кое-что, но зачем ходить
нам так далеко?
-- Ну не ходи, коли желания нет.
-- Да, Александр Федорович, держитесь хоть и пива с нембуталом. А Жабик
нажметна здоровье.
-- Салом.
-- Хоть бы и им.
-- Имбирной.
-- Уж какая есть.
-- Жаба!..
-- А?
-- Ходи веселей.
Уже наползали сизые лесные сумерки. Гуще наваливался туман впереди тропы.
Упал холодный горизонт. Ночь развесила дрожащие огни.
-- Я все думаю, Игорь Окорокович, зачем бременим мы старушку? Беспутны
пути наши. Бесплодны труды.
-- Думай за себя. А с моими путями все в порядке. Плоды опять же в
должный срок имеем.
-- Да-да. Эти плоды нам хорошо известны: курица в семью, портвейн про
себя. Хотелось бы верить в эти простые формулы.
-- Ничего нет легче. Вон и Александр Федорович уже который год этой верой
жив.
-- В точку, Игоряша. Видит Бог -- не пьем, а лечимся.
-- Видать болезнь постоянна, коли лечению нет конца.
-- Не понимает он нас, Игоряша. И помочь ему, стало быть, нельзя.
-- Понимает он нас, Федя. И помочь ему, стало быть, нельзя.
Жаба вздохнул и прошел в сени. Подобрал небольшую доску, выровнял края
топориком. Вернувшись в избу, положил ее на стол, взял толстый карандаш и
через некоторое время была готова картина. Центральное место на фоне
неудержимо восстающего солнца и предполагаемого моря занимала громадная
жопа. Из верхнего левого угла в нее целилась стрела с пронзенным сердцем и
надписью: "Юг". В другом углу изображалась берцовая кость с витиеватой
надписью: -- ,,Кость Геше. Десять лет". Прочие детали не довольно
определенно вычерченные, предоставлялось доработать досужему воображению.
Жаба навел последний штрих. Придирчиво оглядел свое творение , взял с
подоконника большой ржавый гвоздь, оставшийся от горячки недавних
устроительных усилий, и прибил картину над столом.
-- Жаба Исаакович! Как верно понята душа юга.
Тут Ворона, дабы не было никаких сомнений, умилительно указал на главный
элемент композиции.
-- Ну, Геша, если душа жопой оборачивается, плохи твои дела.
-- А что это за "Кость Геше. Десять лет"?
-- А это, Сева, в дополнительное утешение Вороне, что, мол, Старый Осел
десять лет в бане не был. Жаба Исаакович не чета другим. Высок в своей
миссии. Даже сознательное искажение действительности привлек в работу
утешению. А ведь только две недели назад были в Виноградовских банях и много
подняли пара и пива. -- Тут
Василий глянул на серое заоконное уныние и неожиданно закончил: -- Вот по
всему по этому надо немедленно снарядить экспедицию в Ворошилово, освежиться
портвейном.
-- Здоровая мысль. Это я как врач вам говорю.
-- А вот с Вами и спутешествуем, Александр Федорович.
-- Я, пожалуй, тоже немного поразомнусь.
-- Вот и Окорок с нами своею охотой.
-- Без грубостей, Василий. Игоряша этого не любит. И вообще, мужчина еще
справный. А то -- Окорок! Одно поношение.
-- Нет никакой грубости, тем менее -- поношения. Напротив, именование
окорок несет в себе нечто положительное, основательное. В одну только пользу
Игоряше.
-- Оставь его, Федя. Личность -- совершенно потерянная. Пользует
извилистый ум свой на одни пустяки, наш недалекий, но верный товарищ.
-- Что ж! В сапоги да к лодке.
Рыба, замотанный в первые попавшиеся тряпки, уселся на нос. Жаба, блестя
новеньким целлофаном и целлофановой же шапочкой, -- на своей персональной
корме. В последний момент Лицо коряво влез между ними.
-- Лицо, без фокусов. Погода дурная.
-- Не боись, Игоряша, буду во всем аккурате.
-- Гляди, я на тебя надеюсь.
-- Эх, погодка! Одно удовольствие.
Рыба ударил справа, лодка развернулась.
-- Веселей греби, Жаба. Что под дождем лишнего пропадать?..
-- А что, Федя, много ли у нас денег?
-- В котле немного, но имею персональную заначку.
-- И... довольно?
-- Я так понимаю, что довольно, хотя -- кто может знать наверное.

Уже проскочили Михайловщину и въехали в Ворошиловское озеро. По дальнему
берегу черные избы дымились, как разбросанные головешки.В деревеньке стоял
местный маслодельный заводик. Ходил слух, что гнали сливки на экспорт.
Однако за отсутствием холодильника и исправной дороги качество хужело в
несколько дней, а бидоны якобы скисших сливок обменивались на всегда твердо
стоявший в своем качестве самогон. Наконец, потянулись большие и малые
острова, свежесрубленный мост и небольшое опрятное кладбище, куда незлобиво
отправлялись местные жители, свершившие бесхитростный круг своих земных дел.
-- Ловко просквозили. Теперь главное дело ларек не упустить. Заодно и о
машине наведаться. Что скажете?
-- Да, пожалуй, дня через два, действительно, надо ехать. Я Баварской Шее
обещался не позднее десятого.
-- Ты, Рыба, иди с Жабой к ларьку, а я насчет машины.
У ларька уже терпеливо ожидала кучка старух.
-- Когда отмыкают?
-- Кто ж ее знает, сынок? А вам чего надоть-то?
-- Известно чего, вина, водки.
-- Есть, сынок, есть. Вчера завезли. А вы бы сходили к ней, что, мол, не
можете ждать. Вторая изба от пекарни. Спросить Марью Степановну.
-- Так, Марью Степановну. Спасибо, мамаша.
Марья Степановна оказалась женщиной лет тридцати. Того деревенского
здоровья, которое восходит на сметане, яйцах и прочей неущемленной
благодати. Пока шли к ларьку, Жаба мрачно молчал. Тяжелый замок отомкнулся,
старухи шмыгнули внутрь. Внимательно, как бы в первый раз, наблюдая полки с
известным товаром. В промто-
варном отсеке изобилие цинковых корыт подпиралось состарившимся без
надобности пианино. Дальше шли горшки, телогрейки, плюшевые жакеты, столь
излюбленные во всех необъятных частях нашей просторной родины. Был и другой
нужныйи полезный продукт. Жаба долго мял портки чертовой кожи.
-- Это будет не хуже знаменитых Вжестевых сапог. Гляди, Рыба, какая
толщина! Ей же сносу нет.
-- Да, похоже, что не ты, а они тебя сносят.
-- Ладно, оставим это. Водка торопецкого разлива. Очень хорошо.
Плодово-ягодное, тоже неплохо.
-- Как насчет вермута? Надо утешить Вжесть.
-- Вермута? Можно и вермута. Отчего не утешить. Ну, Федор, давай считать.
Как насчет четырех бутылок водки и двух вермута?
-- Вполне по силам.
-- Тогда, может, усилим еще одной бутылочкой?
-- Вермута?
-- Нет, водки.
-- Что ж, и это, Игоряша, нам по силам.
-- Клево, Федя, еще немного хлеба взять.
-- Василий, где ты шляешься? Когда товарищи, можно сказать, пропадают за
таким делом.
-- Нашел паренька с автобусом. Зовут Толик. Как раз через пару дней едет
в Пено. Правда, рано.
-- Говоришь, с автобусом? Говоришь, Толик? Говоришь...
-- Это он говорит.
-- Ну, да кто б ни говорил, это нам подходит. Теперь вот что. Предлагаю
Вжесть порадовать одной бутылкой, а вторую потребить: холод, дождь, тяжелый
путь.
-- Нет нужды ударяться в перечисления. А вот взять полкило пряников, что
ли?
-- Пошли к лодке. Там небольшой навес имеется.
-- Не люблю я пить из горла,
-- Не люби.

-- Что, Сева, заскучал?
-- Да нет, Витек, нисколько. Имею странное расположение к дождям, туманам
и прочей слякоти. Вообще, полный разворот к Гешиным чувствам.
Ворона, нагруженный связками вяленой рыбы, прошел к огню.
-- Весь засол вымок. Придется в печке сушить. А что, Вжесть, чай еще
есть?
-- Чай не забота.
-- Оно, конечно, водочки пропустить было бы куда как лучше. Да с рыбкой,
да с картошечкой жареной.
-- Что ж, спасательные работы на ходу, будем скоро и с водочкой. И что
это у тебя, Ворона, за странная тяга к югу? Ведь помойка помойкой.
-- Помойка, говоришь? А кого я встретил в помойке, именуемой Гурзуф,
прошлым годом? Не тебя ли с Князем? Идут этак интеллигентно, по-аглицки
разговаривают. Понт наводят. Сева за темными очками скрывается. Князь тычет
в книжку иностранную. О чем-то горячо выступает.
-- Да это ж совсем особое дело. Мне нужно было статью писать и чуток
расслабиться.
-- Зачем же в помойке расслабляться? Вот мы с Юрком именно как полагается
пребывали: -- всегда пьяные, веселые. Скажи спасибо, что и вас на ту же
линию согнули. Вместе с аглицким понтом.
-- Да, линия ваша была, действительно, веселая. Не помню уж, как и
выбрался.
-- А возвращались-то мы с Юрком и Князем. Всю дорогу бегали от паровозной
бригады. Последнюю пятерку Князь в ресторане просадил. "Шампанского!" --
кричит. Где-то в украинских степях нас выкинули. А Князь успел. Бригада на
пятки ему наступает, все мужичье дюжее и злобное, поскольку навару от нас
никакого. А места надежно заняты, податься некуда, вдруг паренек с проходной
полки встает, и Князь с ходу на нее залегает. Плоско так. Бригада в запале
гремит сапогами мимо. Мы же только через сутки припали к столице.
Вжесть, посмеиваясь, слушал трескотню Геши, востря любимый нож на
тончайшего зерна брусочке, вполовину съеденном долгой службой.
-- Значит, не дал он тебе поработать, Сева?
-- Да я не крепко сопротивлялся. Охотно отложил должок. Охотно
руководился по части выпить и закусить.
-- Ну, выпить на пути. А вот гуляша не гарантирую.
-- И не надо. Есть рыба, картошка, даже немного сала стараниями
известного всем человека.
-- Я полагаю, что известный человек уже в известной стадии.
-- Оловянной?
-- Если не стеклянной.
-- Ну, Ворона, там Лицо на стреме.
-- Лицо в таком составе первый и предложит выпить.
-- Чего гадать, увидим. Хорошо бы вермута прихватили.
-- Такого человека, как Виктор Викторович, непременно уважат, если выйдет
случай, а случай, скорее всего, выйдет.
-- Что там в заоконье?
-- Все то же.
-- Пойти дров принести. Печь слабеет.

Моросило по-прежнему. Иногда переваливаясь через забор елей, набегал
ветерок. Дождь замирал, но скоро, распознав его бессильный характер,
принимался вновь. Сева пересек двор, схватил под навесом сколько мог унести
поленьев. Улыбнулся чему-то. Одно полено зацепилось и вывалилось. Он не стал
его подбирать.
"Вот так тут осенью льет по неделям. Сиди у печи, пиши, размышляй.
Благодать!"
Время остановилось. Вжесть все еще точил нож, Ворона вязал очередной
перемет. У обоих дымилась "Прима". Вжесть утвердил ее с краю, Ворона
выступал серединой. Печь почти прогорела. Сева пошевелил золотое нутро,
затолкал поленья, приоткрыл заслонку. На лицо заскочили горячие тени. Он
потянулся.
-- Ворона, а прошлым разом...
Тут бухнула дверь в сенях, и объявившийся Рыба, хитро блестя глазками,
подошел к столу. Сняв рюкзак, он подчеркнуто аккуратно выложил четыре
бутылки водки и одну вермута. Под конец рука его все-таки подвела и снесла
крайнюю бутылку, Но Ворона был в хорошей форме и тут же ее отловил.
-- Александр Федорович, врач, наелись. А остальные товарищи?
-- Согласно нашего путешествия, но тверды.
-- Ага, уже дознание. Нет чтобы уважить, что какой труд, погода, взять в
соображение. Одно поношение.
Василий, лыка не вяжешь.
-- Вяжу, вяжу. Либертэ, фратернитэ...
-- И галифе.
-- Еще полбанки?
-- Нет, Жаба Исаакович, давайте культурно. С салом, картофелем.
-- Федя?
-- Пожалуй, но затем непременно кул-тур-нэ-э-э-э.
-- Э. Уже татарский синдром.
-- Виктор Викторовичу персонально. -- Жаба поднес бутыль к самому носу
Вжести. -- Увы, вторую съели в пути. Слаб человек.
-- Да, хороша торопецкая.
-- Уж не чета твоим свадебным опивкам.
-- Что ж ты их пил?
-- А куда деваться, коли подпирает.
-- Это все дурдомовское воспитание. Они там лечат, прививают отвращение к
окружающей действительности.
-- Ну да, в виде опивок.
-- Ну, Окорок, выйдет случай, больше не проси.
-- Выйдет ли, нет ли, а опивок не предлагай. И ты, Лицо, с салом
поаккуратней. Реже мечи, дорогой товарищ.
-- А это не я.
-- Вот-вот, реже.
-- Что я вам доложу... Найден Толик. Берется доставить в Пено почти с
удовольствием и уж верно бесплатно.
-- Погоди, Василий, на чем доставить?
-- Рабочий автобус у Толика. Опять же, вхож в рыбнадзорные круги. Дружит
с инспекцией.
Примечаете, Виктор Викторович?
-- А когда едем на Толике?
-- Надо бы послезавтра.
-- Скажи мне, Федя, как есть ты честный человек, товарищ и врач.
-- Об чем это?
-- Вот мы здесь все твои друзья, пьем, гуляем, несмотря на мокрые
погодные условия, и желаем, можно сказать, того же и Вам.
-- Витиевато излагаешь, Игоряша. Я, вроде, тоже пью, несмотря на, как это
там, мокрые условия.
-- Срочно промыть Тыкву, пока предохранители не сгорели. Слышь, Ворона?
Плесни ему. Надо спасать Старого Осла.
-- Старого Осла! Да, Старый Осел сам кого ни попадя спасти может. Старый
Осел есть чист, бел, свеж, весел к сведению известных лиц.
-- Одет-обут.
Именно -- обут, и ваще обериут.
-- Далеко Жаба хватает.
-- Орел!
-- Не слушай их, Игоряша. Вот Сева -- хороший человек, тихо себе пьет,
никого не трогает. Витек тоже зря не укусит и о себе правильно понимает.
-- Так давайте же выпьем за правильное о себе понимание. Не должно
этакому пониманию пропасть и совсем даром.
-- Виктор Викторович, чего затворились? Откройте об чем дума неотдумная.
Мы тут все, как говорится, ваши товарищи, разом навалимся, истребим
кручинушку.
-- Я знаю эту кручинушку. Высокая, плоская, и знать его не хочет.
-- Всех-то и дел? Этому горю мы пособим.
-- А взять его к Трем вокзалам!
-- Ну, Ворона, помоечник. -- Не скажи. После высоких и плоских очень даже
в жилу.
-- Напаять. Потом всю жизнь лудить будешь.
-- Волков бояться...
-- Нет, я решительно не советую Вжести воспользоваться этим
отвратительным предложением нашего вконец испорченного товарища. Где Ворона
получил образование? В Малаховке. На цыганском факультете. Салтыковский вор
Сека был его первый наставник. Сека, выросший в среде с тяжелыми уголовными
традициями, с полным пренебрежением к таинственному и изящному феномену,
который мы именуем женщиной. Что мог он внушить столь восприимчивой в том
возрасте Вороне? И теперь Ворона, как павший давно, пытается воздействовать
своими грязными советами на мужественную, но неискушенную в известных
вопросах Вжесть. Разве это не высочайшая степень цинизма? Разве
позволительно нам безучастно следить гибель нашего товарища? Разве...
-- Заткните Василия, а то не останется слов на завтра. А угроза моему
падению, действительно, нешуточная.
-- Хорошо. Оставим Три вокзала, как запасной вариант. Мы даже можем с
Игоряшей опробовать все наперед. Игоряша, не бойся, имеем средства. А Лицо
не возьмем, как личность, тяготеющую к ,,таинственному и изящному феномену".
Кстати, Лицо, не вы ли баловались? Обнаружен поэтический опус в коробке
из-под пыжей.
-- Оне, оне.
-- Не буду запираться.
-- Так просим доложить за неимением лучшего.
-- Просите? За неимением?
-- Определенно просим.
-- Хочу наперед разъяснить, что как отволок армию, так и отправился
проведать развалины своего детства. С этим соотносите.

Легко бежала электричка,
Забыв румяную Москву.
Платформа дачная привычно
Гляделась в пыльную траву.
Тропой изогнутой, усталой
Бредешь через полденный зной,
И лопухи ворчат, но вяло,
На растревоженный покой.
В дали, в распахнутом июле,
Сидят вишневые сады
И старичок на венском стуле
С стаканом зельтерской воды.
А вдоль некрашеных заборов,
Избитых зноем и дождем,
Плывет куда-то важный боров,
Бесцельно шаря пятачком.

К реке, к реке песчаным склоном,
Слегка прищурив левый глаз
На ослепительном изломе
Зеленоватого стекла.
Все так: московского разлива.
Заели, видно, "из горла".
И покуражились лениво,
Сломав друг другу два ребра.
Уж виден ссохшийся, скрипучий,
В четыре доски долгий мост.
У мокрых свай стрекозы тучей
Висят, согнув дугою хвост.
Раскрылись плотные кувшинки,
В разгаре лягушачий бал,
Парад-алле. Свои новинки
Всяк притащил на карнавал.
Но недосуг. Через скрипучий,
Остановиться не могу,
К заросшей жимолостью круче
На подбежавшем берегу.
У лесопильни горы бревен
Вдоль теплой ленточной пилы,
Как золотистые коровы,
На долгий отдых прилегли.
А где ж мой угол позабытый?
Да здесь мой угол, за углом.
Стоит под дранкой неизбытой
С кушеткой рваной и столом.
Давно ль крутились здесь педали
У трехколесного, и зря
Всем хором родственники рвали
Из рук упругого червя?

И снова обернулось время
В тот давний солнечный денек.
Я предавался сладкой лени,
Найдя укрывистый тенек.
Недолго музыка играла:
Громадный рыжий муравей
Вонзил два уксусных кинжала
В мой правый розовый филей.
Я заорал что было силы
И сгреб мучителя в кулак.
Листва насмешливо косила
На красный вздувшийся желвак.
Парило. Жарче блеск светила.
Пушистых груда облаков
В белесой синеве застыла.
Пыль улеглась в дорожный ров.
Ее меж пальцев выжимая,
Бредешь неведомо куда.
Внезапно тишина лесная
Стоит как вешняя вода.
Присели у поляны ели,
Держа в прохладных лапах зной.
Березы шевелятся еле,
Клонясь нечесанной главой.
Поникли звонкие осинки.
Тяжелый луч упал вдали.
По опроикнутой былинке
Толпой бежали муравьи...
Уж много за полдень.
Смелее трещат ожившие дрозды,
Стволы сосновые теплеют
В последнем приступе жары.
Приметней вытянулись тени,
Сильнее слышен запах трав,
Роса хватает за колени
И мчусь я к дому впопыхах.

Я сел на рваную кушетку.
Все тот же тяжкий звон пружин.
Паук, натягивая сетку,
Явился скорбно из глубин.
Он мух развешивал отлично
Над краем дальнего окна,
Там, где особенно привычно
Гляделась пыль и тишина.

Закат прохладен, у дороги
Привычно мекала коза,
И долго сыпались упреки
В ее бесстыжие глаза.
Я вынул теплую бутылку,
Граненый подхватил стакан
И на крыльце пристыл затылком,
Туманом сумеречным пьян.
Дремали влажные заборы,
Мерцали теплые огни.
Свои простые разговоры
Старухи под окном вели.
Взошла звезда, за ней другая
Над дальним берегом легла.
Лес затянула мгла седая
Дремать до самого утра.
Последний раз залить граненый,
Хрустя случайным огурцом,
А там нырнуть в свои хоромы,
Обняв ладонями лицо.
Мой ненавязчивый сожитель
Наверно спит давным-давно
На тонкой серебристой нити,
Бегущей в дальнее окно.

Что на сегодня? Хлеба, спички,
Не упустить бы керосин.
Сгибаю пальцы по привычке:
Крючки, грузила, парафин.
Уже ларек обсела стая
Всегдашних утренних старух.
-- Когда, мамаша, отворяют?
-- А кто ж е знает, может, с двух.
Но нет, раскланиваясь важно,
Плывет Варвара, подбочась,
-- Петровна, есть отрез бумажный,
Что торговала я вчерась?
Ей ничего не отвечая,
Варвара всходит на крыльцо,
Замок пудовый отворяет
И, сделав строгое лицо,
Подходит к бочке с керосином.
Старухи с робостью за ней.
Внутри известная картина
Жакетов, мыла и гвоздей.
На этот раз, противу правил
Товар представлен был сполна.
И твердо я в рюкзак отправил
Бутыль плодового вина.

Упал, едва начавшись, ветер,
Плеснув ленивою волной.
Забытый берег тих и светел
В разводах кашки луговой.
Пяток серебряных плотвичек
Лежит в брезентовом ведре.
Их равнодушные сестрички
Укрылись в темной глубине.
Между недвижными листами
У дальних перистых осок,
Едва переводя боками,
Уснул навеки поплавок.
Опять налились тяжким зноем
Деревья, травы, берега.
Опять застыли тем же строем
В белесом небе облака.
Внезапный окрик электрички
Расплескивает тишину,
Беру ведерко, и плотвички
Летят в родную глубину.

Пора. Последними шагами
Пройти убогое крыльцо.
Прикрыть калитку между нами,
Надернув ржавое кольцо.
И, не оглядываясь боле,
Все под уклон, все под уклон.
Ну вот, уже и нету боли,
И новый свет со всех сторон.

-- Ностальгия, бля.
-- Уже уплыли те денечки, не изменить и не догнать.
-- Размерчик-то оседлал издревле излюбленный: сел и поехал.
-- Ну, а ты, Окорок, ничего не доложишь?
Жаба, уже в оловянной стадии, вострил топорище, ходя туда и обратно
опрятным напильничком.
-- Протяжно, институткам будет нравиться.
-- И чего, Жаба Исаакович, вы Лицо в покое не оставите? Шляетесь между
заборами его детства давно опознанным боровом. Нехорошо.
-- Ты, Ворона, молчи. Кому от этого плохо? Шел себе мирно, сторонкой.
-- И то верно, Игоряша, ходи своей волей куда желаешь.
Лицо в задумчивости сел на лавку.
Дождь не переставал. За окном уже ничего нельзя было понять. Сева зажег
огрызок свечи. Сумерки чуть подались, но не довольно, чтобы шугануть тени,
рассованные по углам.
-- Может, перекусим чего горячего?
-- От тоски да от печали...
-- Равняй шею с плечами.
-- Жаба вроде исполнил завет, а нам с нашим худым харчем за ним не
угнаться.
-- Александр Федорович так совсем ничего кушать не хотят, а пьют одно --
стаканом красное вино.
-- Да оно, вроде, белое.
-- Это им все равно.
Вроде бы и дамам к ручке не подходят.
-- Такими пустяками не занимаются. Сразу
уцелят куда надо.
А что, Вжестевых уток не пощипали?
-- Не нашлось охотников.
-- Давай хоть и мы, Федя, осилим.
-- И Ворону возьмите.
-- Что же вдвоем на две птицы наваливаться?
-- Пусть, все при деле будет.
-- Да отродясь он при нем не бывал.
-- Ну, все ж таки, там на свадьбе подстучать или чего.
-- Свадьба -- это больше насчет подвариться в атмосферке, ухватить чего и
за что ни поподя. Да, Геша?
-- Ты, Лицо, в этом деле не соображаешь. Ты когда последний раз в зеркало
глядел? Чаще гляди, тогда бросишь вопросы задавать.
-- Вот смотрю я на тебя, Геннадий, и думаю, что, верно, не прав я. Тяжело
работаешь на свою дешевую линию; худеть, тянуть разговор, поддерживать уже
усталую плоть, протирать одеколонью, глядеть в то самое зеркало и наблюдать
физиономию самую удивительную.
-- Это в чем же удивление?
-- А что пустейшая личность отражается, безо всякого царя в голове.
-- И не надобно его, одни с ним хлопоты.
-- Гляди-ка, не шутя прет на Гешу. А ты, Ворона, низойди. Ни во что
возьми его ажитацию.

Сева заложил очередную порцию дров. Печь отдавала тяжелый дух носков,
портянок и прожаренных стелек, искусством Жабы подпертых тонкими планками у
горячей стены. Водка исправно ходила из бутылок в кружки, из кружек в
разверстые рты. Ночь навалилась уже вполне. Ни единого звука не выходило из
нее, кроме привычного шелеста дождя.
-- ...Кики тогда жил сразу за Нескучным садом. На каком-то старом
монастырском подворье. С обширным сортиром на потребу всего этажа.
Пробираясь к незанятому очку, он часто встречал соседа, Викентия
Александровича, и тот неизменно справлялся:
-- "Ну, молодой человек, на каком мы курсе?
"Вчера еще был на третьем".
"Вы подумайте, как идет время!
Молодой человек, вам надо писать".
Как полагалось в ту пору, основное население двора сидело в тюрьме, чего
Кики милостью случая избежал. А встретились мы с ним у Рыбы, когда зашли к
нему со Свиньей по какому-то слесарному делу. Свинья в тот раз строил
велосипед, чтобы крутить руками. Кики сидел скромный, молчаливый,
красивый.,,А что, -- спрашивает, -- руками оно способнее?" Свинья говорит:
"Много. А кто, -- говорит, -- этого не разумеет, мудак и козел". Взял
какую-то наковальню и ушел. Мы же, помнится, долго смеялись. И здесь Кики
нам прочел свою первую сказку. Вроде того, что мусор не дает работягам
раздавить на троих, гоняет их с места на место. Тут они и нашли политическое
убежище на крыше какого-то посольства. Но как все было выпито, то стали
плакать, скучать. Не выдержали ностальгии и слезли с крыши обратно на
родину.
-- Излюбленная русская легенда.
-- Ты чего, Сева?
Да ностальгия. Еще когда царь Борис посылал молодцов понюхать: как пахнет
заграничье и доложить. Ни один не вернулся в разлюбезное запечное. Закружил
свет. Развеял дурь родную.
Лицо улыбнулся. -- Вот и бежало все, что было бойкого в русской земле,
далеко от любезного отечества. Но отечество неиз-
менно дотягивалось до бегущих их же помощью: в восторге ностальгической
любви, отхватив изрядный кусок очередной косоглазой земли, подводили под
руку Белого царя. А как далеко кляуза полилась через Слово и Дело? Сколько
голов слетело!
-- Не знаю, -- неуверенно протянул Ворона. -- Хоть и немытая, хоть и
рабов, а своя. И дым, опять же, сладок и приятен.
Что ж, люблю за что, не знаю сам -- очень честное заявление, корневое.
Совсем не случайное. Уже потом стали подводить неясные, туманные и сладкие
намеки, что, мол, указана судьбой, что, мол, еще покажет, что зря, что ли,
легла от края и до края.
Зря.
Ну, сами знаете. И все ждали. Только один, кажется, человек мрачно, но
крепко глядел, что прореха во вселенной, невеселый урок народам и
государствам.
-- Именно по тому-то по самому и косятся и постораниваются. Истерия
отечественного романтизма.
-- Ну, закопали нашу просторную родину. Совсем просвета не видать. Ужели
так черно, а, Игоряша?
-- Чего ж себя обманывать, Федя? Сам знаешь, что черно. Тут Василий долго
разливался, а до сути не доскреб. А суть простая. Во-первых, я здесь живу. И
как же это может быть хуже, чем еще где, коли здесь я. Во-вторых, хоть
бедно, грязно, дико, да просторы-то необъятные, да силища неимоверная. Кто
поперек крякнет, враз умолкнет. Вот где восхищение-то главное притаилось.
Что? Чисто живут? Весело? Умно? Мы им блядям покажем! Поперек себя вытянем!
Такое облако в штанах им представим, что и не снилось.
-- Пожалуй, Игоряша, в точку, -- подтвердил Вжесть.
Сева пощипал бородку.
-- Сначала мы ненавидим власть, которая нас давит, потом смиряемся, потом
вместе и ненавидим и восхищаемся, а в конце давиловка даже приятна; не мы
одни.
-- Э-э! Что за мрачность навели. И все-то вздор.
-- Но не пиво.
-- Но не "Рубин"!
-- Откуда вдруг"Рубин"?
-- А как-то плотничали с Исааком на Севиной квартирке, стараясь отъять у
крохотного коридора несколько пространства и подложить его под длинные
Севины костыли. Идея была угнездить пружинный матрац на перекрестье коридора
и кухни. Повесить над ним полки, отделить дощатой стеной и дать роздых
усталому телу и духу. Сева же подогревал наше рвение "Рубином", себя тоже не
забывал. Будто бы и Жесть присутствовал, презирая, как водится, наши усилия
и выступая в ответ каким-то страшным полынным продуктом.
Кстати, Жесть, в чем неизбывная верность вермуту, дай ответ.
-- Не дает ответа.
-- И не даст, согласно внутреннего смысла организма.
Тут Ворона, глядя в потолок, прожевал:
-- А внутренний смысл этого организма такой:
а дитте вы все на ...!
-- Злобное упрощение. Я так, напротив, подозреваю немерянные глубины.
-- А вот в последней глубины всего на один палец. -- Рыба потряс бутылку,
вылил остатки в кружку, вопросительно оглядел собрание.
-- Можешь, Федя, -- согласно кивнул Жаба.

Василий проснулся от занозисто-тоскливого звука, ходившего в неплотный
перетяг усохшей рамы. В окно неподвижно и мертво глядел севший туман. На
дворе стыла ночь. Корявый сук одинокой березы кому-то грозил обугленным
пальцем.
Однако вчерашнее вливание не без последствий. Башка тяжела, во рту
помойка. И воинство храпит довольно мерзко. Игоряша особенно нехорош. Это ж
надо хрипеть и шипеть с таким остервенением. Пихнуть разве?
-- Эй, Окорок, приведи пасть в порядок. Совсем не жалеешь старых
товарищей.
-- Точно. Никаких чувств не имеет, спать не могу, -- сообщил Геша. Жаба
ничего не отвечал, и опять все затихли. Попробовал и Василий нырнуть обратно
в сон, но организм совсем не хотел его слушаться. Что ж! Послушаемся
организма, коли так. По крайности встану, промочу горло. Терпкий вкус
тепловатого чая дал некоторое облегчение. Дух в избе был весьма тяжел.
Василий приоткрыл дверь, постоял под резкой холодной струей, ворочая головой
во все стороны. Даже рот открыл, надеясь освежить грешную плоть. Старые
солдатские кальсоны быстро отдали тепло, ступни заломило. Сделав пару
глубоких вздохов, он прикрыл дверь и уселся на лавке, прямо под посланием
Геше. Как быстро пролетело время. Привычно быстро. Вспомнилось, что третьего
дня он провалился под лед в одном из неоттаявших заливов Михайловского
озера. Сева в волнении бросал ему веревку, тянул неуклюже туловище. Каждый
сапог весил пуд. Потом долго сушился у костра, стоя на сухой половине
телогрейки. Сева все подбрасывал и подбрасывал сучья. От одежды валил пар.
Вдруг выкатилось солнце, стали весело вспоминать какие-то пустяки: как два
богатыря местной выделки дрались оглоблями и, заработав по порядочной гуле,
рухнули в сухую ботву добирать непутевого сна; как техника, весело звеня
непригнанными деталями, катилась умирать на поля. И тут Сева поразил его
спокойной глубиной замечания о сути русского пейзажа и природе русского
мужика.
За окном уже двигались неприбранные клочья тумана. Крупный заяц пробежал
от избы Кривого. К печи протянулась рука с сапогом.
-- Лицо, ты чего не спишь?
-- Уж очень густо ты завываешь, Игоряша, никакой нет возможности.
-- Ну, врешь. Вон хорошие мальчики все спят.
-- Не спят, а мучаются. Просто как народ деликатный не дают вида.
-- И не могут дать, коль отпали в бесчувствии. Да и надо пробуждаться,
собираться.
-- Лицо, Жаба, отнесите на двор, не имею сил.
-- Да велика ли нужда?
-- Право, отнесите, за себя не ручаюсь.
-- Пусть Александр Федорович дают свое одобрение.
-- Слышь, Рыба, подкрепи.
-- Ладно, Игоряша, несите его вон.
-- Легче, легче, Окорок, это ж тебе не мешок с железом.
-- Понятное дело, с чем этот мешок, потому и выносим.
-- Куда его?
-- Да вываливай прямо здесь.
-- Не-не, к забору давай.
-- Ничего, и так уважили дальше некуда, кидай его, Игоряша.
-- Сева, ваши кальсоны какого-то редкого дизайна.
-- Из папашиных запасов умыкнул. Есть надежда и на вторую пару.
-- На вторую пару? Прекрасно. Но не будем мешкать. Жаба, чаю.
-- Что, Геша, полегчало?
-- То есть заново родился.
-- Ты подумай, как много значит отдать лишнее.
-- А что Жесть, все еще спит?
-- Оне устали, с тяги поздно пришли.
Вжесть, однако, не спал. Он вспоминал, как стоял прислонясь к стволу
невысокой ели, почти на краю узкой поляны, сапоги глубоко уходили в
кочковатую почву, выдавливая ветхий слой прелых листьев и ржавый болотный
сок. Вдали гомонила какаято птица, сварливо и навязчиво. Смирно стояли
мокрые кусты. Темный след проторенной тропы уходил в сумрак леса. Небо
наваливалось серой мглой. На недальнем бочаге надрывалась кряква. Уже тянул
вальдшнеп, но все стороной. -- Эк ее разрывает! -- Вжесть, крепко нажав
пяткой, захоронил окурок в прелых травах. Крепче сжал ружье. Голова
неприметно поворачивалась навстречу брачному призыву. Справа, перевалив
темную стену елей, показался вальдшнеп, он летел совсем низко.Выбросив ружье
вперед, Вжесть встретил его над краем ближних кустов. Будто споткнувшись,
покорно сложив крылья, он упал почти к его ногам.
Тут же следом налетел второй. Вжесть, с обостренным азартом чутьем,
отступил на шаг, развернулся и взял его в полуугон. Постояв, прислушавшись,
но ничего не услышав, он споро пошел к месту падения второго вальдшнепа.
Серая мгла встала плотнее. Он с трудом нашел темный комочек, прилегший у
влажной ольховой коряги.
-- Пожалуй, еще с полчаса постоять. Все-таки последняя тяга.
Лес затих совершенно, но вальдшнеп тянул по-прежнему. Вжесть, однако,
даже не пытался определить полет. Он отложил ружье в сторону, удобно
устроился у старого ствола, закурил ,,Приму" и долго глядел во тьму.
И уже совсем затемно шел деревней, почти наощупь. В избе мелькал неровный
свет. Видно, кто-то открывал заслонку у печи. Тут Вжесть почувствовал, что
основательно продрог, и тотчас явилась мысль о теплой печи, правильном
разговоре, огненной кружке крепчайшего чая. Слегка задумавшись, он шел
медленно, остро ощущая последнюю тишину последней ночи.
-- Прошу к столу! -- заорал Ворона. Рыба, бодря аппетит товарищей, в
который раз исследовал пространство стопы.
-- Старые раны не тревожат ветерана.
Никто, однако, не радовался, молча дули в кружки.
-- Ты все-таки, Федя, не знаешь политеса, с сапогами в яичницу лезешь.
-- Против естества, Игоряша, не попрешь.
-- И не надо. Разберись с ним в сторонке.
-- Федор дает нам уроки терпимости, ненавязчиво вводит в курс личных
проблем, как мы все товарищи.
-- Да, Василий, я боюсь, после следующих уроков никого в избе не
останется.
-- Шерсть, чего такой невеселый? С кожей, порохом -- все в порядке?
-- Разберись-ка на чердаке, Лицо. А то все то же старье там валяется.
-- Как это?
-- Сам знаешь, не маленький.
-- О, Виктор Викторович, никак осердились.
-- И ты, Ворона, меняй пластинку, заездил до пустого треска.
-- О! О! О! Нешуточное восстание, а закурить всеж-таки дайте. Когда мы
отплываем, капитан?
-- Который капитан?
-- Капитан Лицо.
-- Он давно в генералы произошел.
-- Запакуемся, да и того... Да, надо ж сетки сдернуть. Жесть?
-- Угу.
-- И я с Витьком прогуляюсь.
-- Известное дело, Гуляш!
-- Что с лапником делать?
-- Оставь, как есть, да печь залить на всякий случай.
-- Прощай, Яга, храни свои владенья,
не дай нарушить в пьяном искушеньи
последний верный наш лесной приют.
И коли будет воля провиденья,
Мы вновь найдем под незлобивой тенью...
-- Эй, Василек, греби на выход. Сети уже принесли.
-- Эх, Федя, испортил песню!
Подхватив рюкзаки, двинулись к лодкам. Из сваленных в кучу сетей Вжесть
извлек огромного горбатого окуня. Василий подхватил его и направился к Жабе,
который, разложив многочисленные опрятные пакетики соображал дальнейшие
движения.
-- Короткий, но сладкий, -- улыбаясь объявил Василий, тыча окуня и
наступая сапогом в самый центр хозяйственного собрания.
Оценив размеры ущерба, Жаба вздохнул, молча отстранил руку с окунем и на
минуту задумался.
-- Доброе сердце в сочетании с дурным поведением -- источник
чувствительных, отнюдь не необходимых потерь. Ты потрафи товарищу в трудную
минуту, а так приключается одна только глупость и бедность.
-- Действительно, Вася, чего ты сунулся с этим полосатым животным? Ведь
армия пакетиков неспроста заведена: каждый имеет строгое назначение, не
говоря, что тотчас слушается приказов, как у Жести. Только у него армия
кожано-железная, а у Игоряши...
-- Ну, а у тебя, Ворона, какая армия?
Мне она без надобности. Я по другой части.
-- Эта часть нам известна... Тут стал я ее обнимать, целовать, за ту
самую часть хватать.
-- Правильно, Геша, на том стояла и стоять будет Русская земля.
-- И Александр Федорович, врач.
-- Да. И он. А которые не с нами, пусть идут сами знают, куда.
-- Что ж! Пойдем сами знаем куда.
-- Вот и дураки! Шли бы с нами.
-- Так мы и идем.
-- А! Вот и славно.

Уже все были готовы, уже рюкзаки залегли в давно намеченных местах, уже
Ворона нетерпеливо заносил сапог в ближайшую лодку, когда Лицо, сдернув
ружье, разорвал дуплетом равнодушный покой дальнего берега.
Ну, тронулись.
С приближением Витьбина Ворона оживился.
-- Александр Федорович, помнится, там наверху рабочая столовая есть?
-- Не знаю наверное.
-- Была прошлым летом.
-- Да что в ней? Уж не пиво ли?
-- Ну, нет. Пиво еще не докатили, а прошлым разом ели мы там студень.
-- И хорош был?
-- А, Сева, ну это не гуляш, больше с перепоя.
-- А все же посетить?
-- Отчего ж не посетить!
В столовой предложили жидкий кисель землистого цвета, бурых щей. Ни пива,
ни студня.
-- Что, Сева, щец желаешь откушать? Тогда идем к Толику и по дороге
прихватим бутылочку.
-- Иди ты, Василий, хоть и с Севой, а мы начнем укладываться.
Семья Толика, точно, завтракала щами. Лицо скромно поздоровался.
-- Что, ребята, проходите к столу. Вы из Ленинграда будете?
-- Нет. Мы из Москвы.
-- Тут больше все из Ленинграда. Все бородатые. Это что же? Мода, что ли,
теперь такая?
-- Это которые ученые. Они все больше с бородой. Думать удобнее. Взял
бороду в кулак и того, ученый.
-- Раньше мужики все бородатые были. А вы, значит, в Закочужье отдыхали?
Жива ли еще Василиса-то?
-- Василиса теперь в Плоском живет. Никого в Закочужье не осталось.
-- Еще щей?
-- Разве товарищу моему, тело крупное имеет.
-- Спасибо, хозяюшка, и вправду, не откажусь.
Толик все молчал, не торопясь ходя в миску.Наконец, проронил:
-- Так через полчаса подходите к пекарне, поедем.
Попрощавшись с хозяевами, вернулись к лодкам.
-- Гуляш-таки достиг щей. Две миски выкушал. А Толик оказался серьезный
мужчина. Тебе бы, Вжесть, он очень понравился.
-- Будто бы.
-- Определенно.
-- Витек, а водочки не осталось?
-- Как же, у Жабы сохраняется.
-- Эй. Никак Толик. Давай, Игоряша.

И опять побежала дорога сначала вдоль реки, затем лесом. Автобус натужно
выдирался из глубокой грязи, распаханной лесовозами. У обочины стоял
механизатор, вяло подняв руку. Толик притормозил. Механизатор сделал два-три
спотыкливых шага и рухнул в грязь. Затем, не имея сил подняться, дополз до
обочины. Оцепенел. Глянув привычно, Толик покатил дальше.
-- Это ж какие надо силы иметь, чтоб с утра так нажраться!
-- Но башка работает. К обочине, вишь, перетянулся.
-- Это Васька из Сельхозтехники. Доилки здесь починяет.
-- Похоже, его в самый раз починить.
-- Ничего. Они все так. Вот Илья Иваныч с ним разбярется.
-- Это кто ж? Начальник? Да он небось сам не прочь.
-- Не. Яму нельзя. У яго желудок вырезали.
-- Ага. Вот как ныне борются с этим делом.
Проскочили Серегино. Вдруг Толик резко затормозил и вильнул к обочине.
Опрокинутый прицеп лесовоза лежал поперек дороги. Из накренившейся кабины
глядела голова в замасленной кепке. Толик пригляделся.
-- Кажется, Володя Снегирев.
Володя, однако, закоченел. Ни звука не выходило из-под масляной кепки.
Василий и Рыба подошли к кабине. Рыба потянул ручку двери, и Володя
повалился в во время подставленные руки.
-- Хорошо кушал. Только что-то не пойму, ацетоном отдает.
-- Это он.
-- Он?
-- Местный продукт. Черт их знает, что они в него добавляют.
Подошел Толик, крепко потряс за плечо.
-- Э! Снегирев! -- Снегирев слегка пошевелился. -- Чего с прицепом?
-- Соображаешь, Рыба, как ставит вопрос? С Володей-то все ясно.
Толик нажал энергичней, Снегирев приоткрыл глаза чистого василькового
цвета:
-- Пе... вернулся.
Он стал подтягиваться за ступеньку кабины. С трудом дотянулся до ручки и
приоткрыл дверь,
но на большее сил не хватило. Дверь пошла обратно, прищемила пальцы.
Показалась кровь. Снигирев покорно соскользнул вниз. С другой стороны дороги
подъехал газик, из него просунулось широкое лицо:
-- Эй, Карпов, что случилось?
-- Прицеп перевернулся.
-- Вижу что прицеп. Да почто?
-- Кто яво знает, может, вал отбора мощности
отказал?
Широкий вышел из газика и вместе с Толиком, наклонившись, стал
заглядывать под кабину.
-- Там в Пено слет механизаторов идет, возьми этого и к Бучину отвези,
пусть отмокнет.
Он повернулся, сел в газик, осторожно объехал рассыпанные бревна.
-- Это кто ж?
-- А вот Илья Иваныч и есть.
-- Прочный мужчина, и не скажешь, что без желудка.

Погода разгулялась, солнце глядело в бедныемоховые болота, зажигая кору
скрюченных сосен. Линялая лиса вышла из-под насупленной ели, не выказывая ни
особого любопытства, ни боязни. Володя Снегирев чему-то улыбался на заднем
сиденье, упирая безмятежные васильки в разогретую крышу. Проехали лениво
дымящую кучу опилок граничный пеновский знак. Дорога побежала вдоль озера,
заваленного бревнами, штабелями досок и дров. Мелькнула лесопильня,
неожиданный механический колун.
-- Не всякая земля родит такой прибор.
-- Да, местные умы не дремлют. А помнишь, Ворона, под Бекасовым тепловоз
снег счищал? А потом захлопнул чугунные борта, как на Жабином ратиновом
пальто, бесконечно давно отказанном старым Исааком?
Да, и запыхтел так крепко, что, мол, никакой холод нам нипочем.
-- Те борта, верно, одной башкой с колуном придуманы.
Завернули в мехцех сгрузить Снегирева. Праздник механизаторов медленно
дотлевал. Под громадною липой, как перезрелые плоды лежали ослабевшие
механизаторы. Наиболее твердая часть все еще сидела у края стола, добирала,
но как-то окаменело.
Неожиданно вполне трезвый человек окликнул Толика. Он сообщил, что у
Кочнова полетел вал отбора мощности,
Наконец, с тыльной стороны подкатили к вокзалу.
-- Спасибо, Толик, за доставку и вообще.
-- Да чаво там! Приезжайте еще.
-- Возьми телефон на всякий случай, будешь в столице, не стесняйся, есть
где остановиться. -- Василий оторвал кусок бумаги, нацарапал телефон.
-- Спасибо.
-- Ну, бывай.
-- Хороший человек Толик.
Хорошего человека найти нелегко.
Однако, что будем делать, господа генералы? Поезд-то в полпервого ночи.
-- Не секи ногами, Василий. Давайте двинем к той косе у озера, где лесок,
там подсушим лодки, попьем чайку, и вообще тепло проведем время.
-- Что ж, Окорок верно указывает. Разом подняться да идти.
Жаба вырубил рогульки, с помощью Севы распялил оболочки так, чтобы жар
костра равномерно доставал брезент. Довольный правильным устроением подошел
к Вжесги, приобнял:
-- Витек, что я вам доложу.
Вжесть не спрашиваясь, вынул кожаный портсигар с ,,Пирмой", протянул
Жабе.
-- Вот то есть за что я вас уважаю, Виктор Викторович.
-- Проницает?
-- Ты, Василий, не лезь, потому с Витьком мы -- старые товарищи.
-- Как можно? Напротив. Не имеете ли чего выказать, что по силам нашим
скромнымисполнить?
-- Ну раз ты такой нынче мягкий, то подвари чайку, да возьми меры --
чифирь не делай.
-- Лицо, не желаете пройти в поселок Пено поглядеть, погулять?
-- Это мы с нашим удовольствием. Вот только Жабе потрафлю с чаем и
пойдем. Как вы, Александр Федорович, Геша? Нет. Ну, Виктора Викторовича даже
не спрашиваю таких пустяков.
-- Отчего ж? Спроси.
-- Нечто спросить?
-- Спроси, спроси.
-- Ну так что, Виктор Викторович? Расположены?
Вжесть что-то молча отнял, иль умножил и получилось, что расположен.
-- Пожалуй.
И все трое зашагали в сторону вокзала. Заглянули вовнутрь. Газета
,,Гудок" предлагала следовать примеру Григория Бутова, заменяя деревянные
шпалы на бетонные. На прочных эмпеэсовских скамьях заседал местный проезжий
люд -- народ все стертый, невидный. Из дежурной комнаты милиции вышел
сержант в обнимку с баком питьевой воды. Кружка, прикованная толстенной
цепью, болталась у него под мышкой. Портрет вождя с чудовищными ватными
плечами выдвигался из рембрандтовской мглы.
-- Смотри, какой розовый, его бы сейчас с хреном.
-- Сразу видать, местный живописец брал серьезные уроки. А в общем,
предлагаю углубиться в более интимные пеновские сферы.
-- Кстати, Сева, не войдешь ли в контакт с представителем на предмет, где
ловчее пристроить оставшееся время?...
-- Представитель говорит, что местная столовая обращается в ресторан,
только вечером. Есть еще музей Лизы Чайкиной.
А что, Виктор Викторович, музей -- это познавательно. Как, Сева?
-- Почему нет?
-- Давай спроворь дирекцию.
-- Дирекция очень простая: как раз напротив вечернего ресторана...
-- Ишь ты, как пышно -- вечерний ресторан!
-- ...такой маленький домик с коричневым забором.
-- Ну, найдем. Обратите внимание, сколько молодых девок неплохо одетых,
но все в тапочках.
Извив пеновской моды?
-- Не ломай голову, уже пришли.
Видимо, посетитель был редок. В зеленой под бархат книге отзывов с
подвязанным на веревочке химическим карандашом последняя дата означалась с
месяц тому назад: передовой отряд Кувшиновской семилетки и молодой актив
Торжокской кооперации клялись следовать, свято соблюдать, быть готовыми.
Выплывший из дверей с надписью ,,Дирекция" круглый человечек, держал
надкушенное яблоко, выражая удивление, доброжелательство и видимую
готовность немедленно разъяснить исторический путь пеновской героини.
Рассказ его, несмотря на неизбежные газетные штампы или, скорее вопреки
им, поражал необычной простотой, доверчивой семейной интонацией. В
экспозиции, кроме обычных грамот, газетных вырезок, стендов доблести,
выставлялись ржавый немецкий штык, пара касок, противотанковая мина.
Вжесть показал некоторый интерес к холодному оружию, но вопросов не
сделал. Сева, желая ободрить директора, ставил деликатные вопросы:
-- А скажите, Александр Иванович, вероятно, этот замечательный штык
является холодной частью горячего оружия?
-- Это от карабина. Я его в кабинете держу, а то ребятишки балуются. В
прошлый раз даже унесли. Насилу нашел. Сейчас я его покажу.
-- Да нет. Это я так. Совершенно не обязательно приносить. А эта ржавая
каска, по-моему, наша?
-- Да. Наши почему-то быстро ржавели. Вот и мины. Мы смогли найти целую
только немецкую. Видите? Тридцать лет пролежала, и ничего.
-- Ну, спасибо, Александр Иванович, за подробный и интересный рассказ.
Разрешите пожелать вам всяческих благ.
-- Спасибо... Может, э, хотите написать что-нибудь, э, в книгу отзывов?
-- Да-да. Непременно, непременно.
Сева раскрыл книгу, поднял химический карандаш и вписал следующее:
"Выражаем наше глубокое удовлетворение высоким профессиональным уровнем,
достигнутым Александром Ивановичем Пушковым в деле образцового поддержания и
руководства музейной работой. Группа сотрудников Министерства культуры".
-- Василий Павлович, Виктор Викторович, соблаговолите подписать.
Александр Иванович, с чувством пожав всем руки, проводил к выходу.
-- Забавно это сочетание казенщины и простодушной честности.
Сева поскреб бородку.
-- Это давняя традиция на Руси. Можно только подтвердить, что счастье
России в плохом исполнении плохих законов.
-- Да им никаких законов не надо. Русский народ предпочитает хороших
начальников хорошим законам.
Вжесть молчал, как всегда, со значением.
-- Не так ли, Виктор Викторович?
-- Совершенно не так: русский народ предпочитает выпить и, можеть быть,
закусить.
-- Есть соображения? Потому с закусить нынче сложно. -- Вжесть указал на
вечерний ресторан. -- Что ж, можно попробовать.
Вечерний ресторан еще стоял в звании столовой, но обещался через полчаса
быть рестораном.
-- Давайте прогуляемся к озеру. Здесь есть одна тишайшая улочка, прямиком
туда идет.
Улочка, действительно, была тишайшая и упиралась в озеро, точнее, в один
из многочисленных заливов. Прямо на берегу стоял свежий сруб. Натеки
прозрачной смолы прикипели в оконных пазах. Шерсть одобрительно похлопал
толстые венцы. Василий размяк.
-- Вот тут бы и жить. В патриархальных наличниках, в герани.
-- А через месяц, много два -- сгнить и сбежать в столицу.
-- Ну, так уж непременно и сбежать!
-- Непременно.
Ветер дунул раз-другой. По воде пошла мелкая рябь, как на стиральной
доске. Клочья пены и щепки лениво задвигались краем воды.

-- Пожалуй, пора идти. Опять же, неверный пеновский сервис.
-- Я, признаться, рассчитываю на гуляш.
-- Ваши чувства нами совершенно поняты.
Ресторан гудел... С трудом удалось промяться и занять три места у
бетонной опоры. Цены глядели на удивление умеренно.
-- Как насчет гуляша, Сева?
-- А есть?
-- В пеновском вечернем ресторане? Обижаете. Вжесть, конечно, вермут?
-- Конечно.
-- Отлично. Единственное затруднение в том, что у нас нет денег.
-- То есть как?
-- Ну, Сева, как не бывает денег? Их просто нет, и только.
-- Их просто есть. Червонец.
-- Жесть! Не можно выразить!
-- И не надо.
Первая бутылка пролилась одним мгновением. За второй Сева передохнул,
перемалывая порциюгуляша.
-- Ну, как он?
-- Обыкновенный гуляш средне-русской возвышенности.
-- Обратите внимание вон на того пивного богатыря с хором шестерок. Что
ни замах, то и кружка.
-- А как у нас насчет пива? Пролезает? --
Вжесть молча кивнул. -- Гляди, рижское пиво. Вот господа генералы
расстроятся!
-- Ты за них не переживай. Уж небось нашли, чем утешиться.
-- Еще переложим?
-- Пожалуй.

Возвращались в кромешной тьме. Ближе к вокзалу засветили фонари. Смирное
стадо пассажиров ожидало у поезда Торопец -- Бологое, запряженного двумя
паровозами. Красные с белым
колеса нетерпеливо ожидали толчка главного шатуна. Черное брюхо того и
другого лоснилось, плавая в тумане
шипящего пара.
-- Жесть, не желаешь прокатиться в город Торопец? Такой уютный городок,
где решительно никто не торопится. Ну, Жесть, ладно, медведь, чего ему там
делать, а вот мы с тобой, Сева, в самый раз там придемся. А? Как ты на это
полагаешь?
Сева никак полагать на это не мог -- он ушел далеко вперед.
-- Давай, Василий, поспешай, -- неожиданно объявил Вжесть.
-- Что так?
Но Вжесть ничего не отвечал, а только крепче нажал в направлении смутно
маячившей Севиной фигуры. Скоро вышли к опушке леса у самого края воды.
Устроенный стараниями Жабы костер горел ровно. Нестерпимый жар выходил из
его золотого жерла.
-- Что, Сева, гулял? Имел гуляш?
-- И много через то претерпел удовольствия.
-- И господин Вжесть получили свое?
-- И Оне.
-- Ну, Василий -- личность непутевая, об ней и спрашивать... Но как будто
пьяны?
-- Не пьяны, а в самой нашей плепорции и можем соблюсти.
-- Эк удивил, соблюсти! А кому это надо, чтобы ты себя соблюдал? Гулять
так гулять. Где кушали?
-- В вечернем ресторане.
-- Хорошо питают?
-- Пивом рижским заливают.
-- Это, действительно... хорошее пиво. Александр Федорович с Геннадием к
местным проституткам подались.
-- Чего ж ты не с ними?
-- Зачем? У меня жена есть.
-- Услуги, стало быть, оказывает.
-- Семью не трогать.
-- И хорошие девушки?
-- Ну, я думаю, пятидесяти им еще нет.
-- Тогда все в порядке. По крайней мере с Рыбой.
-- С ним всегда все в порядке.
-- А Геша-то, хорь, зачем?
-- Так, околачиваться. Обещали поставить. Они здесь белье стирали.
-- Ай да проститутки! Белье стирали!
-- А кто же они?
-- А будто плывут наши соколы. -- Вжесть махнул в направлении ближних
огней. -- И даже вроде, поспешают.
Впереди катился Ворона, за ним угадывался костистый профиль Рыбы. -- Да
они, кажется, безобразно трезвые. Ворона, что пили?
-- Щи.
-- Ай да проститутки! Белье стирают, щами поят.
-- Какие проститутки? Что вы слушаете Старого Осла? Хорошие женщины,
работящие. Одна Зина, другая Маша.
-- Которая же ваша?
-- Которая же ваша. Никоторая. Они сами по себе.
-- Рыба, это что ж за порожняк?
-- Они по-серьезному хочут. Женщины все положительные, на комбинате
работают.
-- А лет им сколько?
-- Одна говорит тридцать, думаю -- сорок. Другая -- двадцать пять, я
думаю, сорок.
-- А вот Игоряша полтинник назначил. Что ж вы там делали?
-- Дали нам щей, чаю с сахаром. Мы с Геннадием намекаем, что, мол, устали
с дороги.
-- Как намекаете-то? Чай все больше руками?
-- А они, мол, нет. У нас так не заведено. Приходите, мол, завтра. Стали
крепче напирать. Гляжу, которая Гешина, согласна.
-- Это, что двадцать пять?
-- Ну, да. А моя ни в какую. И ту зудит Гешину любовь отвергать. Стал я
тут еще крепче напирать. Крик поднялся невыносимый, и Геша даже схлопотал по
черепу какой-то скалкой. Система, между прочим, коридорная. Какие-то рыла
зачали в дверь глядеть. Ну, уж тут мы и подались от греха.
-- Борони, Господи, троп нехоженых. Давайте подварим чайку и к вокзалу.
Самое время будет.
У края воды, но ближе к подступающим деревьям, в озеро вливался ручей.
Где-то стрекотала моторка. Молодой женский голос сердито звал Ваську. Тот
вяло возражал: "Чего орешь?". Теплый след костра ходил по воде, ложился на
свинцовую, сонную воду.
И дрожали туманные плесы в серебристых расплывах луны, одинокие,
покинутые.

Уже уплывали редкие пеновские огни. Уже ночь вполне уселась за тусклыми
окнами вагона. Уже вещи устроились налаженным порядком, когда Александр
Федорович, нырнув в темный угол у нижней полки, показался на поверхности с
двумя бутылками в руках.
-- Игоряша, не желаете выпить со старым
товарищем по плаванию?
-- Не только желаю, но и вменяю в обязанность.
-- А как насчет которые тоже желают, но пасть не разевают, потому
скромность имеют?
-- Побойся Бога, Василий, какая скромность, изо рта вырвешь.
-- Навет, но смирением нашим да разрушен будет.
-- Ладно, смиренник, давай кружку. А Ворона с Севой вроде отпали?
-- Но восстать можем с легкостью. Что дают?
-- Да вот немного водочки обломится.
-- Вжесть?
-- Нацедите в плепорцию.
-- Кто же вашу плепорцию разумеет? Этого довольно будет?
-- Угу. А зажевать что-нибудь имеем?
-- Чай, может, сахар.
-- И все?
-- Что ж еще?
-- Надо тряхнуть Геннадия. Давай, Геша, заначку, сушеную рыбку.
-- То под пиво назначено.
-- Ну, не томи, давай. Не кулак же нюхать?
-- А-а-а-а... Пошла, пошла...
-- Нет, ничего. Злобно забирает.
-- А как же вы, Александр Федорович, угрызли две бутылки? Неужто с утра
хоронили? Подвиг беспримерный.
-- Ладно со всякой праздностью... Ворона, вроде, завтра, то есть уже
сегодня, супруга ваша родилась?
-- Далеко подъезжаете. Путь много короче. А вообще факт этот,
действительно, имеет место.
-- Прекрасно, Геша, прекрасно. Предлагаю пить здоровье Натальи
Григорьевны. А которые несогласные...
Когда за окном беззвучно двинулось Кувшиново, всех давно перекрутило в
сон. Дождь принимался несколько раз. И ленивые крупные капли истирались в
сверкающий след. Тусклым призраком наезжали мокрые полустанки, вновь
проваливаясь в сиротскую ночь.
Где-то в первых признаках утра Жаба взял туалет. Вернувшись, он осторожно
отодвинул Гешу и устроился у окна во всем аппарате: зеленые байковые штаны,
длинной службой приведенные в полное согласие с каждой складкой тела, плотно
запаяны в опрятную кирзу. Поверх излюбленной, бутылочного цвета ковбойки
черная шерстяная безрукавка с древними и свежими следами неусыпных и
рачительных забот. Маленькие глазки неожиданно крупно глядят в дальнозоркие
очки "для письма", обычно хранимые в пластмассовом болотного же цвета
футляре. Поглядев в окно и не зацепив ничего интересного, он принялся мелко
выписывать строку за строкой.
-- Гляди, Тыква, не упусти чего важного.
-- А? Грубияне? Уже проснулись?
-- Не спится, няня.
-- Няня! Няня -- есть бараний бок с гречневой кашей.
-- Вот как ныне вы себя определяете. А что в заоконье? Тверь близко?
-- А тебе зачем надобно?
-- Не мне, Александр Федорович интере-суются.
-- Да, Игоряша, может, того?
-- Но разве что немного, поддержаться. А не пойти ли в баню?
-- Прямо с вокзала?
-- Вот именно с него.
-- И очень дельно звучит.
-- Значит так, Федор, в Твери стоим десять минут, свободно можно взять
бутылочку, но одну, а по приезде -- в баню.
-- Эй, Василий, богатырей пошевели.
-- И Жесть?
-- И его. Опиши им пропозицию.
-- Слышали, слышали.
-- Ну так что, Сева?
-- Я, вероятно, домой.
-- А ты, Жесть?
-- Пожалуй, тоже.
-- Ну, Ворона-то не откажется.

После Калинина шибче пошло мерить версты. Веселее бежали поля, ловчее
поворачивался народ в тесном проходе. Проводник выметал и норовил прихватить
недопитую бутылку.
-- Куда, дядя, обожди, -- Жаба вылил остатки в кружку. -- Вот теперь
забирай. Эк нынче ловок народ пошел!
Скорость резко упала. Справа забежала высокая башня. Народ потянулся к
выходу. Последний раз прошла железная дрожь, заплакал ребенок, и вагон
устало привалился к платформе.
-- Сева, Жесть, вечером у Геннадия.
-- В какие бани идете?
-- В Виноградовские.
-- Ну, пока.
-- Пока.

Древний кошачий запах, захороненный в ветхих ступенях Рыбиного дома,
привычно отметил прибытие. Облупившаяся дверь о двух половинках вовсе не
требовала ключа, хотя Александр Федорович долго и обстоятельно прилаживался
сначала к нижнему, потом к верхнему замку. В прихожую смотрелись три двери.
Левая вела в комнату Сары Абрамовны Веселовой. Правая -- к холодному
сапожнику Сереге. Рыба перебрал связку ключей и, отыскав нужный, всадил его
в щель очередного замка. Здесь, в просторной комнате с изразцовой печью и
старинным буфетом, наконец, сбросили рюкзаки и разложили оболочки лодок.
-- Федор, мочалку не забудь, ту, лыковую.
-- А ты, Ворона, сынок, отбери-ка покуда рыбки, да гляди, окуней не
клади.
-- Знаю, нашел кому уроки давать.
-- Ну, что, Игоряша, готов? Тогда пошли.
Виноградовские бани залегли в россыпи Ростовских переулков и слыли местом
тихим, уважаемым. Старые заслуженные колена плющихинских воров и алкашей
охраняли место от дурных и сторонних влияний: пар был крепок, простыни
свежие, пиво бочковое. Пиво... Ну, пиво могло быть и третьего дня.
-- У нас в Рогожских Гриша-татарин большие услуги оказывает: из-под земли
достанет чего надобно.
-- А мы чего надобно сами достанем. Без пространщиков. Опять же,
Александра Федоровича пациент утешает: то рыбца подбросит, то воблы.
В ветхой прихожей, насквозь пропахшей мокрым березовым веником, за сорок
копеек выдавался билет первого класса, простыня и вафельное поло тенце.
Линялый плакат сообщал, что Виноградовские бани борются за звание с другими
банями, и что клиентов просят не распивать,
-- Клиент, однако, совершенно не хочет уважить. Распивает, -- указал
Василий. Навстречу выступал дюжий мужчина с полыхающей физиономией. От него
исходили волны лука, водки и свежего белья, слегка подпаленного каленым
утюгом.
Углядев в глубинах четыре пустых кресла, Ворона ловко забил их,
распространив исподнее, пока Рыба топтался в буфете.
-- Александр Федорович, возьми пару веников на подержание, да гляди,
чтобы прутья не сунули.
-- Вешаться будем?
-- Входит в процедуру?
-- А как же. Я думаю, Окорок с полтонны потянет.
-- Нет, много отдали дорогой.
-- Давай, Жаба, оформлю. Становись. Хм. Девяносто, однако.
-- Игоряша -- мужчина в соку, уважение к телу имеет, а у тебя, Ворона,
одно посрамление. Видишь, и шестидесяти пяти не взял.
-- Так то здесь, а в бане из другого измерения я, глядишь, Квакушку и
одолею.
-- А как ты разумеешь насчет пива в том измерении? Может, торчишь с него
втрое крепче?
-- Вот Игоряша тебе все разъяснит, в парной.
Пар успел уже "сесть", и Ворона бросил в зев каменки несколько ковшиков.
Наверху, в нестерпимо влажной жаре Федор и Жаба исправно ходили веником,
время от времени отмокая на полке.
-- Лицо, сынок, чего стоишь? Давай к нам, обслужим.
-- Возьмите лучше Гешу, он в томлении.
Потом долго полоскались, мылились, шли опять в парную, наконец, поплыли в
предбанник.
-- Тебе, Игоряша, сколько кружек?
-- Я думаю, трех будет довольно.
-- Ну, тогда всем по три.
-- Эх, хорошо!
-- Облегчительно!
-- Вафлю под ноги клади, простыней промокайся.
-- А и верно, хорош подлещик.
-- Плотвица, конечно, бледнее будет.
-- А что рыбец, Федор, по-прежнему снабжаешься? Где, кстати, его умыкают?
-- Где-то на Дону.
-- Вот когда оттекли из-под руки Великия, Белыя и прочая царя, да
оседлали Дон, небось много покушали того рыбца.
-- То, Василий, дело далекое, нам вовсе недомое.
-- Не боись, Игоряша, все одно оттечь нам некуда.
-- Будто. А откуда явились только?
-- Ну, то щелка небольшая, маленький, так сказать, недосмотр. Глядишь, не
дай конечно Бог, и ее законопатят.
-- Повернемся да и еще чего найдем.
-- Повернемся, как же! Так зашнуровали больше некуда!
-- А ты того, требуй...
-- ...долива пива после отстоя пены.
-- Ворона, много соли в плотву дал. Когда подбывать-то?
Часов в семь, думаю, в самый раз будет.

День еще весело стоял в Ростовских переулках. Далеко от Ново-Девичьего
монастыря наплывал колокольный звон, истаивал в забытых временем двориках,
где столетние липы подпирали убогие скамьи и ходил стороной всякий неверный
умысел.

--------------------------------------------------------------------------------
a.. Оставить комментарий
a.. © Copyright Агафонов Василий Юлианович (***@localnet.com)
a.. Обновлено: 16/11/2007. 200k. Статистика.
a.. Повесть: Проза
Ваша оценка: шедевр замечательно очень хорошо хорошо нормально Не
читал терпимо посредственно плохо очень плохо не читать

--------------------------------------------------------------------------------
Связаться с программистом сайта.


Серый ибн Скобарь, люмпен-пролетарий.
--

[Valery Lapenkov]

Отомстил,что ли?

[Pilgrim]

Post by Valery Lapenkov
Отомстил,что ли?

Как пукнул в офисе назло.....